Открывая ночь

Ludwig Hohl. Paris 1926: La Société de minuit. Paris: «Attila», 2012

Не стоит искать Хемингуэя или Сутина в «Ротонде» или позже, ночью, в «Селекте»: они где-то там, но в дневнике Людвига Холя (1904-1980) их нет. В «Париже 1926» упоминается только один известный современник, чью фамилию молодой швейцарец, поэт по профессии, пишет Fougita вместо Foujita[1]. Круг 22-летнего Холя – скромная пианистка (Гертруда, его подруга) и художники в ожидании славы, бедные настолько, что им негде спать, не меняющие по полтора месяца одну рубашку. Один из них «так бледен, что кажется зеленым». Другой женат на баронессе старше его на 20 лет, маленькой и крепкой, «смотрящей на него снизу вверх так, словно хочет защитить его от угрожающей ему опасности, которую она не предвидела».

Наш юный поэт, нашедший в то время убежище в Париже, потому что «для швейцарца-интеллектуала невыносимо оставаться на родине», заполняет тетради заметками, набросками, «мотивами». Он всеми силами старается изгнать из автобиографии психологию. Скорее, он хочет «изучать общее устройство» человека. Его описания настолько закончены и выразительны, что его можно назвать, как и его спутников, художником. Он хочет схватить мгновение, «запечатлеть все явления», подмеченные во время ночных путешествий. Но вскоре он признаётся, что, вопреки намерениям, это на самом деле вовсе не отражает увиденное им. И что его друзья-художники «не находят ничего в большинстве моих наиболее выразительных образов». Позже он опубликует огромную книгу, озаглавленную «Заметки, или Преждевременное примирение» (издательство l’Age d’homme, 1989), рассказы, роман «Восхождение» (издательство Atilla, 2007). Замыслы большинства работ можно найти в «Париже 1926». Многие портреты из дневника встречаются в «Маленькой лошади» (l’Aube, 1991), это дань уважения тем, кто «имеет смелость смотреть судьбе в лицо, не отрицая ни катастрофу, ни позор», то есть тем, кто не хочет «преждевременно примириться с жизнью», он постоянно к ним возвращается.

 Ludwig Hohl. Photo: Alex Portianucha

«Переводные картинки». В «Париже 1926» есть превосходная большая сцена с двумя хорошо одетыми дамами, толстой и высокой (теткой и подругой автора), пытающимися подняться в автобус. Но вовсе не представительницы буржуазии интересуют Людвига Холя, стремящегося к разрыву со своим семейным окружением. Девочка с переводными картинками в кафе-молочной на улице Бельвиль; девушка, зашедшая в бар, чтобы поесть «очень быстро и много, одна, в полночь, ни испытывая ни малейшего стеснения в оживленном кафе посреди квартала борделей»; очень утомительная дама, настолько полная жизни, что «порочная страсть до сих пор искажает ее лицо», или туристка «красивая словно вишенка, но не лилия» - вот что исследует перо молодого человека.

Юного Холя можно назвать почти сюрреалистом, человек у него сведен к «смеси свинины, томатного сока и машины». Но и классические парижские типы привлекают его внимание: один из них напрасно старается выловить из воды бревно во время паводка на Сене, или рыбаки, никогда ничего не поймавшие, или заледеневшие руки прачек, стирающих на берегу канала. С рассветом они с друзьями приходят в Ле Аль[2], где всегда покупают сосиски и жареную картошку. Но больше всего его поражает царящая тут тишина.

Фильтр. У стен укреплений он обнаруживает деревню на колесах, дети в лохмотьях здесь копошатся вместе с собаками. Никто не знает, какая пропасть внутри него привела его сюда в поисках «бездны нищеты». Обходя старьевщиков в районе улицы Муфтар, он описывает «жалких мелких торговцев, сбывающих подпорченную еду». Те же улица и бедность есть у Курта Тухольского в его хронике той же поры. Но у немецкого писателя юмор фильтрует и смягчает его взгляд[3]. А Холь отказывается от фильтра.

В том же 1926 году в Париж приезжает еще один писатель, венгр Шандор Мараи. О городе он пишет в романе «Странные люди» (издательство Albin Michel), который недавно вышел [на французском языке] одновременно с Тухольским. Он встает в шесть часов, когда наш поэт только собирается идти спать. Мараи тоже предпочитает Монпарнас: «Есть что-то во всем этом балканское, думает он. Жара собирается под полосатыми красно-белыми зонтами на террасах кафе. Есть что-то балканское в том, что я настолько счастлив». Но Людвига Холя счастье не интересует.