От Пикассо к заднице

Политическое послание всегда остается одной из тем искусства. И точно так же рынок всегда будет одной из шестеренок, приводящих искусство в движение. Одни считают его дьяволом во плоти, другие — неизбежным злом, третьи — неизлечимой болезнью. Арт-рынок, как и все рынки, постоянно оказывается жертвой моды и отражает более общую коммерческую и экономическую логику, заключающуюся в том, что чем выше прибыль, тем больше затем инвестируешь. Это не плохо и не хорошо, а просто данность, со всеми ее плюсами и минусами. Не будь рынка, не было бы музеев, не было бы фресок в церквях и палаццо, а возможно, и самих церквей и палаццо. Но порою, когда рынок несет убытки и сходит с ума, понаблюдать за его безумием оказывается полезно и забавно.

Кто-нибудь рано или поздно напишет труд под названием «От Пикассо к заднице. Коллекционирование искусства от объекта к субъекту». Причем под объектом здесь подразумевается Пикассо, а под субъектом — задница.

Это ученое исследование должно начинаться с истории картины Пикассо, проданной за $104 миллиона на аукционе Sotheby’s, и затем доведено до Андреа Фрэзер, американской художницы, продемонстрировавшей видео (автопортрет?), в котором она занимается сексом с коллекционером.

Коллекционер заплатил за приобретение этого произведения (за видео, за секс или же за то и другое вместе — это еще предстоит выяснить) $20 тысяч.

Некогда, в доисторические теперь времена, настоящим коллекционером слыл тот, кто не боялся показаться простофилей, рискнув купить то, что, как ему казалось, обладает качеством, а в будущем обретет и ценность. То есть покупал не то, чем желали обладать все, а то, чего не желал никто. Проявленная при этом смелость — рисковать деньгами, да еще и не побояться, что тебя сочтут идиотом, очень часто потом вознаграждалась сполна.

Этой смелостью пользовались лучшие музеи мира. Их блестящие коллекции возникли благодаря подобной рискованной страсти и лишь потом перекочевали в музейные залы как дар (слышите — дар!) этих редких чудаков, которых зовут коллекционерами.

В наши же дни складывается такое впечатление, что прослыть идиотом или оказаться им на самом деле — едва ли не обязательное условие для тех, кто претендует на звание коллекционера. Являясь при этом на самом деле просто транжирой и эксгибиционистом.

И кто же здесь больший идиот? Тот, кто за $104 миллиона покупает явно не лучшую работу Пикассо, раз уж лучшие все равно находятся в ведущих музеях мира, а просто самую дорогую из имеющихся на рынке, или тот, кто за $20 тысяч покупает ночь секса с сертификатом о покупке от художника?

С экономической точки зрения может показаться, что тот, кто приносит домой сертификат сексуального акта, поступил умнее. Коллекционирование секса — не новость, за него можно заплатить скромную сумму или даже вовсе не платить, в то время как на обладание Пикассо, какого бы качества он ни был, надо весьма основательно потратиться. Чтобы сравнение было понятнее, объясним по-другому: заплатить $20 тысяч за художника спереди или сзади — все равно что потратить такую же сумму на то, чтобы несколько часов смотреть на Пикассо или любое другое произведение искусства. Причем, чтобы заполучить Фрэзер, если вам такое придет в голову, помимо $20 тысяч от вас потребуется еще и 60 минут — столько времени длится это видео, документируя происходящее событие или, вернее сказать, создание произведения.

Из сказанного мы можем сделать вывод, что коллекционировать секс — более глупое занятие. Ведь, кроме всего прочего, каждый раз, чтобы насладиться своим произведением, придется отстегивать одну и ту же сумму. Покупать художника из плоти пока не представляется возможным, хотя целью Фрэзер и было показать, что все вокруг только и делают, что проституируют. Как бы то ни было, когда художник превращает факт проституции в банальное произведение искусства, если не просто в факт лицемерия, то покупающий его на самом деле идиот.

Никто не отрицает, что использовать собственное тело можно очень даже креативно, достаточно вспомнить лучшие времена Чиччолины и Кунса. И про проституцию можно сказать что угодно — кроме того, что она лицемерна. Проститутка никогда не потребует сведений о том, является ли ее клиент гетеросексуалом, холостяком или хотя бы разведенным, в то время как все эти условия включены в договор купли-продажи работы Фрэзер. Она задумана как эпатаж, но на самом деле демонстрирует обывательскую, немного брезгливую и расистскую добропорядочность, поскольку исключает тех же геев из списка потенциальных коллекционеров.

Я задаю здесь себе вопрос, а не приходило ли в голову Sotheby’s как-нибудь потребовать у другого идиота, купившего этого Пикассо, такой же набор характеристик?

Но почему покупатель Пикассо тоже идиот? А потому, что заплатил $104 миллиона не за произведение Пикассо, а за готовый набор «$104 миллиона за произведение искусства».

И в конечном счете оба этих коллекционера переплатили. Коллекционер Фрэзер мог бы получить что-то получше или меньше заплатить, а покупатель Пикассо мог бы за ту же сумму купить великолепную ночь с Шэрон Стоун или, в зависимости от вкуса, с Джонни Деппом.

Мораль истории такова. Никто из этих двоих не купил ничего на самом деле уникального, гениального, революционного или бесценного, а лишь продемонстрировал, что не является настоящими коллекционерами. Вместо того чтобы взять след чего-то новаторского и уникального, они лишь порылись в отбросах с жалким и удручающим намерением выставить на всеобщее обозрение собственную глупость. И думая при этом, что являются большими ухарями.

Риск обмишулиться — часть игры при коллекционировании искусства. Как, впрочем, и при игре на бирже (вспомните прискорбную историю с акциями компании «Пармалат»). Но обнаружить, что тебя берут за задницу, когда ты сам кого-то берешь за задницу в прямом смысле слова, — согласитесь, случай довольно редкий. Однако в наши дни возможно и это. Обладать произведением искусства — значит обладать частью самой истории. Одни предпочитают коллекционировать мгновения в виде ночи любви с художником, другие — память о мгновении, заплатив $140 миллионов за Джексона Поллока. Ценность здесь заключена не в самой вещи, а в том, чтó эта вещь представляет собой как символ, как произведение искусства.

Если раньше коллекционер или меценат хотел быть участником истории и даже диктовал ей условия, опережая ее законы, то сегодня фрагменты самой истории выставляются на торги.

Тот, кто покупает Пикассо, Климта, Джаспера Джонса или Джексона Поллока только для того, чтобы стать обладателем четырех самых дорогих имен в мире искусства, на самом деле тщетно пытается обеспечить иллюзию своего участия в истории — тем более тщетную, когда речь идет об истории искусства.

Это то же самое, как если бы владелец футбольного клуба, вместо того чтобы покупать игроков, которые принесут ему затем славу, победив в национальном чемпионате и в Лиге чемпионов, бросился бы на поиски бывших чемпионов, завоевавших когда-то эти трофеи, платя им непомерные гонорары.

Когда-то коллекционер, заключив пари с настоящим, инвестировал в будущее. Сегодня ставки делаются на уже законченные забеги. И вместо штучного товара покупается просто цена.

Не то уродливо, что уродливо, а то уродливо, что мило

Время от времени, как мы уже видели, рынок сходит с ума — и не только когда теряет сумасшедшие суммы, но и когда переплачивает за уродство. Однако существует рынок куда более коварный, чем аукционы и галереи искусства, — это рынок популярности. На нем ходит сильная валюта, которую невозможно конвертировать ни в какую другую. Очень популярное «уродство», у которого всегда были последователи, теперь, похоже, стало считаться «новой красотой».

Вспомним наши телепередачи, фильмы братьев Ванцина, еще раз — бронзовых истуканов Ботеро или охваченные огнем колонны Плесси. Если мы зададимся вопросом, почему современному искусству требуется столько усилий, чтобы пробиться к публике, возможно, ответ будет заключаться в том, что оно, увы, вынуждено продираться через джунгли разного рода уродств, пользующихся успехом и популярностью. Но нас пугает и заставляет отшатнуться не столько уродливое само по себе, сколько то, что оно при этом еще пытается прихорашиваться.

«История красоты» и «История уродства» наиученнейшего из всех ученых, семиотика-производителя, эколога итальянской юдоли слез, «картонщика» Минервы, да, я говорю об Умберто Эко, — весьма злободневные исследования, особенно для такой обезображенной страны, как наша, привыкшей считать себя красивой.

Мы, итальянцы, свято веря, что красота дарована нам свыше, производим вокруг наших нерукотворных чудес не менее совершенные в своем уродстве градостроительные проекты, дома и даже произведения искусства. «Прекрасная страна», Bel Paese, поддерживает существование, позволяя рядом процветать Уродливой стране.

Эко говорит об эволюции концепции уродства, но я бы сказал, что сейчас мы находимся в его критической точке, точке кипения, когда волшебная мазь того и гляди превратится в грязь. Достаточно вспомнить Венецию, где богатство, накопленное на протяжении веков, обесценивается богатством, накопленным за уик-энд, когда одуревшим туристам впаривают идею другой красоты, фальшивой и коррумпированной. Уродство мимов, застывших на улицах и площадях в виде статуй, раскрашенных в серебро и золото, — уже попрание прав человека — не мимов, конечно, а прохожих. Не говоря уже о магазинах масок, настоящих научных коллекциях уродств, вероятно, выведенных в лабораториях путем ввода крысам вируса плохого вкуса и дальнейшего естественного отбора — наблюдения, на какую из масок набросится зараженное животное. Венеция стала туристическим аналогом Лагоса — столицы Нигерии и третьей по перенаселенности из столиц мира,  в которой в 2015 году будет проживать 23 миллиона человек. К тому времени, возможно, окажется столько же туристов. Лагуна Лагоса кишит свайными лачугами бедняков, Венеция — лавками миллиардеров, передающих их друг другу по наследственной лицензии. Обогащение этих лавочников прямо пропорционально тому, во что превращается город. Уродству расчищает дорогу политическая или культурная коррупция, порождаемая и поддерживаемая невежественными карьеристами.

Эко рассказывает об уродстве Квазимодо у Виктора Гюго, о Риголетто у Верди и доводит до уродцев Каттелана, но наша главная беда сейчас — безобразность повседневности, которая превратила Италию в уродливую копию самой себя. Флоренция, убаюканная своим статусом колыбели Возрождения, за последние четыреста лет не смогла родить ни одного достойного архитектурного проекта для обустройства города вокруг исторического центра. Железнодорожный вокзал Санта-Мария-Новелла, спроектированный мастерской Микелуччи, — настоящая вещь в себе, ставшая священным чудовищем с прогрессирующим параличом, рядом с которым нельзя без скандала даже камень двинуть: вспомните печальную историю злосчастного «автобусного островка» архитектора Торальдо ди Франча, возведенного в 1990 году рядом с вокзалом,  а уже в 2010-м разобранного.

Исторические итальянские города похожи на тех людей, которым смотришь в глаза, чтобы не видеть всего остального. Италия напоминает женщину, продолжающую красить лицо, не замечая полного упадка всего остального. Конечно, к уродству привыкаешь или по крайней мере на него стараешься смотреть, делая скидку на исторический период. Как, например, мы смотрим на Центральный вокзал Милана или Алтарь Отечества на площади Венеции в Риме. Но это скорее монстры, чем уродцы, — а это разные вещи. Кинг-Конга не назовешь «уродливым». Столкновение с монстром неизбежно — и мы должны помериться с ним силой, либо признав его право на существование, либо свергнув.

Уродство же коварно, потому что оно просто вызывает смех или нагоняет скуку. Часто мы даже не замечаем, как оно незаметно проникает в поры повседневной жизни в виде, например, убогой архитектуры некоторых наших жилых кварталов, прячущих уродство под безликим комфортом.

Уродство мутирует, вбирая в себя экстравагантность, элегантность и даже вызывающую дерзость, а затем из этого коктейля возникают новые общественные феномены, с трудом поддающиеся дефиниции — и поэтому с ними трудно бороться. Все это происходит потому, что мы живем в опасной иллюзии, будто красота наших пейзажей и нашей культуры — панацея от всего.

В первой половине XVI века Венеция породила трех великих живописцев — Джорджоне, Беллини и Тициана. Однако в эти годы город переживал не лучшие времена.  С одной стороны на него наседали турки, с другой — Рим, Испания и Франция. Пожар уничтожил мост Риальто,  а чума начала собирать свою дань. И тем не менее культура и красота в то время переживали настоящий расцвет. Город бросил вызов настоящему, строя будущее. Здесь есть над чем задуматься.

Озабоченные реальными войнами, мы забываем о войне, которую необходимо вести против общественной и культурной летаргии, застоя идей, алчности уродства — бактерий, заражающих наше будущее.

Конечно, наша ситуация не столь трагична, и уж тем более ее нельзя ни на минуту сравнить с положением стран, разрушенных гражданскими войнами или просто лишенных гражданских свобод. Нам повезло. Но везение не должно служить оправданием того, что мы позволяем себе погружаться в зыбучий песок истории и быть погребенными тем, что некогда являлось нашей гордостью.

Смерть не всегда падает с неба в виде ракет — и слава Богу. Но она может незаметно подкрасться с другой стороны — со стороны равнодушия и капитуляции без боя перед уродством.