Гранат и соловей

В Испании не говорят «жители», «обитатели» или «население». Даже официально, а не так давно и в статистических справочниках, употреблялось странно домашнее vecinos - соседи. И неважно, идет речь о маленьком селении или большом городе и сколько этих «соседей» - полторы сотни или полтора миллиона. Ощущение города как единого многосемейного дома - своего дома - примета всего Средиземноморья, наследие античности. Южные города настолько пропитаны историей, культурой и стариной, что современный испанец и поныне считает родной город своим государством, своей республикой и участвует в его управлении не просто из любви к отеческим местам, но по велению долга, безотчетно следуя традиции, завещанной афинянами и римлянами. (И это при полном отсутствии того, что у нас именуется соборностью, такое отношение к своей малой родине в Испании - всегда личный выбор.)

У каждого города здесь не только особая архитектура, но и свои любимые цветы, праздники, песни, даже каллиграфия. Слепяще белые или разноцветные фасады андалузских городков так же не похожи на кремовые, с тисненым орнаментом стены кастильской Сеговии, как и жители этих мест. Город - родовое гнездо. И все - начиная с колокольни и заканчивая расписной тарелкой - это его герб, которым гордятся и за которым ревниво следят. Весной, когда готовятся к Пасхе, всюду белят и красят, точь-в-точь как когда-то белили хатки (хочется сказать: «у нас на Украине», да ведь уже не «у нас»). И города расцветают словно яблоневые сады по весне. Испанский поэт Хуан Рамон Хименес с гордостью и нежностью вспоминал севильского старика, который, всякий раз собираясь красить дом, осведомлялся у соседа напротив, какой цвет тому приятен: «Тебе смотреть, ты и выбирай...» В этом сюжете в равной мере важны и оказанное соседу уважение, и готовность с радостью исполнить ежегодный долг перед домом и городом - так у Экзюпери из вежливости к мирозданию подметают свою планету.

Испанские города, богатые и небогатые, празднично-нарядны и при этом всегда аристократичны - иначе говоря, здесь в каждом пустяке ощутим стародавний культ сдержанности, непреложный для рыцаря. Вот вы идете по тихой улице вдоль глухой беленой стены, изредка украшенной вмурованной на высоте глаз, чаще всего вблизи от входа в дом, большой расписной тарелкой, а за дверью - отдельный мир, в который с улицы не заглянуть, где идет чья-то неведомая жизнь - и неведомой она останется. Здесь невозможны ни окно с отдернутой занавеской, ни английская низкая изгородь - условный знак и не более того, - ни еще недавно так привычный нам прозрачный штакетник, а уж лавочка, вынесенная к калитке, покажется здесь такой же дикостью, как простыня, развешенная поперек улицы (обычный пейзаж итальянского неореализма, столь родственный нашим национальным привычкам[2]). Тот, кто отважился бы так вывесить белье в Гранаде, немедленно прослыл бы городским сумасшедшим. (Белье, недоступное ничьему взору, сушится на верхней, закрытой от постороннего взора веранде.)

А улица - по сути дела, две высокие стены - при этом не кажется ни угрюмой, ни нелюдимой. Потому что это на радость вам, случайному прохожему, хозяин долго выбирал настенную тарелку и белил стену, на которую никому и в голову не придет водрузить привычную нашим глазам громоздкую, похожую на надгробную плиту, мемориальную доску. В Андалузии они легкие, красочные, радостные и делаются совершенно иначе - из керамики. Испанский вариант памятной доски называется асулехо - «синий изразец». И нельзя не остановиться у той гранадской стены, которую украшает такой памятный знак. К примеру, этот: матовый теплый квадрат сине-желтых изразцов, по краю - гирлянда зеленеющих веток, две птахи, светлый фон, чуть размытый голубизной, и несколько строк изящной старинной вязью: Здесь жил и вырастил свой райский сад Сото де Рохас.

Это памятная керамика в честь умершего почти пять веков назад испанского поэта-мистика, и появилась она усилиями молодого и тогда еще безвестного гранадского студента Федерико Гарсиа Лорки. Он и его друзья отыскали художников, чтоб те нарисовали эскизы «в исконно гранадской манере», уговорили заняться этим заказом владельца керамической мастерской и его рабочих, нашли, наконец, каменщиков - и все делалось весело, от души и, естественно, бесплатно, «ради славы Гранады»... На открытии не было ни мэра, ни речей - только стихи и музыка. (Оказывается, и вешать мемориальные доски можно по-человечески, без пафоса и официоза, и сами они могут быть живой, сердечной памятью, а не твердокаменным отданием долга.)

Не все, задуманное тогда «закоулочниками» - компанией Лорки, - осуществилось и не все сделанное уцелело. Жаль, потому что сегодня, бродя по узким гранадским улочкам, можно было бы увидеть вьюнок, оплетающий асулехо в память Готье и Мериме, Дебюсси и Глинки - в память тех, кто «отыскал и полюбил Гранаду и о ком наш город должен благодарно помнить»…

К слову сказать, из наших соотечественников не только Глинка и Боткин «отыскали и полюбили Гранаду». Русских издавна притягивала Испания - в ней ощущали родную непохожесть на Европу.

Корни этого родства - в русской и в испанской пограничности, полувосточности. А еще - в общности исторического опыта: жизнь под долгим игом достается далеко не всякой нации, а оба наших народа узнали эту странную жизнь, когда война столетиями идет своим чередом, а жизнь - своим и то поневоле смыкается с войной, то словно бы о ней забывает, устанавливая зыбкое согласие, скрепляемое соглашениями (торговыми и даже военными), а заодно и семейными узами.

Мифы, наш и испанский, о национальном характере, наделенном редкостным героизмом, тоже схожи и рождены, конечно, этим историческим опытом. Однако когда иго свергают не пять и не двадцать лет, а в сорок раз дольше (именно столько длилась испанская реконкиста), в конце концов приходится признать устами Ортеги-и-Гассета: «Будь у нас в крови героический импульс, мы бы не отвоевывали свою землю восемь веков». Но для того, чтобы эта мысль посмела возникнуть, потребен не только философ, но и масштабное историческое потрясение - оно наши страны не обошло. Не всякой стране доводится быть великой империей, затем колоссом на глиняных ногах, затем европейской окраиной, жалкой, куцей страной третьего мира с ворохом национальных мифов, доставшихся в наследство…

Но родство родством, а все-таки не оно играло первую скрипку в русской любви к Испании: для наших Дон Кихотов из века в век Испания была «далекой любовью», и редко кому из ее паладинов выпадало счастье встречи. А если и выпадало, последствия могли быть непредсказуемы и поражали воображение. Такова история русского князя, который единожды оказавшись в Гранаде, не смог с ней расстаться. Мало-помалу разорившись, этот русский князь (его имя, неподвластное испанской артикуляции, забылось) стал нищенствовать в Альгамбре, где, случалось, позировал как экзотическая модель местным и заезжим живописцам - в галерее сохранились его портреты, под одним из них табличка с разъяснением «Портрет гранадского дервиша».

Трое русских художников - Михайлов, Нотбек и Евграф Сорокин - так долго прожили в Гранаде и настолько сроднились с ней, что стали членами местного литературно-художественного общества «Гранадские струны». Сын гранадского гитариста Родригеса Мурсиано, друга Михаила Ивановича Глинки, завидев их на набережной Дарро, объяснял друзьям: «Эта русская троица органически не способна существовать вдали от Альгамбры»... Я их понимаю, так же как и нищего князя, - Гранада, осененная Альгамброй, привораживает навеки. (Помню, как всю неделю, единственную за жизнь неделю в Гранаде, на утренний вопрос испанских приятелей «Куда вы сегодня?» следовал неизменный ответ: «В Альгамбру». А далее неизбежное продолжение: «А гробница Католической четы?» - «Да ну ее, эту Католическую чету! И Карлоса Пятого с его Лужниками[3]».)

Что же за гений места у Альгамбры, почему, единожды ступивши на этот красный холм, готов там остаться навеки? Почему можно полдня глядеть на пламенеющий куст осенней хурмы в не самом знаменитом дворцовом дворике или просто, уставившись в стену, день напролет следить за игрой теней на вылепленных узорах? Чем сделано это чудо? Солнце, вода, легкий ветерок в листьях, рукодельная стена - и больше ничего. Больше ничего не нужно. Разве что время - чтобы вглядеться. Но чтобы чудо произошло, чтоб выстроилась Альгамбра, человеку должно прийти в голову не торжествовать над природой, возводя нечто грандиозное и победительное, а услышать ее музыку - и преклониться, и догадаться запечатлеть ее завораживающие темы с вариациями… А ведь есть еще ароматы, долетающие из садов Хенералифе (где «ночь лимоном и лавром пахнет»), и цветы - сегодня распускаются эти, завтра - те, и все это - неповторимо, и со всем надо сжиться и совладать, и сохранить - не растерять, не нарушить.

Повсюду в городе, в его домах с садами, на узких улочках и площадях с фонтанами - эхо Альгамбры: в узорах изразцовых тарелок, шелесте листьев, плеске воды, цветочных горшках на стенах. Мы, привычные к широким и могучим рекам[4], к обилию воды и не знающие ей цены, воспринимаем фонтаны скорее как атрибут курортного пейзажа, оперный атрибут («сцена у фонтана») или городское помпезное украшение версальского происхождения. И в русских стихах, где сыщется все что угодно - от ручья до реки, от озера до пруда, фонтанов - раз, два, три и обчелся[5]. Прочие - переводные. А самый первый - пушкинский, бахчисарайский, в котором, кажется, и обитает поэзия, - вспомним, что это в оригинале? Да ровным счетом ничего: «из ржавой трубки капала вода».

Вот и испанские фонтаны совсем не монументальны, они обыденны и привычны глазу, как нам в недавние времена колонки в дачной местности (боюсь, уже пора объяснять реалию). И попутно спрошу: как быть переводчику с испанским фонтаном - всегда задушевным, - неважно, где он расположился, в домашнем садике или на городской площади?[6] С тем, что только называется так пышно - «фонтан», а на самом деле - родник, источник? Казалось бы, так - источником - и переводи, но ведь в Испании это городская реалия, а у нас родник тянет за собой совсем другой пейзаж.

Так вот, в Альгамбре - и больше нигде - вода становится музыкальным инструментом. И ровно столько же, сколько, не отрываясь, можно следить за игрой теней на стенах, ровно столько же можно слушать и альгамбрийский говор воды. Он повсюду. Пройдешь десять шагов - и уже другая мелодия, другой голос, другие обертона. Еще два шага - и все иначе. Нужна только тишина, чтобы услышать, а еще ветерок - чтоб именно так, как нужно, и тогда, когда нужно, зашелестели листья. Сколько же вариаций прозвучало здесь за века, и как неисчерпаема оказалась тема… А, казалось бы, всего лишь наклонный желоб, половинка распиленной трубы, поднятая на метр, - вместо перил у лесенки, ведущей из одного сада в другой, - и струйка воды, льющаяся по желобу и плещущая о камень. Или крохотный фонтан с еле заметной пляшущей струйкой - и со своей и только своей россыпью мелодий.

Тайна в Гранаде ненавязчива и тиха, даже неприметна. Она здесь у себя дома и ей уютно в любовной обыденности этого города.

Вот вам дали адрес, к примеру, в старой Гранаде, а лучше всего в ее легендарном квартале - Альбайсине. Вы вчитываетесь - и не находите номера дома ни на бумажке, ни на доме (то есть на той самой белокаменной глухой стене) - нет там привычной остальному миру жестянки с номером дома и названием улицы. Да и улицы там другие - мало где они так стремительно и бесстрашно лезут в гору. Альбайсин выстроен маврами на скалах, и крутизна сказывается даже в названиях узких, запутанных улиц, которые прежде были тропами. По «Козьей тропе» действительно впору ходить лишь горцам, особенно в дождь, нужны сноровка и годная обувь. И сами дома, как путники, тоже взбираются на гору или спускаются с кручи - потому что им невозможно уместиться на плоскости - негде, нет места. И тогда дом вереницей комнат и крохотных садов, лепится к скале - как лесенка. Сколько комнат - четыре, восемь или больше - столько и этажей. Комнаты невелики, и все разного размера, который диктует пространство, отвоеванное у скалы. Здешний дом - не вертикаль, не башня, не архитектурная этажерка. Из нижней, полуподвальной комнаты без окон (там живут в летний зной) - выход на лесенку. Несколько шагов вверх - и ты на крыше комнаты, где только что был, в крохотном садике, иногда с фонтаном, и всегда с гранатовым деревцем. А сбоку - дверь в следующую комнату, этажом выше первой. (И ниоткуда не видно соседей, и вас никому не видно - ниоткуда и никогда.) Вот так, ступеньками и садиками, поднимаешься к самой верхней комнате со стеклянным потолком. Здесь, наверху, живут зимой, греясь солнечным теплом, ибо в домах не топят, а над Гранадой, напомню, высятся вечно снежные вершины. И стоит ноябрьскому солнцу скрыться с глаз, как лето (по нашим понятиям) сменяется не особенно ранней осенью и пронизывает холод.

Гранадский дом - словно аул в миниатюре. И в этой замкнутости неизгладимая печать Востока.

Это устройство жизни, такое непохожее на наше, многое объяснит и в испанском характере и в испанском искусстве. Пока что мы смотрели снаружи, а теперь попробуем догадаться о том, как живется в таком непохожем на наш городе, как там выстраивается душа. И чтобы в итоге стал чуть-чуть яснее испанский образ чувств, приглядимся к тому, что нагляднее всего - к танцу: пусть пластика заставит почувствовать суть - и разницу.

Дело в том, что в танце мы (да и вместе с нами вся остальная Европа) абсолютно другие - у нас другая природа жеста, другой рисунок движения, другая геометрия души. И пространство танца другое, ибо задано другим природным пространством. Нам подавай степь без конца и края, чтоб водить по ней текучие, как река, хороводы, то стремительно, то плавно - неслышным парящим шагом «Березки», то сплетая, то расплетая, как косу, узор. Нам нужен неоглядный простор, чтобы закинуть руку за голову и проскакать полстраны вприсядку - вперед и дальше, дальше, дальше. Не случайно в России этот размах народного танца спустя века прекрасно срифмовался с балетной классикой, не зря же по этой части мы в свое время были впереди планеты всей.

Да, конечно, опера и балет - это имперские жанры и пришлись они нам как раз впору в самые разные времена, но не только в этом дело. А в совпадении с нашим изначальным лихим, требующим простора внутренним импульсом, в балете умело обузданным и выпестованным терпеливым трудом. И потому балет оказался таким родным - и здесь подайте нам пространство без конца, края и предела, пространство, открытое и вширь, и ввысь. Короче говоря, подайте сцену Большого театра, иначе не будет ни волны, ни полета.

Испанцу своя земля изначально не дает простора. Азарта же и там через край, да размахнуться негде. Что же дано испанцу? Камень, скала, выжженная земля, изредка долина, как оазис в пустыне. А простор там существует в другом измерении - это океан, и он не всякому по плечу, разве что Колумбу. Только в Галисии иначе - там и леса, и дожди, и туманы (оттого и песни там другие), но сейчас я говорю об Андалузии, исконной, изначальной земле испанской песни и поэзии, а еще - о той земле, откуда отплывали в Америку каравеллы.

У андалузца, если он не бродяга, есть дом, прилепившийся к скале (о нем уже было рассказано), а у андалузских цыган пространство и того меньше - их дома-пещеры вырублены в горах. Вот они - ортегианские обстоятельства (напомню формулировку: «я есть я плюс мои обстоятельства»), других не дано, и в них творится искусство.

Здесь рождается танец, на этом крохотном - меньше не бывает - пространстве: шаг вперед, два назад - и, оказывается, достаточно. Не разбег, не размах, а концентрация, предельная концентрация, сгущение до предела; лазерный палящий луч, а не рассеянный призрачный свет, тающий в наших бескрайних далях. Вот еще один важный природный параметр отличия: наши размытые туманом силуэты, полуразвеянные ветрами, и испанский разящий четкий контур - тот, что Лорка считал стержнем эстетики Средиземноморья: «Испания - страна твердых линий. Каждый штрих беспощадно точен. Испанцу нужен четкий контур и зримый облик тайны, форма и ощущение». (Именно он, беспощадно четкий контур в ослепительном свете, завораживает у Дали.)

Это наша неуемная сила (чреватая, увы, известно каким бунтом) требует шири, размаха и мирового масштаба, а испанской энергии, обжигающему лазерному лучу, нужно другое - высшая мера напряженности, intensidad. Трудное для переводчика слово - может быть, именно потому, что психологическая основа концентрации, сосредоточенности и выявления индивидуальности у нас другая. И ощутить эту предельную испанскую напряженность легче всего опять-таки в жесте, танце.

Попробуйте это почувствовать на собственной, так сказать, шкуре. В свое время эти простые вещи, первые подступы  к испанскому танцу мне показала Виолетта Гонсалес (ставшая «русской испанкой», эмигрировав еще совсем юной, в 1937 году), замечательный хореограф, знаток своего дела и вообще человек большого таланта и глубокой культуры. Прошу прощения у знатоков за  хореографическое отступление, но все же давайте попробуем[7].

Пожалуйста, встаньте (лучше перед зеркалом, которое беспощадно выявляет ошибки). Вытяните руку (сразу с двумя не справитесь) в сторону под прямым углом к торсу, не нарушая общей с ним плоскости - ни сантиметра ни назад, ни вперед. Ладонь вертикальна. Мизинец и четвертый палец прижаты к ладони, указательный и средний прижаты друг к другу и вытянуты, большой палец отогнут - и образует с вертикальным и средним тупой (на худой конец, прямой угол). Плоскость ладони, общая с торсом, должна сохраняться неуклонно, ладонь прямая. Получилась струна? И перпендикуляры не съехали? Тогда держите, сколько можете, исполняя всю положенную геометрию и все возможные прямые углы. Эта исходная эстетика сродни древнеегипетской - вспомните их позы, фигуры с барельефов. И не бойтесь - в итоге, в танце, никаких прямых углов не останется, движение и умение уберут их в подтекст, но стержень останется. Но сначала попробуйте выучить эти гаммы, достичь хотя бы сносной геометрии и удержать ее, допустим, на пять минут - и вы ощутите, как напряженность, нарастая и сдерживаясь, уходит внутрь и только снаружи кажется недвижностью, полным штилем.

Достигнув этого физиологического сосредоточения, вы почувствуете, как каждая клеточка тела становится струной, натягивается, как тетива, рвущаяся в полет. Но это не тот плавный полет лебединых крыл, к которому природно склонен славянский мир, - снова вспомните реки наших хороводов и руки - ветви? крылья? - Анны Павловой и Улановой. В испанском танце рука не гнется ивовой веткой на ветру, не катит волной, а падает, как сокол на добычу, разит, как молния, как клинок. Рисунок южноиспанского танца стремителен и четок. Геометрия его остра, как лезвие.

Теперь - движение. Попробуйте сначала медленно, а потом, быстрее и быстрее, но главное, выдерживая всю прямоугольную геометрию и предельную напряженность, довести скорость взмаха уже обеих, поначалу вниз опущенных рук до молниеносного всплеска - вверх. И замрите вытянутой струной - руки над головой и пальцы (указательный и средний) устремлены в зенит. И вот в эту замершую секунду, перед тем, как рука забудет, что была стрелой и обернется распускающимся - и тут же опадающим - цветком, запомните свои ощущения.

Почувствуйте: этот жест - не сумма движений рук, ног, головы и всего остального, не навык, отработанный долгой и суровой школой, хотя во всяком деле есть свое ремесло (которому надо учиться, выучиться и довести до блеска)[8]. Этот жест исходит изнутри, из каких-то неведомых, неощутимых в обыденности глубин - оттуда, где спрятаны «корни крика»[9], по выражению Лорки. Исходит из самых глубин и устремляется ввысь и снова низвергается вглубь - вот она, искомая вертикаль, молнией пронзающая и тело плясуньи, и сценическое пространство. Вертикаль, диктующая совсем другую эстетику, почти не соприкасающуюся с нашей эстетикой горизонтали, другую пластику, другой ритм, другое дыхание.

Почувствуйте это, еще раз вернувшись к умирающему лебедю - к мягкому рисунку стелющейся в ритме прибоя горизонтали. Стрела и волна - вот наша природная разница. Что не мешает время от времени стреле лететь вдаль, а волне - вздыматься стеной девятого вала - так и только так, контрапунктом, контрастом сотворяется гармония.

Испанский танец разом отмечен и устремленностью к выси, и тягой к пропасти. В цветаевских строчках:

…тягою к пропасти

измеряют уровень гор, -

случись им быть переведенными достойным образом, Испания неминуемо услышит родное[10]. Высь - и пропасть, вот вертикаль испанского танца, а предельную ее напряженность, удерживая баланс, рождают разнонаправленные - разрывающие - силы.

Всем сказанным я бы начинала самый первый урок в школе с испанским языком, будь то урок истории, страноведения, литературы или языка. Даже если у вас и в мыслях нет учиться танцевать, а хочется лишь в первом приближении выучить язык всего только для общения, попробуйте проделать вышеописанное и транспонировать на произношение. Перестаньте на латиноамериканский манер катать во рту переваренную картошку и вместо чистого «а», «о», «е», «и» выдавать смазанную помесь гласных. Очень рекомендую осваивающим азы языка приучить свой расхлябанный голосовой аппарат к этому напряжению, дающему чистый звук, редкий по нынешним временам и среди носителей языка, но тем более реликтово драгоценный.

И еще одна обязательная черта танца. Вглядитесь в лицо танцора и представьте на минуту, что он вдруг улыбнется - так, как улыбаются - торжествующе, победно, одолев трудности (к примеру, прокрутив тридцать два фуэте), - танцоры других широт. В испанском танце этого не может быть никогда - лицо танцора или плясуньи неизменно остается строгим, суровым, сосредоточенным, отрешенным и от зрителей, и от партнера, и от всего на свете. И мало того, на этом лице - почти страданье, тень мученичества, обреченности, завороженности тайной, печать неведомого горя. И взгляд, устремленный в себя и силящийся понять природу тоски - тайну тех «черных звуков», из которых, по слову Лорки, растет главное в искусстве[11]. Испанский танец отмечен печатью боли и одиночества. И в то же время он говорит о родстве - о всечеловеческом родстве в боли. И о жажде неведомой судьбы - любой ценой:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья -

Бессмертья, может быть залог!

Наверно, только испанский танец умеет сказать об этом.

Понятно, что другая (наша, славянская) танцевальная общность, вовлечение зрителя в хоровод, рука, протянутая другому, - проще и радостней, естественно рождает улыбку и зовет к душевной открытости. И все же насколько глубже и пронзительнее то единство, к которому нас приобщает одинокий испанский танец…

И вот теперь, в самом первом приближении почувствовав жизнь, скрытую белыми стенами Альбайсина, продолжим разглядывать стены дома изнутри и снаружи.

Называется такой дом с садами - кармен. В Альбайсине у каждого дома есть имя, которое дает ему хозяин - оно и значится в адресе. Его вы пишете на конверте и его же почтальон прочтет на вмурованном в стену у входной двери изразце особой формы (он тоже, как и всякий другой изразец, включая мемориальные доски, называется асулехо). На верхнем полукружьи изразцовой таблички непременно будет гранадский символ - надтреснутый плод граната с виднеющимися зернышками и ссохшимся бутоном. И синяя надпись. К примеру такая: CARMEN DEL МОRO - ДОМ МАВРА[12]. Или CARMEN DEL ALBA - ДОМ ЗАРИ. Или любая другая, выбранная тем, кто построил здесь себе жилище в незапамятные времена. Или всего только в начале прошлого века. Так, Домом Зари в память о первых строках «Дон Кихота» назвал свое пристанище старый гранадский писатель и уместил в одном из садиков рядом с фонтаном и гранатовым деревцем махонький самодельный памятник бессмертному Рыцарю и его верному Санчо.

Асулехо с именем дома заказывают в керамической мастерской обычно вместе с домашней посудой, также украшенной именем дома и все теми же традиционными гранадскими символами - гранатом или соловьем в традиционном сине-зеленом орнаменте. Соловьиный мотив связан с названием пересекающей Гранаду речной теснины, называемой Вальпараисо - райская долина, пристанище соловьев.

При гончарной мастерской - лавочка, торгующая керамикой. Стены сплошь увешаны тарелками - от огромных, для наружных стен, до крохотных, меньше блюдца. И всюду простой и вольный, когда изысканный, а когда и почти детский синий или сизоватый рисунок: гирлянда, цветочный орнамент, а в центре - гранат или соловей. И еще одно любимое украшение комнаты или сада - изразцовые таблички с изречениями, стихами (иногда собственными), пословицами и мудрыми мыслями. Они здесь тоже своеобразны:

No corras tanto que el tiempo no acaba.

He спеши, ибо время не кончается.

И правда, время в Гранаде иное. Нескончаемое. Поэтому и вчера, и сегодня, и триста лет назад здесь рисуют все ту же танцующую птицу, что впервые замерла, приподняв лапку, на тарелке девять веков назад. И в Альбайсине из века в век выкладывают из цветной гальки узкий тротуар, чередуя два вечных рисунка - гранат и соловей. Выкладывают любовно, не торопясь - всю ту неделю в Гранаде на улочке, где жили, по утрам мы видели человека, занятого своим неспешным делом - каменщика? художника? - и рядом с ним у стены стояли корзинки с разноцветной галькой. Он брал камешек, придирчиво разглядывал: годится ли? И бросал назад в корзину или пускал в дело. Только так и надо работать, потому что «время не кончается».

И оттого здесь, куда ни глянь, ни от чего нельзя оторвать глаз: опустишь глаза - под ногами галечный ковер, поднимешь - асулехо на сахарно-белой, голубой или нежно-зеленой известняковой стене. И ни с чем не спутаешь сизоватую дымку этих тарелок с надтреснутым гранатом, который за века никому не наскучил. Их делают только в этом гранадском монастыре: мглистый мягкий оттенок будто бы дает местная глина с примесью никеля (не знаю, так ли оно на самом деле или это мгновенная фантазия монаха-керамиста). Здесь, как и века назад, керамику продают те же, кто ее делает.

Иной край, иные города - и все в них иное. Другое солнце, другой воздух - и другие узоры, другие тона, другие орнаменты. Уже не гранат и соловей, а олень, аист или агава. Севернее - совсем другая геометрия: здесь в орнамент вплетаются провансальские ритмы. И все реже встретишь в круговой прогалине перекрестья разноцветных линий звезду - шести или восьмиконечную (да какая в конце концов разница, это звезда Давида или Вифлеемская, если теми же звездами, внутри которых - все тот же надтреснутый гранат, по всей Андалузии украшают церковные стены, а не только тарелки).

Невдалеке от Толедо - знаменитая керамика Талаверы с ее скупым (в отличие от андалузского), словно воздушным орнаментом, в котором запечатлены желтые, сизые и охристые краски Ла Манчи, родины Дон Кихота. Это кастильская классика жанра.

По краю тарелки, обрамляя однотонный синий рисунок - птаху, зайчонка, оленя или даже «сцену у фонтана», - круглится гирлянда, в которой, когда вам объяснят, что это (сами не догадаетесь), вы узнаете пальмовые ветви, ласточек или бабочек. Так эти орнаменты и называются. Если в центре нарисованы люди - к примеру, парочка на мостике над речкой, или девушка под зонтиком, или тореро с быком, или всадник с ружьем - бандолеро, то по кругу чаще всего пускают «шторки» с кистями. На кувшинах еще, конечно, расцветают цветы (угадать какие, не удается), но чаще это разбросанные по фону помпоны и те же кисти, соединенные в гирлянду.

Загадочнее же всего вот такой рисунок на молочно-белой вазе: по центру располагается гербовый лев в обрамлении из скрученных свитков, две ниспадающие гирлянды из шторных кисточек висят на причудливо вьющихся веревочках по обе стороны центрального рисунка - за рамой, увенчанной крестом, над которым - в довершенье чуда - парит шляпа, к которой и приторочены веревочки. А в придачу, справа от львиного силуэта - загадочный чертеж устройства неведомого предназначения. Чистой воды сюрреализм, причем в строгом соответствии с декларированным в манифесте определением![13] И ведь не удивлюсь, если этой загадке отыщется вполне разумное объяснение. И не огорчусь, если его не окажется.

На всю эту красоту можно поглядеть в Талавере - изразцовом городе, где абсолютно все - дома, сады, церкви, не говоря уже про разную всякую мелочь, - в изразцах: мягкая небесная синева и теплый желтый рисунок. Входите в церковь (фасад, понятно, изразцовый) и видите изразцовый алтарь, и святую воду берете из изразцовой чаши, а повсюду в изразцовом варианте сцены из Нового и Ветхого Завета. А хотите - можете полюбоваться изразцовой копией «Похорон графа Оргаса». Устанете - в сквере вас ожидает изразцовая скамья у изразцового фонтана, а в музее - вся история промысла, все местные и все дальние вариации: от мавританских геометрических лабиринтов и южных соцветий со звездами до голубоватых медальонов в возрожденческих завитушках с пасторальными, мифологическими или библейскими сценами.

Народные росписи неповторимы - они всегда разные и совсем друг на друга не похожи, хотя рождаются, казалось бы, рядом. И тем удивительнее вдруг замечать неожиданное сходство - то с украинским глечиком, то с узбекским блюдом: какое дальнее эхо! Но с Востоком есть хотя бы общий корень, а как быть с самостийным глечиком, так и остается загадкой.

Как бы ни были самобытны и непохожи все эти техники, орнаменты и мотивы - цветы, листья и птицы, - роднит их одно. Испанская керамика - не столовый сервиз. То, что она функциональна, - сто двадцать пятое дело, есть, в конце концов, можно и с ладони. И ходить можно по траве, камням и даже по асфальту - не за этим нужен галечный ковер. У искусства, которое красит будни, другой смысл. Расписные тарелки висят на стенах, им радуются, ими любуются, не зря же в Испании изразцам отдан целый город. Они на равных правах соседствуют с картинами и иконами, потому что в каждой расписной тарелке запечатлен образ мира, порой наивный, но всегда по-детски чистый. Именно они вносят в городское жилье дыхание природы, утреннюю голубизну, первую зелень и весенние голоса птиц.

Удивительна чистота традиций, соседствующих на небольшом, казалось бы, пространстве. Их невозможно спутать. Цветистые глиняные тарелки из Уэльвы, в бисерной россыпи краплака и кобальта, в живых отпечатках рук гончара, кажутся залетевшими сюда из другого, как ни удивительно - славянского мира. А ведь это тоже Андалузия, только приморская, рыбачья, овеянная ветрами Атлантики - отсюда отплывал Колумб.

Царственны толедские блюда с золотой и серебряной чеканкой, такой же, как на старинных латах. Именно так украшены латы графа Оргаса. Сейчас эту филигрань любят переносить на ювелирные изделия - рисунок миниатюрен и на кольце, серьге или медальоне он в самый раз, но ведь им покрывали - целиком! - латы не только рыцаря, но и коня. Сколько же месяцев день за днем чеканили это убранство! Так и только так надо работать - вот о чем скажет нам это искусство.

И о том же скажет андалузская тарасеа - орнаментальная инкрустация, выложенная мельчайшими кусочками дерева самых разных драгоценных пород с вкраплениями перламутра. Она годится для всего - от тарелок до мебели. А есть еще тисненная мелким золотым орнаментом кожа - такая же трудоемкая драгоценность.

И все это - лишь крохотная частица щедрого арабского наследия, которое, как ни удивительно, живо и сейчас. И не только в Андалузии - памятью о нем до сих пор напитан испанский воздух.

Арабоандалузская традиция - самый утонченный, самый изысканный пласт пиренейской культуры. Это мавританская Испания, а не только Греция с Римом, одарила Европу философией, поэзией, астрологией и другими полезными вещами, включая знание языков и переводы, и могла бы научить спокойному отношению к другим воззрениям и верам. Не зря же испанские властители, начиная с Альфонса Мудрого, поначалу носили такой удивительный - в обратной исторической перспективе - титул «Король трех религий». Увы, недолго. До тех пор, пока Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский не возжелали обзавестись другим титулом - «Католическая чета» - и украситься Золотой Розой, наградой от Римского Папы за религиозное рвение. А для того, положив начало инквизиции и присягнув фанатизму, в тот самый год, когда отплывал Колумб, издали указ об изгнании евреев, арабов, морисков и выкрестов - по меньшей мере, трети своих подданных. «Тогда были обречены на гибель блистательная поэзия, астрономия, архитектура, равных которым не было в Европе», - скажет спустя четыре века Федерико Гарсиа Лорка. Все так, но ведь Альгамбра - осталась.

И не тратить же время, когда она рядом, на гробницу державного Католического семейства.