Большая игра, прорубившая окно в евроатлантический мир

Канадская жвачка и хоккей по черно–белому телевизору «Темп». — Игры с канадцами и начало разрядки. — Четвертое рождение советского хоккея. — Бульон, из которого «выварился» современный хоккей.

Из маленького целлофанового пакета на меня смотрела улыбающаяся рожица. Шарик был похож на нашего колобка, только оранжевого цвета. Да и не колобок вовсе, не «по сусекам метен», а какое-то существо с решительно нездешним видом, подставлявшее свои глянцевые бока электрическому свету дворца спорта «Лужники». «Жвачка!» — меня пронзила счастливая и яркая, как молния на свитерах игроков тогда еще не существовавшей команды Tampa Bay Lightning, мысль. «Да, папа, ты лучше всех», — подумал я, когда родитель с достоинством ответил вместо онемевшего меня: «Сенкью вери мач» («Сенька, бери мяч!» — такая была у их поколения шутка). Так я впервые в жизни вступил в контакт с иностранцем, точнее, иностранкой. Еще точнее, канадкой, присутствовавшей на одном из октябрьских матчей второй Суперсерии СССР-Канада 1974 года в Москве с игроками не НХЛ, а ВХА, Всемирной хоккейной ассоциации.

Пока зрители медленно покидали трибуны, соотечественница «моей» канадки развалилась на жестком кресле, водрузив ноги на соседние сиденья. Совсем как капиталисты на картинке из книжки Сергея Михалкова — «для которых дело мира —все равно что в сердце нож». «У нас так не принято», — с дидактической печалью произнесла советская тетя и поджала и без того узкие губы. Фраза удивительным образом гармонировала с крылатым выражением Николая Николаевича Озерова «такой хоккей нам не нужен», однако была лишена его обаяния. Капиталистка сделала вид, что не поняла. Или в самом деле не поняла, что ей сказали с укоризной в стране тогда уже развитого социализма.

А нездешнего колобка я показал избранным одноклассникам. По их реакции понял, что колобок не жилец — ученики третьего класса советской средней школы могли его только насильственным образом сжевать. Пришлось это сделать самому, хотя было страшно жаль этого улыбчивого круглого парня. Вкус хоккейного трофея я помню до сих пор. Жвачка оказалась еще к тому же и съедобной — совсем уж невиданное удовольствие. Сама игра в памяти не осталась: разве что узнаваемые абрисы Бобби Халла и Горди Хоу, казавшихся неправдоподобно пожилыми людьми, хотя Халлу-то тогда было всего 35, а Хоу — 46, однолетка моего отца.

На первую и главную Суперсерию 1972 года меня не водили. Кто ж знал, что хоккей для многих мальчиков, родившихся в 1960-е, станет главным делом жизни как минимум до самого конца брежневского правления. Этих мальчиков, грузных и седеющих, лысых и высохших, но не потерявших азарта, я регулярно вижу на льду пруда в Филевском парке, куда вывожу поиграть сыновей и где сам начинал тогда же, в 1972-м, кататься. Как сказано в мемуарах того же Халла — «на льду залива». Есть среди игроков даже один, постарше, согбенный и неразгибающийся, который наверняка еще Фирсова видел… Примерно такого типа игру можно наблюдать на старой хронике чемпионатов СССР по хоккею на льду, когда играли без бортов на территории футбольного стадиона «Динамо». Все они — из поколения, «отравленного» сентябрем 1972 года, Суперсерией, «развеявшей миф о непобедимости канадских профессионалов». Впрочем, как и о непобедимости (по эту сторону океана) советских офицеров, потому что наших ребят любителями никак назвать было нельзя. Да и Суперсерию мы проиграли, выиграв только по заброшенным шайбам.

Этот яркий сентябрьский день, бликовавший на черно-белом экране телевизора «Темп», на котором был хорошо виден итоговый результат — 7:3 в нашу пользу, предопределил страсть к хоккею целых поколений советских людей. Незаметным образом игры с канадцами прорубили окно для нас в евроатлантический мир, поначалу точно соответствовавший официальным представлениям о нем: канадские хоккеисты дрались, ругались, жевали жвачку, бегали по льду без шлемов. Но и они стали своего рода героями Советского Союза: как в Канаде были страшно популярны, скажем, Харламов и Якушев, так и нашими кумирами стали братья Эспозито, Драйден, Курнуайе и даже гаденыш Кларк, похожий на поэта Есенина и травмировавший нашего гения — 17-го номера.

Суперсерия, открыв эпоху всепобеждающего советского хоккея, имела и обратное воздействие на советских граждан, сравнимое с эффектом, который производили даже разрушенные европейские города на советских солдат в 1945-м. Миллионы советских граждан сквозь тусклое стекло телевизора в течение всего сентября наблюдали совершенно западных людей с неподдельными иностранными именами и фамилиями. Холодная война словно бы переместилась на лед, но эти мощные патлатые парни оказались при всей их драчливости вполне себе живыми людьми. Война на льду обернулась детантом, разрядкой.

Благодаря Суперсерии Большой хоккей, который в то время действительно был Большим, стал неотъемлемой частью советской идеологии. Собственно, выражение «народ и партия едины» было далекой от жизни метафорой, если не считать двух объединяющих факторов, за которые в 1970-е интуитивно держался Леонид Брежнев, — память о Великой Отечественной и хоккей.

Хоккейные баталии приравнивались к политическим. Достаточно вспомнить, какое значение придавалось играм с Чехословакией, в которых всегда ощущались особое ожесточение и специфический подтекст. А вот Суперсерия прорубила окно в Атлантику, столь нестандартным образом закрепив реальное потепление 1972–1974 годов и положительную эмоцию в отношениях с атлантической цивилизацией, символом которой несколькими месяцами раньше стал визит Ричарда Никсона в Москву. В человеческом плане Никсон нравился Брежневу, Брежнев — Никсону: фотографии Владимира Мусаэляна фиксируют это эмоциональное сближение и то, с каким комфортом два лидера общаются друг с другом и в какой домашней манере генсек разговаривает, например, с Генри Киссинджером — прямо как со своим  помощником.

Эпоха на самом деле была далека от благостности. В 1972-м были процесс над Владимиром Буковским, аресты активистов «Хроники текущих событий», велась идеологическая борьба в самом ЦК, закончившаяся в ноябре скандалом с публикацией в «Литгазете» статьи Александра Яковлева «Против антиисторизма» и его почетной ссылкой послом в ту же Канаду. В сентябре, пока шло великое противостояние советских и канадских хоккеистов, случилась драма с захватом арабскими террористами израильских спортсменов на мюнхенской Олимпиаде. Но в том-то и дело, что хоккей оказался анестезией для народа, который измерял свою жизнь фамилиями: Третьяк, Харламов, Михайлов, Петров, Мальцев, Якушев, братья Эспозито, Драйден, Кларк, Хендерсон, Курнуайе… Ничего не было важнее этой экзотической, как западная музыка, прихотливой звукописи, состоявшей из фамилий итальянского, французского, английского происхождения. Да и в фамилиях Маховлич и Микита звучало что-то, мягко говоря, до боли знакомое. А лысеющий Курнуайе вообще носил гордое имя Иван…

Канадская сборная в Москве столкнулась с некоторыми типичными гэбистскими фокусами. То на ледовой арене канадцы обнаруживали тренировку детской команды, то возникала путаница со временем тренировок, то вдруг исчезали прихваченные из Канады запасы пива. Советские люди тогда же снова убедились в том, что в мире чистогана все продается и покупается: Харламову и некоторым его коллегам канадцы были готовы предложить контракты в Канаде. Но как спортсмены-любители, офицеры Советской армии, которые обязаны были чувствовать себя на льду не дворовыми игроками, а солдатами Империи, могли всерьез воспринимать столь странные предложения? Разве что могли сбежать, как солисты балета. Но из правительственной ложи в Москве за их игрой наблюдал, нервно разминая в руках зеленую пачку сигарет «Новость» с белым пижонским фильтром, сам Брежнев — как «наши ребята» могли его подвести?!.

Развенчание мифа о «непобедимости канадских профессионалов» естественным образом создало еще один миф, точнее, особый фактор, способствовавший единству нации: хоккей встал в один ряд с покорением космоса, балетом и прочими витринными достижениями СССР, и оказался неистощимым источником генерации советского патриотизма — в этой, спортивной, части совершенно искреннего. Энергия хоккейного патриотизма была растрачена за полтора десятилетия — примерно так же, как и экспортная самотлорская нефть, поддерживавшая видимое благополучия застоя. С закатом великого хоккея начался и закат нефтяной империи…

Но все это произошло гораздо позже.

Великая Серия-1972 была, возможно, важнейшим событием в истории хоккея, в том числе его политической истории. Хотя этот тезис можно оспорить, потому что великих и важнейших матчей было много до и особенно после сентября 1972-го. Взять хотя бы Miracle on Ice, победу 22 февраля 1980 года на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде американской сборной, состоявшей из совсем «зеленых» хоккеистов, над «красной машиной» Виктора Тихонова со счетом 4:3. Для более разборчивых — игра 31 декабря 1975 года во время клубной серии советских и энхаэловских команд: два концентрированных стиля, две харизмы — Montreal Canadiens и ЦСКА — сыграли боевую ничью. И бывшие лютые бескомпромиссные враги образца трехлетней давности, 1972 года, Третьяк, Пит Маховлич и Курнуайе позировали после игры, обнявшись. Что уж говорить о нескольких принципиальных, отягощенных политическим контекстом советского вторжения в августе 1968 года, играх со сборной ЧССР. Или о том, что было до эпохи тотального телевидения: например, о первом «золоте» сборной Советского Союза в чемпионатах мира, завоеванном 7 марта 1954 года. Тогда наши обыграли канадцев почти с таким же счетом, как и 2 сентября 1972-го, — 7:2, правда, цвета Канады защищала команда East York Lindhursts из второго дивизиона Хоккейной ассоциации Онтарио. Лучшим нападающим был признан Всеволод Бобров, которому предстояло в 1972-м стать тренером сборной.

Больше того, стоит признать, что команда СССР 1972 года при всей своей мощи была своего рода переходной от советского хоккея 1960-х к триумфальным 1970-м. Достаточно сказать, что первая тройка выглядела неканонически: Борис Михайлов — Владимир Петров — Юрий Блинов, Валерий Харламов играл со своим ближайшим другом Александром Мальцевым и Виктором Викуловым, Александр Рагулин — звезда непобедимой сборной 1960-х — доигрывал свой предпоследний сезон. Анатолий Фирсов, дебютировавший в сборной в 1964-м, в «бобровский» состав не попал, хотя отыграл в 1972-м году Олимпиаду в Саппоро в составе «тарасовской» сборной. Сборная-1972 словно бы итожила чернышевско-тарасовский период истории национальной команды и начинала короткий период триумфа Боброва-Кулагина, который сменился еще одним переходным периодом, на который пришлись «серебро» и «бронза» сборной уже Константина Локтева на чемпионатах мира 1976 и 1977 года. Потом начался период еще одной сборной, такой же легендарной, что и тарасовская, — команды Виктора Тихонова. Переход сборной из рук Тарасова в руки Боброва в 1972-м тоже оказался небезболезненным — наши заняли на чемпионате мира-1972 второе место.

Суперсерия знаменовала четвертое рождение советского хоккея — после физической даты появления на свет в 1946-м, первого «золота» в 1954-м, беспроигрышных сезонов 1963–1971 годов. На этот раз он словно потерял счастливую невинность — началось взаимопроникновение школ и стилей хоккейных держав. Выиграли от этого процесса все. А игра 31 декабря 1975 года Montreal Canadiens — ЦСКА, по выражению хоккейного историка Тодда Дено, спасла хоккей, который превращался в НХЛ в грязную и уже по-настоящему жестокую игру, в которой доминировали стиль Бобби Кларка и тренерские наказы Фреда Шеро, кстати говоря, большого поклонника Анатолия Тарасова. Из этого советско-энхаэловского бульона и «выварился» современный, сегодняшний хоккей — быстрый, атлетичный, жесткий, но в то же время умный.