19 декабря исполнилось 53 года со дня рождения издателя и филолога Евгения Пермякова (1961 - 2007). В память о нем MoReBo публикует воспоминания, впервые вышедшие в "Пермяковском сборнике". 

Мы познакомились на первом курсе. Но не то чтобы подружились — просто иногда останавливались и разговаривали. Еще тогда Женя удивил меня соединением двух как будто плохо соединяемых качеств: сдержанности и доброжелательности. Такой закрытый открытый человек. А подружились мы через два года, когда он вернулся из армии, а я — из двух академок. Случайность — вещь, как известно, могучая: мы не только оказались на одном курсе и в одном семинаре, но и поселились по соседству. Единственное место, где мне удалось найти жилье, было в пригороде Тарту (называлось оно Ныо — вроде как «Низинное»); Женя поселился там же — с женой Ириной и маленькой дочкой Сашей. Я стал часто бывать у них: это был такой «теплый» дом, хотя от цементного пола, покрытого тонким линолеумом, всегда тянуло холодом. Женя даже завел пару валенок для домашнего хождения — и всегда предлагал их гостям. В валенках было тепло сидеть и неудобно перемещаться. Мы подолгу чаевничали на кухне, курили, разговаривали — и все как-то несуетливо, или — любимое Женькино словцо — «спокойно». У него оно было, кстати, и за лучшую похвалу. Женя обычно говорил так: «Хороший парень, такой спокойный». По-моему, он не любил не только суетливости; «спокойный» могло означать много больше: надежность, ответственность за сказанное, честность и прямоту (я несколько раз видел, как Женя бледнел от гнева при виде любой кривды).

Наш с Женей второй год в семинаре Ю.М. Лотмана был еще и временем соавторства. Мы взялись вместе писать комментарий к первому тому «Мертвых душ» — как курсовую работу. Позже часть этой работы была напечатана в Тарту в «Трудах по русской и славянской филологии». В этой работе Женя сделал интересную находку, но сформулировал ее очень деликатно, без нажима. По результатам его комментария выходило, что большинство реалий, связанных с Чичиковым, имеют более поздние датировки. Или, как сам Женя говорил об этом, «Чичиков приходит из будущего». Запомнилось еще и другое: я собирался уезжать в Штаты, а Женя знал, что мне не случилось получить (или достать) экземпляра сборника. Он отдал мне свой. А попросить соавтора поставить на нем подпись мне и в голову не пришло — все ведь впереди. Думали как-нибудь эту работу закончить…

Наша ныоская коммуна просуществовала почти до окончания университета. Мы виделись часто, и чаще всего я бывал у них — отчего чувствовал себя неловко, потому что Ира и Женя меня всегда кормили, а попытка продемонстрировать вежливую застенчивость, равно как и вполне искреннее опасение объесть, успеха не имели. Они даже и не спрашивали меня — просто ставили на стол еду. Тот, кто учился и жил дома, вряд ли поймет, как скверно было с едами, особенно по вечерам. Да и вообще, обычное состояние тогда — всегда холодно, всегда хочется есть, спать и курить. Но, может быть, еще важнее было ощущение бездомности. А у них был дом, особенно когда Ира была там. Но через какое-то время она уехала в Москву — рожать вторую дочку, Машу, и что-то такое неуловимо необходимое исчезло на время ее отсутствия. Тут опять случилось совпадение: меня совсем неожиданно вышибли с наемной квартиры — старичок-домовладелец внезапно женился, и я оказался на улице. Первым, кого я встретил в этом новом еще состоянии, был Женя, который тут же предложил мне переехать к нему. Мы зажили у него как два заправских холостяка, то есть временами у нас был пустой холодильник, а иногда — и пустые карманы при пустом холодильнике. Один раз я попытался сварить мамалыгу (у меня был мешочек кукурузной муки), но поскольку мы оба имели о ней смутное понятие, то получилось какое-то ненормированное количество абсолютно несъедобного продукта, но мы все же съели часть. В другой же раз у нас оставалось три сигареты «Астра» (эстонский аналог «Примы», но попротивней!) и денег — чуть меньше, чем на два автобусных билета. Чаю и еды — ни крошки. Женя переносил это как-то стоически, поэтому я решил действовать. Собственно, было два решения, оба почти безнадежных: занять хоть трешку до стипендии (этих денег нам бы хватило на неделю, а потом — все сначала) или понадеяться на немедленный карточный выигрыш (кто играл — знает, что на это рассчитывать трудно). Словом, я взял все деньги и одну сигарету. Когда я вернулся к вечеру с тремя пакетами еды, блоком сигарет и рублями так двадцатью, Женя даже оживился не сразу. Но «праздник удался» — нам было ужасно весело. Женя мог и не есть, но отсутствие чая и сигарет повергало его в какую-то глубокую подавленность. А вообще, с ним было легко, хотя мне всегда казалось, что Жене было не очень легко с самим собой. Как будто жизнь для него была серьезным делом, ответственной работой. Конечно, с ним можно было дурачиться, он азартно гонял мяч, уморительно-смешно рассказывал о челябинском преподавателе научного атеизма; у того было обычно одно и то же опровержение бытия Божия: «Гагарин в космос лятал? Лятал. А бога не вядал!» (Кстати, при некоторой общей размытости взглядов и убеждений, Женя о себе говорил четко: «Я атеист». Мне кажется, что любому, кто знал его близко, были ясны его взгляды, хотя он не был склонен к декларативности — просто не любил туман напускать; настоящий «антидекадент в жизни».) Можно было и крепко «посидеть» с ним за бутылкой. Многие помнят, что Евгений Владимирович бывал и буен во хмелю, но, кстати сказать, никаких обид я от него не претерпел. Похоже, что иногда ему нужно было отключить все тормоза — «ответственная работа» давалась нелегко.

Ирина была еще в Москве, и Женя ждал вестей о рождении второго ребенка со дня на день. Мы вместе пошли на телеграф, чтобы позвонить в Москву. Из телефонной кабинки он вышел не то чтобы расстроенным, но каким-то ошеломленным, что ли. Не знаю, ждал ли он сына или просто еще не успел привыкнуть к своему «дважды отцовству», но я почему-то догадался, что родилась девочка, и выпалил первое, что пришло на ум: «Да ты не расстраивайся: третий будет обязательно мальчик!» Женя ответил мне взглядом необычайно красноречивым. Родилась Маша, Машка, которая в детстве явно взяла на себя роль мальчишки в семействе: озорничала, легко подхватывала папины и мамины словечки (кажется, одно из ее первых слов было «клевенько»), всех веселила. Женя был родитель строгий, но все выговоры он произносил голосом, в котором было столько любви, тепла и терпения, что любое его назидание становилось лишь еще одним поводом сообщить, как он их любит. Правда, Саша была в детстве очень серьезна и папины слова принимала со вниманием; а вот Маша, по-моему, не очень-то верила в его строгость. Ирина была требовательнее, но и ее строгости хватало ненадолго .Вообще, Женя и Ира, при самоочевидной разности их характеров, были чем-то единым, неразделимым; о них я так всегда и думал: ЖеняИра. В студенческие годы, да и после, жизнь была не сахарной, а безденежье — частым, но они умели с этим справляться с удивительным чувством собственного достоинства, без нытья.

После университета их жизнь в Тарту так и не устроилась, они уехали в Москву. Я тоже вернулся домой. Женя работал в издательстве ОГИ, выпустил много превосходно сделанных книг. В языке русском нет точного аналога слову perfectionist; мой электронный словарь переводит его как «взыскательный, добивающийся во всем совершенства человек; склонный к педантизму человек». Никакого педантизма в нем не было, просто Женя очень хотел не только превосходных результатов, но и соответствующего им процесса. Словом, идеалист — с ясным, практическим умом. «Новое издательство», наверное, и стало такой вот «воплощенной мечтой»; в мои нечастые приезды в Москву Женя казался мне абсолютно счастливым человеком. И каждый мой приезд или звонок в Москву, сколько бы времени ни прошло, был всегда продолжением какой-то нашей одной беседы. И поверить в то, что его больше нет — невозможно. Вот я и продолжаю говорить с ним, потому — как же иначе? Вот и написанное… Я тут недавно обмолвился: «Пишу статью и что-то мемуарное — для Жени». Так оно и есть. Потому — как же иначе?

Время имеет одну гадкую особенность — растворять память. Эренбург в своих воспоминаниях писал о свойствах мемуаристов: «Иногда разноречивость показаний диктуется несходством мыслей, чувствований, иногда она связана с самой обычной забывчивостью. Десять лет спустя после смерти Чехова люди, хорошо знавшие Антона Павловича, спорили, какие у него были глаза — карие, серые или голубые»[1]. Можно многое еще вспомнить, многое сказать о Жене: те, кто знал его, я уверен, сделают это. Когда-то была в моде такая сусальная мудрость: «Хороший человек — это еще не профессия». Женя многое умел делать профессионально: и как филолог, историк литературы, и как редактор и издатель. Но еще — он был профессионально хорошим человеком. Об этом тоже важно не забыть.