Эпоха минус
Тексты Владимира Козлова все на одно лицо – как те пацаны в спортивных штанах, что сидят на кортах и лузгают семечки на заднем плане всех его произведений. Такова, кроме шуток, творческая концепция. Когда Козлов только приехал из Беларуси, он был эксцентричным клиентом издательства Ad Marginerm, через десять с лишним лет его продают как ностальгический чебурек для посетителей закусочной в советском вкусе, но внутри хорошо знакомый обычный порошок. «Гопники», «Школа», «Варшава», «Плацкарт», «Попс», потом какой-то нон-фикшн для заработка, потом опять проза, вся одинаковая, тусклая, бледная, но почему-то цепкая и прилипчивая. И это, что удивительно, тот случай, когда подобные характеристики нисколько не обижают автора. Ведь он и добивается именно такого эффекта.
В новом романе от свободы – одно заглавие. Это вызывающе устаревшая ирония по поводу первых десяти лет растерянной постсоветской власти, скорбного уныния и лихорадочного веселья, контрастов личного обогащения и общей разрухи. Главный герой по имени Андрей бесстрастно рассказывает о своей работе в команде типичного деятеля 90-х – бывшего скромного инженера, ставшего сначала коммерчески успешным экстрасенсом, а затем амбициозным, но безнадежным политиком. Закончив институт в родном Могилеве и перебравшись по совету друга в Москву, Андрей в качестве репортера безвестной деловой газетенки отправляется на интервью с неким Сергеем Ждановичем. Внезапно тот предлагает ему работу пресс-секретаря, вернее – универсального помощника. Характерно, что ни Андрей, ни, тем более, возникшие позднее секретарша Ольга и водитель Гена до конца не понимают, чем занимается их босс и как развивается их собственная карьера. На поверхности – бессмысленная сеть центров саморазвития личности, из которых в какой-то момент начинает вырастать еще более абсурдная партия с аналогичным названием. Внутри – бандитские деньги, интересы оборотней в погонах и монстров капитала. Описать этот разрыв с заведомо ограниченной точки зрения у Козлова получается мастерски. Андрей – отнюдь не всезнающий повествователь. Наоборот, события в его изложении наползают друг на друга, не просто опережая процедуру осмысления, а нейтрализуя саму ее возможность.
Козлов использует простой, но действенный прием – стилизацию под документ. Едва приняв решение идти в политику, которая его на деле не интересует, Жданович поручает Андрею написать свою биографию. Беседы со знакомыми героя и газетные материалы образуют вереницу достоверных фальшивок. Тошнотворные штампы провинциальной прессы воспроизводятся автором с глубоким знанием предмета, сбоев нет. Читать это непросто, но в какой-то момент понимаешь, что достоверность требует жертв. А Козлова, кажется, больше ничего не волнует. Не зря его герои, как правило, люди уравновешенные и бесцветные. Даже будучи, например, гопниками, бандитами, танцоршами стриптиза и коммерческими челноками, они остаются людьми без свойств. Только, в отличие от европейского модерниста Роберта Музиля, который когда-то изобрел это понятие, писатель Козлов бежит от рефлексии, как черт от ладана. Андрей – не исключение из этого принципиально негероического ряда. Он никого не любит и равнодушен ко всему, в первую очередь к самому себе. Его вялость можно ошибочно принять за спокойствие – как иное убожество принимают за идеальный порядок.
В конце концов жизнь при комичном временщике эпохи первоначального накопления растворяется, как туман. Герои уже видели по телевизору нового премьера, который часто моргал, глядел перед собой и обещал мочить в сортире. Уцелевшие бандиты легализовались, олигархи разбежались по заграницам, встающей с колен стране оказались не нужны политики из бывших экстрасенсов. Никто не понял, что это было. В кармане осталось несколько стодолларовых купюр. Это самая удачная формула финала для того, чего так толком и не произошло. Равно как «поколение ХЗ», фигурирующее в подзаголовке романа, – самый удачный перифраз известного недоуменного определения. ХЗ – это понятно, это по-нашему.
В целом Козлов со своими персонажами – как царь Мидас наоборот. К чему ни прикоснется, все делается серым, пыльным и однообразным. Это не та литература, что может захватить цветущей сложностью стиля или неожиданными поворотами сюжета. Встречай, читатель, свою жалкую жизнь, не прикрытую фиговым листком глянцевого журнальчика, пылящегося вблизи унитаза! Козлов – натуралист. Ему чужда литературность, как бы глупо это ни звучало в отношении литературы. Персонажи аккуратно списаны с натуры, истории не поднимаются над обыденностью и никогда не обобщаются. Навсегда ушибленный девяностыми, их нереализованными возможностями и упущенными шансами, ощущением промежутка и пустоты в конце, Козлов упорно молотит в одну и ту же дверь. То ли Рэмбо в переводе Леонида Володарского, то ли Данила Багров из «Брата» Алексея Балабанова, обреченный вечно стрелять врагов из устрашающе смешного самодельного пугача. Последовательности Козлова мог бы позавидовать его тезка Сорокин, если бы не начал свой славный путь в литературе лет на тридцать раньше. Стоять на месте, когда все кругом взрывается и летает, это тоже умение.
