«Выжженная земля» Йорга Баберовского, или можно ли немцу писать о Сталине

FasterFox: Настораживает имя автора и место работы, может быть, про Гитлера ему сподручней было бы писать.

Podplyanin: Автор – поляк (или, может быть, еврей). Фамилия – польского происхождения.

Darth-bane: Автор – немец и никакого отношения к полякам и евреям не имеет. Если следовать Вашей логике, г-н Подолянин, Вы – Вуйко с Полонины (или с Подола). Когда-то надо научиться оценивать прочитанное по информативности и не выискивать евреев[1].

Эти и другие, куда как более «крепкие» выказывания в адрес автора с «подозрительной» фамилией можно было найти в интернете еще до того, как его книга появилась в русском переводе на книжном рынке. Поводом для вышеприведенной перепалки между интернет-пользователями стала русская аннотация на книгу «Выжженная земля. Сталинское царство насилия» известного берлинского историка, профессора восточно-европейской истории Гумбольдтова университета, авторитетного специалиста по истории советского насилия Йорга Баберовского[2]. Я начал свой текст с резких реакций юзеров в отношении непрочитанной книги, потому что вижу свою задачу не в том, чтобы пересказать основные идеи книги тем, кому читать некогда или неохота, и не в том, чтобы подвергнуть ее ученому анализу на предмет содержания в ней «истины». Меня как коллегу и давнего друга Йорга волнует, почему его книга еще до ее прочтения в состоянии вызывать ксенофобные реакции и какой прием может ожидать ее в России.

Интересующийся советской историей россиянин знаком с книгами Й. Баберовского, увидевшими свет, как и рецензруемая книга, в последние годы благодаря серии «История сталинизма» издательства «Российская политическая энциклопедия»[3]. «Выжженная земля» связана с ними генетически, особенно с «Красным террором», созданным автором после его хабилитации (аналога российской докторской диссертации) «Сталинизм на Кавказе».[4] Предыстория «Выжженной земли» такова: автору был заказан английский перевод книги «Красный террор», уже переведенной на ряд языков и повсюду пользовавшейся неизменным успехом. Начав работать над версией для британской публики своего текста почти 10-летней давности, Й. Баберовский переработал его до практически новой книги. Насколько – почти до неузнаваемости – изменился текст, можно наглядно увидеть, сравнив два следующих фрагмента:

В Первой мировой войне в России также возникла современная мобилизационная диктатура, которая стремилась мобилизовать население для целей армии и устранить предполагаемых врагов из общества. В этом оно предвосхитило большевистское командное государство.

Правда, в Первой мировой войне возникла современная мобилизационная диктатура, которая попыталась подчинить население требованиям войны, улучшить производство и распределение вооружения и поставить управление на службу фронту.  Но эта командная диктатура была ни чем иным как неудачной копией германского военного хозяйства[5].

Речь идет не только об увеличении объема книги или о смещении акцентов: перед нами – действительно другая книга с другой центральной идеей. Квинтэссенцию «Красного террора» позволительно сформулировать так: смысл террора состоял в попытках преодолеть пестроту и неоднозначность реальной жизни, воспринимаемую коммунистами как помеха контролю и управлению, как препятствие на пути сотворения однородной массы «новых людей», как угроза реализации социалистического проекта и как козни врагов, подлежащих беспощадному истреблению. Большевистский проект унаследовал и довел до абсурда просветительскую идею прогресса, осуществляя ее «варварскими», архаичными средствами, генетически связанными с культурой насилия низов досовременного общества, носителями которой были коммунисты сталинской «чеканки». От идеи социолога Зигмунта Баумана о беспощадной борьбе диктатур с неоднозначностью как центральном компоненте эпохи Просвещения с ее цивилизаторской миссией в отношении «отсталых» групп, слоев и народов Й. Баберовский отказался в пользу другой, очень простой мысли. А именно: насилие в сталинском СССР было вызвано не идеями построения «светлого будущего», а потребностями управления страной, в которой слабый властный аппарат не мог осуществлять руководство и контроль иначе, кроме как создавая и поддерживая перманентную чрезвычайную ситуацию с помощью наращивания насилия над населением и самим государственно-партийным аппаратом. Нижеследующее пространное цитирование из книги «Выжженная земля» извиняют сразу несколько аргументов: эта цитата, во-первых, является ключевой для понимания названия книги; во-вторых, ярко отражает стилистику книги, чеканные и рубленые фразы которой врезаются в сознание и в память; в-третьих, лаконично формулирует представления Й. Баберовского о генезисе, природе и функционировании сталинизма; в-четвертых, наконец, позволяет оценить достоинства  перевода:

Никто лучше самих большевиков не знал, что их власть без общественного одобрения стоит на зыбкой почве. Они боялись народа не меньше, чем их предшественники в царском правительстве, зато меньше стеснялись подавлять любое сопротивление с помощью избыточного насилия. Именно слабость толкала их на постоянное и повсеместное применение силы. Подобная стратегия могла иметь успех лишь в условиях войны, и потому война стала образом жизни большевиков. Если бы ее не было, им пришлось бы ее объявить, дабы осуществить свои чаяния. Гражданская война – конфликт, в котором можно победить, только полностью стерев противника с лица земли. Так считали не только Ленин и Троцкий, неудовлетворенные военным поражением белых и крестьян-повстанцев. Своей беззастенчивостью и беспощадностью, готовностью претворить риторические призывы к уничтожению в дело большевики превзошли всех участников гражданской войны. Их победа, основанная на истреблении, оставила после себя выжженную землю, материальное и духовное опустошение. Они выиграли не благодаря самой привлекательной политической программе, а потому, что оказались более жестокими насильниками, чем их противники, и голодающее, отупелое население апатично поддалось безумию. Лишь тот, кто видит в революции и гражданской войне борьбу за лучший из миров, сочтет победу большевиков загадкой[6].

В этом пассаже заложена идея, которая затем многократно подкрепляется материалами о практиках насилия в отношении крестьян и рабочих, русских и нерусских, гражданских и военных, партийных и беспартийных, мужчин и женщин, взрослых и детей, своих и чужих военнопленных. Й. Баберовски интерпретирует большевистскую партию как партию откровенных насильников. Вот именно здесь, с этого пункта, можно начать перечень тезисов, которые могут вызвать неприятие у потенциального читателя. В позднем СССР численность КПСС достигала 20 млн. человек. Многие из них живы (подобно автору этих строк). У многих граждан Российской Федерации папы или мамы (в том числе и у автора этих строк) были коммунистами, причем у некоторых – еще со сталинской эпохи (как и у автора этих строк). У них столь жесткая и недифференцированная интерпретация РКП(б)-ВКП(б)-КПСС наверняка вызовет по-человечески понятное отторжение или, по крайней мере, вполне справедливое сомнение.

«Стоит только попробовать посмотреть на мир глазами Сталина – и вот уже вещи, на которые мы никогда не считали себя способными, становятся нормальным явлением, – пишет Й. Баберовски. – Об этом и говорит моя книга»[7]. Автор пытается взглянуть на мир глазами Сталина, т.е. написать культурную историю сталинизма – историю, ставящую в центр интереса восприятие и поведение исторического актора. Но как посмотреть на мир глазами Сталина?

По убеждению Й. Баберовского, сам И.В. Сталин получал удовольствие, организуя и практикуя насилие, в котором благодаря кавказско-большевистской социализации чувствовал себя как рыба в воде. Он стал идолом для его окружения, так как «сочетал в себе все свойства, ценимые в кругу таких функционеров: простоту, решительность, жестокость»[8]. В этом пункте, пожалуй, автору может возразить профессиональный историк, особенно придерживающийся представления об иерархии исторических источников, в которой законодательный акт, к примеру, ценнее личного свидетельства, а документальный текст достовернее литературного. Сталин был прекрасным архивистом, и он оставил потомках почти что ровно столько информации, сколько пожелал. Тем самым он фактически положил меру нашим возможностям взглянуть на мир его глазами. Другими словами, источников, содержащих прямые указания на то, что Сталин получал удовольствие от применения насилия, нам, скорее всего, никогда не найти. В этой ситуации Й. Баберовскому в подтверждение своего тезиса о сталинской «радости от насилия» приходится ссылаться или на воспоминания очевидцев, в присутствии которых «вождь» вербально или телесно демонстрировал приверженность насилию, или на предположения литераторов, или на объяснения его поведения с позиций здравого смысла – другими словами, на небезупречные источники и интеллектуальные процедуры.

Пристрастие к насилию недостаточно объяснить внутренними кондициями насильника – социализацией, привычками, системой ценностей. За ними стоят факторы внешние, формирующие опыт и убеждения. В первой же главе автор рисует эти внешние обстоятельства, показывая, что прыжок России в Первую мировую войну и революцию произошел с крайне неблагоприятной стартовой отметки. Поздняя Российская империя из-под пера Й. Баберовского представляет собой совершенно безнадежное зрелище: ее элиты были бессловесны и беспочвенны, выборные управленцы – невежественны и продажны, крестьяне – алчны и пропитаны горячительными парами, рабочие – неспособны к городской жизни и классовой солидарности, а либералы – обречены на политическое бесплодие. Бюрократы, элиты, чистая публика были неспособны дотянуться или достучаться до низов, а крестьяне и вышедшие из них рабочие – понять, зачем нужны государство и законы. Империя представляла собой «пространство насилия». Этот концепт, пожалуй, может стать одним из самых болезненных критических пунктов для российского читателя «Выжженной земли». Почему? Начнем по порядку.

Опираясь на отработанную им ранее концепцию «домодерных, безгосударственных пространств»[9], в которых, по его убеждению, и происходили самые жестокие эксцессы насилия ХХ в., Йорг Баберовски в «Выжженной земле» противопоставил европейским буржуазным обществам российское и советское общество как «пространство насилия», избежавшее даже, как подсказывает одна из приведенных выше цитат,  модернизационных импульсов Первой мировой войны.

«Ведь очевидно, что наихудшие преступления совершались там, где современная государственность мало чем проявляла себя, а всю жизнь определяла война… К роковым последствиям современное стремление к однозначности приводило прежде всего в слабо огосударствленных, досовременных районах, где не ставилось границ вседозволенности и жажде уничтожения фанатичных идеологов. Они-то и стали местами современного массового террора»[10].

Чуть ниже Й. Баберовски конкретизирует свое преставление о «пространстве насилия» применительно к сталинскому СССР:

Сталинский террор начался не без причины, но свою чудовищную динамику приобрел благодаря несовременной обстановке. В Советском Союзе не было ни бюрократии, ни гражданского общества, ни институтов, которые стояли бы на пути оргии насилия, устроенной большевистскими властителями. С 1914 г. империя не знала покоя. Первая мировая война, гражданская война, покорение большевиками неподвластных государству пространств держали многонациональную империю в перманентном чрезвычайном положении. Советский Союз представлял собой воюющую страну. При таких обстоятельствах никто не мешал большевикам творить все, что заблагорассудится. Характерная черта сталинского царства насилия заключалась в том, что оно хотело создать новый мир, пользуясь возможностями старого мира, и при этом теряло всякое чувство меры[11].

Идея советского «пространства насилия» сама по себе могла бы показаться безобидной, ли бы она, во-первых, не принадлежала немцу, которому, напомню, по мнению одного из интернет-пользователей, «про Гитлера… сподручней было бы писать», а во-вторых, если бы Й. Баберовски не распространил ее на СССР периода Великой Отечественной войны. В этой связи болезненная реакция многих российских читателей предсказуема, как естественный рефлекс.

Известно, что Великая Отечественная война играет роль своеобразного пробного камня всех интерпретаций сталинизма, начиная с «секретного доклада» Н.С. Хрущева. Ход и результаты Второй мировой войны и во времена «оттепели», и в годы «перестройки», и в 1990-е, и в «нулевые» служили и поныне продолжают служить аргументом как для осуждения, так и для оправдания сталинского режима. При этом, в-третьих, обращение к Великой Отечественной войне, превратившейся в последние десятилетия в последнюю «станцию» героического прошлого, объединяющего страну, вызывает гораздо больше эмоций, чем все другие события сталинского периода, связанные с массовыми преступлениями, будь то разорение деревни  в начале 1930-х гг., Больной террор или преследования граждан по этическому признаку в годы позднего сталинизма. В-четвертых, наконец, ранее – дискуссии, а ныне – даже реакции на упоминания о «неканонизированных» страницах Великой Отечественной войны – будь то коллаборационизм советского населения или акты насилия советских войск в Восточной Пруссии или Берлине – грозят вылиться в борьбу за одну-единственную «правду». Эта правда – охраняемая государством незапятнанная героическая борьба советского народа. Альтернативные толкования этой истории – в политических и медийных кругах бывших западных республик СССР или в российских СМИ – устойчиво квалифицируются как «предательство» или «фальсификация» истории. В борьбе с этими «фальсификациями», угрожающими авторитету российской политики, видимо, с точки зрения российского руководства, все средства хороши, и административный ресурс грозит стать в защите официальной версии войны самым сильным аргументом.

Й. Баберовский, как читатель увидит ниже, прекрасно знает, какое жизненно важное значение для россиян имеет память о той войне. Она позволила гражданам СССР после долгих лет страха и унижений почувствовать себя людьми, объединенных высокой идеей и защищающих свою страну, победа в ней по сей день является источником сплочения и гордости вперемежку с горечью утрат, постигших каждую семью. Но автор ставил перед собой иные задачи, чем воспевание героизма Красной Армии и стойкости тыла. Его интересовало, что происходило в годы войны со сталинизмом и какое отношение сталинизм имел к победе. Возможности ответа на этот вопрос заложены в приведенной выше цитате о причинах победы большевиков в гражданской войне (см.сноску 6). И этот ответ – война на уничтожение, какая только и возможна в «зоне насилия»:

Для Гитлера в этой войне хороши были любые средства, ведущие к окончательному уничтожению противника. Он порвал со всеми традициями цивилизованного ведения войны и всеми воинскими добродетелями, которыми некогда отличалась немецкая армия. Но к подобной войне на уничтожение большевики оказались психологически подготовлены лучше, чем ожидали Гитлер и его генералы. Ничего из того, что Гитлеру пришлось убирать с дороги в Германии и Западной Европе ради достижения своих преступных целей, в Советском Союзе не существовало. Гитлеровские солдаты маршировали по зоне насилия, чьи обитатели уже повидали и пережили достаточно зверств. Многие здесь восприняли террор нацистов как продолжение горестной истории, начавшейся еще десять лет назад. Так же считали сталинские функционеры, чекисты и комиссары, получившие возможность проявить свои способности на службе делу истребительной войны. Они постоянно воевали, но лишь теперь методы государства террористических и насильственных кампаний показали себя во всей красе. Ни одна система не была готова к войне как образу жизни лучше сталинской деспотии. Она и до войны ни во что не ставила человеческую жизнь, а уж после того как началась война, тем паче. В обстановке войны Сталин и его приближенные чувствовали себя в своей стихии, диктатору больше всего на свете нравилось вести войны, которые он мог выиграть. А поскольку нападающие грозили уничтожением, то и он с полным правом отвечал уничтожением. Впервые пропагандистские рассказы о враге совпали с реальным опытом миллионов людей. А Гитлер и Сталин, наконец, нашли врага, существовавшего не только в воображении каждого из них. Сталинизм, лучше оснащенный для смертоносного противостояния, восторжествовал…[12]

Таким образом, война нацистской Германии, по мнению автора, приобрела беспощадный характер не из-за идеологических убеждений немецких солдат и офицеров, а из-за условий «зоны насилия», которая не оставляла завоевателям возможности выбора и навязывала им динамику истребительной войны «в условиях, сводивших на нет техническое преимущество и военное искусство»[13]. Другими словами, получается, что в зверствах вермахта и СС на советских оккупированных территориях повинен не только Гитлер, но и Сталин. Вот тут-то Й. Баберовски больно бьет по российской коллективной памяти и идентичности, покушаясь на последний из уцелевших с советских времен рассказ о прошлом, поддерживающий единство российского общества. Но он не останавливается на полпути в своем покушении на героический миф, а историзирует его, объясняя, каким образом коллективная память о войне связана с попыткой забыть о насилиях и унижениях эпохи сталинизма:

Но мучения миллионов людей все же не могли быть напрасными. Жить, осознавая себя просто жертвой судьбы или случая, тоже невыносимо. И великое истребление заслонил собой героический эпос о Великой Отечественной войне, второй (после Великой октябрьской социалистической революции – И.Н.) советский «миф творения». В войну все сделались жертвами и все – победителями, и даже тот, кто не видел в себе победителя, переставал оплакивать былые утраты, ибо, как оказалось, страшнее войны ничего нет. После всех совместно перенесенных испытаний стало легче простить палачей и представить прошлое в менее мрачном свете. Страдания довоенных лет теперь казались оправданными, бессмысленные, на первый взгляд, убийства обрели высший смысл, общее горе миллионов объединило палачей и жертв как членов неразрывного целого. Крестьянам раз в жизни позволили ходить в победителях. С какой же стати им было отвергать предложение диктатуры и настаивать на роли вечных жертв? Все теперь герои, а если кто-то пережил нечто ужасное, пусть помалкивает. Такова цена, которую пришлось заплатить за «пересоздание» Советского Союза. Жертвы получили признание, а власти больше не нуждались в неприкрытом насилии, чтобы добиваться своего. Появилась возможность оплакивать собственную участь и быть при этом почитателем Сталина[14].

История, как и миф – это рассказ о прошлом, призванный объяснить ныне живущим, почему они сегодня оказались тем, чем оказались. Но, в отличие от мифа, это рассказ критический. Й. Баберовский хладнокровно идет до конца, пытаясь объяснить читателю, как прошлое влияет на настоящее, в том числе на актуальную российскую политику. Его вердикт безжалостен: «Пока на память надеты “оковы победы”, любому авторитарному режиму не составит труда убедить граждан, что управляемая демократия и есть подлинная демократия»[15]. А вот это уже вызов в адрес власть предержащих, не только поддерживающих все еще необходимое населению поминовение жертв войны, но и пестующих и лелеющих эпос о нации-победительнице, который по-прежнему служит основой легитимации существующего политического порядка.

Я далек от наивного представления о том, что проблемы восприятия книги являются исключительно проблемами книги. После того, как автор отпускает свой текст в свободное плавание по книжном рынку и он попадает в руки читателя, от последнего зависит, придется ли книга ко двору. Так какой же прием книги Й. Баберовского «Выжженная земля» можно ожидать в России сегодня?

У патриотически настроенного читателя книга, скорее всего, вызовет узкий спектр эмоций от раздражения до возмущения. Ведь Й. Баберовски превратил историю СССР в «выжженную землю», на которой не остается надежды на возрождение ни автору, ни читателю. Реакция на книгу в этом сегменте читающей публики предсказуема – она содержательно и стилистически может походить на приведенные в начале этого текста высказывания, с поправкой на темперамент и уровень образования. Нет, немцу писать о Сталине, а тем более о Великой Отечественной войне – это все равно что еврею писать о русской душе: тут же будет сформулирована директива: пусть про своего Гитлера пишет да про нацистские зверства. А если еще фамилия сомнительная, то можно и адрес указать, невзирая на географические преграды: чемодан-вокзал-Израиль.

Читатель критический, возможно, книгу прочтет с удовольствием, особенно в нынешней политической ситуации, в которой российских властителей легко воспринять как прямых приемников большевиков, не способных управлять вне чрезвычайных ситуаций и потому их с удовольствием создающих.

Как книга впишется в контекст борьбы с «фальсификациями Великой Отечественной войны» – судить не берусь. Здесь рутина политики памяти непредсказуема. Книгу Й. Баберовского при желании можно использовать для показательной порки, чтоб отечественным «бумагомаракам» неповадно было. Но скорее всего ее пропустят через проверенную процедуру игнорирования. Не в Советском же Союзе живем, где письменное слово что-то да значило.

Историк, как и писатель, пишет книгу, потому что он ищет ответов на вопросы, которые его мучают. Закончив ее, он может вздохнуть с облегчением. Й. Баберовскому, помимо радостей самопознания, книга доставила некоторые неприятности: поклонники Сталина в Германии – есть такие и на Западе – устроили на него травлю в интернете и в университетской аудитории. На лекции он вынужден ходить в сопровождение местной службы безопасности. Боюсь, что русский перевод книги вряд ли существенно расширит круг благодарных читателей и почитателей Й. Баберовского. А вот количество недругов может подрасти. Впрочем, это зависит от многих обстоятельств, не связанных с качеством книги. «Любой автор знает, что в итоге лишь немногие прочтут то, чем ему хочется с ними поделиться», – справедливо замечает Й. Баберовски. И сейчас я пишу эти строки, потому что считаю: книгу стоит прочитать, что бы дальше с нею ни происходило.