Книгу Зиновия Зиника можно читать глазами историка-этнографа. Здесь масса подробностей московской жизни 1970-х, от быта интеллектуальных кружков до тех, что связаны с эмиграцией. «Отъезд из советской страны (с лишением гражданства) подавался как гуманитарный акт воссоединения семей — советского гражданина с его родственниками за границей», — пишет автор, в 1975-м сам отправившийся в сторону Иерусалима. — Поэтому на первом этапе эмиграции надо было отыскать этого самого родственника — тетю, дядю, двоюродного племянника, кого угодно. Израильские иммиграционные власти обеспечивали “вызовы” в Израиль от этих фиктивных дядюшек и тетушек наугад, по телефонной книге. Дальше “отъезжант” создавал легенду о семейных связях с этим самым родственником. У меня, как оказалось, были реальные родственники в Америке — семья сестры моего деда по отцу. Однако моя семья всю жизнь настолько скрывала этот факт от самих себя, что мне пришлось выдумывать фальшивую легенду о связях с этим реальным родственником. Оставляя жену и дочь, своих родителей, друзей, я уезжал, чтобы воссоединиться с каким-то фиктивным дядюшкой».

В перспективе литературной у «Третьего Иерусалима» иные сверхзадачи. Писатель стремится воплотить в жизнь «идею личной почтовой переписки как некоего процесса, кардинально меняющего судьбы героев» (из авторского комментария, опубликованного в «Московском книжном журнале»). Мотив писем, общения посредством классической почты, кажущейся в век мейлов возвышенным анахронизмом, — важнейший в произведениях последних трех десятилетий, вошедших в сборник (мемуарные эссе «Второе гражданство» и «Главпочтамт, до востребования» написаны специально для книги, роман «Извещение» дан в новой редакции, «Письма из Иерусалима в Москву 1975—1976 гг.» публикуются впервые; в сборнике печатаются также повесть «Перемещенное лицо» и посвященный памяти поэта Леонида Иоффе «Иерусалимский квартет»).

Письма выглядят попыткой нормализовать искривленное пространство, смещение географии, когда в иерусалимском пейзаже рассказчику на закате мерещится силуэт Останкинской телебашни. И это же — опыт создания на уровне романа «биографикции», которую автор понимает как «романическое (и романтическое) переоткрытие собственной биографии в свете конкретной концептуальной идеи сегодняшнего дня».

Отбыв из Шереметьево с одним чемоданом в качестве багажа, а также старой печатной машинкой «Олимпия» и гитарой в качестве ручной клади, Зиник с трудом представлял себе новую родину. Будущее скорее пугало. «Страх и ощущение катастрофы посетили меня не в моей московской жизни и не в процессе отбытия из нее, а гораздо позже — в транзитном лагере в Вене, где два советских пенсионера в соседней со мной комнате спорили друг с другом до хрипоты всю ночь, можно ли в Израиле получить подписку на журнал “Работница” или нельзя». Страна оказалась иной, чем виделась издалека, «своеобразным московским Парижем на Ближнем Востоке, алкогольным полустанком русской культуры». «Не у всех это чувство стыда от соучастия в пребывании здесь есть: у кого есть, того и нужно называть евреем. Не звучит, конечно. В этом и вся загвоздка: в любом языке, кроме еврейского, слово “еврей” режет ухо». Но это место дает возможность размышлять о вине советского еврея перед русской женой и восхищаться оставшимся в Москве другом, ни разу не употребившим, говоря об отъезде, слова «еврей».

Отказывающаяся становиться прошлым московская жизнь выглядит в новых условиях иначе: «Я начинал понимать, что в жизни бродячего философа Асаркана можно вычитать еврейского цадика-хасида, танцующего дервиша-мистика, а в мозаике расположения текстов на машинописных страничках Улитина увидеть книжный разворот Талмуда с комментариями вокруг цитаты из Библии, требующими в свою очередь новой интерпретации» (речь о московских гуру  Зиника — театральном критике Александре Асаркане и прозаике Павле Улитине). Открытие, сопровождавшее новую жизнь, мало кому показалось бы оптимистичным: «Мне все равно и безразлично, на каком языке непонимаемым быть встречным». Поэтому отъезд год спустя в Лондон, куда автора пригласила Би-би-си, выглядел логичным: нет родины, кроме как в себе.

Главным сюжетом становится литература, эта «великая встреча потока сознания с потоком дезинформации», отменяющая физические границы, сплавляющаяся с эмиграцией до образования судьбы. Зиник — отличный стилист, что выделяет и отделяет его от безликой среды современной российской прозы. Он умеет рассказывать истории и не знает слова «скучно», текст его может быть длинен, но никогда пуст. Начав писать на английском (сборник новелл вышел в Нью-Йорке), он оказался в той редкой компании билингвов, что способны раздражать и наших, и ваших. Театр же снимает любое раздражение возможностью ежесекундного отстранения. Письмо Зиника по природе своей театрально — умение выстраивать мизансцены у него профессиональное. В Израиле он работал с театром Иерусалимского университета, поставив со студентами «Женитьбу Козьмы Пруткова» (в книге есть забавная рецензия из тель-авивской газеты 1976 года).

«Третий Иерусалим» можно читать и как расширенный комментарий к знаменитому эссе Зиника «Эмиграция как литературный прием», опубликованному в свое время «Синтаксисом» и давшему название недавнему сборнику в том же «НЛО». Письма с того берега — разновидность этого приема, позволяющая сохранять сжигаемые при переходе границы мосты.