Бабье лето в Фарм-Холле

MoReBo публикует фрагмент книги, посвященной работе немецких физиков над ядерным проектом для послевоенной Америки. Книга написана на основе расшифровок материалов прослушки разговоров, которая велась на протяжении долгого времени.

Повседневность и скука

Высшей точкой дня для десяти интернированных немецких ученых являются их общие встречи, на которые все собираются в столовой вечерами. Иногда для улучшения английского «гостей» майор Риттнер читает вслух «Оливера Твиста» Чарльза Диккенса. Дискуссии после ужина, сопровождаемые бриджем и пивом, нередко затягиваются до полу- ночи. На них постоянно присутствуют оба офицера, приставленные к «гостям» английской секретной службой.

Время от времени задержанным дозволяется прогулка по окрестностям. Нетронутая войной сельская Англия, как кажется, всё еще дышит мирной атмосферой романов Томаса Харди. «Гости» заходят в увитые плющом старые церкви, использующие для своего внутреннего убранства, как своего рода картины, крышки от древних саркофагов, и прогуливаются по погруженным в грезы кладбищам, обойденным следами войны. Даже Виртц поддается очарованию этой атмосферы. Позднее он с благодарностью вспоминает, что там он смог познать и красоту страны, и приятные стороны ее обитателей. Он увидел окружающую свой королевский дом Англию как «очень европейскую, в лучшем смысле этого слова». И: «политические противоречия были схожими с нашими, но гораздо более мягкими и сбалансированными».

Однако первые впечатления, скорее укрепившиеся, чем изменившиеся в последующие месяцы пребывания в Англии, не предопределили для него выбор в пользу этой страны: «Она слишком застыла в традиции, слишком связана ею, в целом очень хороша, но не слишком предрасположена к развитию (...) То же верно и относительно различных (английских) усилий в области атомной энергии, с которыми мы познакомились позднее. Хорошие ученые и прекрасное оборудование здесь имеются. Тем не менее именно в характере разработок по атомной энергии проявлялось то, что мне недоставало в Англии. Скорее бессознательно, но тем более принципиально вектор наших позднейших разработок по проблеме ориентировался на американскую модель. Сначала мы это даже не осознавали, но уже предчувствовали».

Перемены в монотонной жизни в Фарм-Холле были настоятельно желаемы. Жалобы на зубную боль легко становились поводом для поездки в Лондон. С принимающего врача взяли подписку о неразглашении, а имена пациентов были заменены цифрами – от «профессора 1», к «профессору 2» и так до «профессора 10».

Основным предметом беспокойства задержанных теперь стали их семьи. Недельные задержки в поступлении новостей от домашних тревожили их. Официальные визиты из Лондона или Вашингтона становятся напряженно ожидаемыми событиями. Однако связываемые с ними ожидания не исполняются, что приводит к новым разочарованиям. Багге пишет в своей хронике:

«Каждый вечер в течение многих часов продолжаем до отупения играть в бридж».

Когда Дибнеру приедается его чтение «Графа Монте-Кристо», он часами играет с Коршингом в «хохпинг» – придуманный ими вариант пинг-понга, в котором запрещено касание шариком стола; даже фон Лауэ, в конце концов, заскучал настолько, что начал спрашивать окружающих, чем бы ему заняться. Кто-то спасает его предложением подготовить доклад о сверхпроводниках. Также «до ломоты в плечах» игра- ют в бильярд. Герлах предается своей садоводческой страсти, выслеживая все, даже самые маленькие, розовые бутоны для украшения курируемых им двадцати ваз, в оставшееся время углубляясь в «Магнетизм».

По мнению Багге, самым нормальным из всех пока остается Отто Ган, хотя и возникает чувство, что «мозги уже начинают закипать» и у него. Он пишет свои воспоминания, именуемые им «Мемороидами», читает книжки типа «Алисы в стране чудес» и по-прежнему практикует свои 3-4-километровые «длительные пробежки». Однако качество его несколько чудаковатых остроумных историй, так называемых «коктейлей», между тем ухудшается.

В отличие от других, только Вайцзеккеру, как кажется, в Фарм-Холле живется всё лучше. Здесь, где его не беспокоят ни материальные заботы, ни нужды внешнего мира, он обретает досуг, чтобы снова отдаться своим долго подавляемым устремлениям. «Честно говоря, я был бы совсем не против остаться здесь еще месяцев на шесть. О нас заботятся просто сказочно», – скажет он ближе к концу их пребывания в Фарм-Холле. Своей жаждой знаний и философскими устремлениями он не на шутку тревожит Гана. Сам Ган, предпочитающий профессионально относить себя к химикам, является трезвым и строгим эмпириком, которого Бог, по его словам, наградил даром ясности. Те разнообразные философские и исторические штудии, в которые погрузился Вайцзеккер – в тот момент как раз озабоченный подготовкой доклада о Шекспире и других английских поэтах, – представляются ему довольно странным занятием.

«Я сам со своими специальными познаниями, ориентированными лишь на работу с препаратами, всегда чувствовал себя лишь аутсайдером. Студентом я недостаточно изучил физику и математику, а позднее занимался лишь радием и радиохимией. Собственно, я был довольно «примитивным» Нобелевским лауреатом».

В начале ноября задержанным («Detainten») разрешили написать еще по одному письму к Рождеству. Уже 8 сентября еженедельная хроника отмечает, что посещение Фарм-Холла Блэккетом «(погрузило) «гостей» (...) в радостное и дружелюбное настроение, поскольку после этого визита Блэккета они стали ожидать скорого возвращения в Германию».

Гейзенберг использует повод, чтобы выразить свое недовольство американцами, которые обещали позаботиться о его семье. Лишь три недели назад он получил первое за весь период интернирования письмо из дома: «Моя жена даже не могла написать мне о болезни моей матери. Так что я даже не смог повидаться с ней до ее смерти. И даже после того, как она умерла, я не получил от моей жены никакого письма. Оно дошло до меня лишь через два месяца. Полагаю, следует все-таки предпринять что-либо, чтобы убедиться, есть ли у них еда, или нет».

Но Гейзенберг, по крайней мере, может воспользоваться неожиданным козырем. Его шурин, Э.Ф. Шумахер, старший брат его жены Элизабет, еще во время своего обучения в Оксфорде по стипендии Родса узнал и оценил Англию. С отвращением восприняв рост антисемитизма в Германии, в 1936 году, в возрасте 25 лет, он снова уезжает оттуда. В отличие от своего знаменитого зятя, он не хотел «идти на моральные компромиссы». Теперь Шумахер стал одним из авторитетных экономистов Англии. Джон М. Кейнс перенял ряд его идей по реорганизации системы валютных расчетов, что были учтены в Бреттон-Вудских соглашениях, а победившая на выборах лейбористская партия под руководством Клемента Эттли обхаживала его как экономического советника. Блэккет лично знал Шумахера, часто бывавшего у него в гостях, и Гейзенберг узнает от него, что Шумахер носит американскую униформу и работает в Bombing Research – бюро по документации всех бомбардировок Германии. Блэккет также считает, что более нет причин для ограничения корреспонденции. Гейзенбергу разрешают позвонить его шурину, и от него он получает первые успокаивающие новости о положении в американской зоне, в которой находится и Урфельд.

С начала осени официальный отчет отмечает усиление духовной апатии у задержанных: «Еще одна спокойная неделя. Гости становятся всё более вялыми; они даже перестали проводить коллоквиумы. И никто из них, по словам Виртца, больше не имеет амбиций к научной работе».

На фоне меланхоличных и мрачных настроений вновь возрастают прежние опасения. Большее значение придается слухам. Всех будоражит визит Чарльза Франка, бывшего сотрудника Института об-ва кайзера Вильгельма, поскольку он высказывает мнение, что, при определенных обстоятельствах, им придется задержаться здесь еще лет на пять.

А если он прав? Гейзенберг пускается в пессемистические просчеты их положения. «Следует ясно понимать – считает он, – что в Америке, определенно, имеется ряд высокопоставленных хищников (hohe Tiere), которые скажут, и, исходя из их перспективы, вполне правомерно: «Самым простым было бы, если бы эти десять немцев были мертвы». Мы вообще не нужны американцам. Нет сомнения, что с делом они могут справиться лучше, чем мы. И они не имеют ни малейшего интереса в том, чтобы мы помогали англичанам». Дилемма определяется противостоящими силами в американской внутренней политике, поскольку там есть и те, кто относятся к немцам дружественно, но, с другой стороны, имеются и «твердолобые, эти американские гейдрихи и кальтенбруннеры, которые говорят: «Что? Лучшее, что могут ожидать от нас эти немецкие ученые, это и далее оставаться под замком».

По-прежнему никто не знает, где их содержат. В эти холодные ноябрьские дни, когда никто не желает выходить из дома, их терпение иссякает, настроение ухудшается. Впавший в апатию фон Лауэ целый день проводит в кровати, и все понимают, что происходит, когда с Герлахом на кухне внезапно случается истерический припадок и он кричит на персонал. По мнению англичан, его состояние «особенно нервное».

Нобелевская премия для безвестно отсутствующего

Когда 18 ноября, в воскресенье, большинство «гостей» собирается в гостиной для прослушивания передачи «This week’s Composer: Rimski Korsakoff» и чтения утренних газет, Гейзенбергу бросается в глаза короткая заметка в Daily Telegraph. Он протягивает газету Отто Гану.

«Господин Ган, прочитайте-ка!»

Ган, погруженный в изучение другой газеты, раздраженно отмахивается.

«Не сейчас, я занят».

«Но это очень важно для Вас. Собственно, там написано, что Вы должны получить Нобелевскую премию за 1944 год».

Вряд ли какое-либо иное известие о награде когда-либо воспринималось коллегами лауреата со столь радостным участием и искренним воодушевлением, как это. Ведь эта новость означала, что немецкие ученые более не являются опальными, что пропавшие в Фарм-Холле более не пребывают в забвении. Ган медлит принимать поздравления, но остальные, под предводительством Гейзенберга окружив его со всех сторон, и слышать ничего об этом не желают. Ган сразу же отправляется к руководству охраны, чтобы прояснить ситуацию, но никто ничего не слышал о присуждении, даже в их лондонском офисе, однако вскоре известие подтверждается корреспондентами самой газеты.

Для вечернего празднования из Лондона доставляют торты, красное вино и джин. Немецкая кухонная команда под руководством шеф-повара Гарри Кремера выдает на-гора ромштексы и «всяческую выпечку».

Фон Лауэ открывает чествование речью, в которой отмечает глубокую серьезность в работе и беспримерное неотступное усердие своего друга. В конце ее он отдает должное жене Гана Эдит, причем в приступе умиления дает волю слезам, что, в свою очередь, заставляет расплакаться и Гана, а майора Риттнера ставит в неудобное положение. На протяжении многих недель он сидит вместе с «гостями» за столом, будучи не вправе и словом обмолвиться о том, что каждое утро в его бюро доставляют записи их сокровеннейших комнатных разговоров за прошлый вечер. Вероятно, эти излияния чувств воспринимаются им как нечто тевтонское и, вероятно, только укрепляют его внутреннее предубеждение против немцев, находящихся под его наблюдением. Буквально на днях Ган получил экземпляр журнала Life, в публикуемой фотогалерее представлявший ученых, внесших значительный вклад в историю атомных исследований. Среди восемнадцати портретов там есть и его фотография. Наряду с супругами Кюри, Ньютоном, Дальтоном, Бором, Чэдвиком, Резерфордом, Ферми, Мейтнер, Беккерелем и другими публикация, кроме Гана, называет еще двоих немцев: Макса Планка и Альберта Эйнштейна. То, что проходящий мимо Вайцзеккер, бросив взгляд на разворот, делает небрежное замечание: «Естественно, большинство из них немцы», – Риттнер фиксирует во внутреннем «Шестом отчете», снабжая комментарием: «Тот факт, что это высказывание не соответствует действительности, лишь подчеркивает прирожденное самомнение этих людей, до сих пор считающих себя «нацией господ» («Herrenvolk»). Это верно по отношению ко всем гостям, за исключением, возможно, фон Лауэ».

После слезоточивой увертюры вечера настроение вновь поднимается. Этому также содействуют прочитанные Гейзенбергом и Вайцзеккером доклады, имитирующие стилистику экономического раздела «Франкфуртер Цайтунг». Они подсчитывают, что на премиальные деньги можно купить примерно 150 000 килограммов сахара, количество калорий этой сахарной массы сравнивают с калориями, содержащимися в мировых запасах урановой руды. В результате получается, что премиальных денег хватит лишь на то, чтобы приобрести 3 миллиардных доли содержащейся в уране энергии в ее сахарном эквиваленте!

Шлягером вечера становится Nobel Prize Song, чьи куплеты исполняют Дибнер и Виртц. Строфы песни следующие:

Detained since more than half a year

Sind Hahn und wir in Farm Hall hier.

Und fragt man, wer ist schuld daran,

So ist die Antwort: Otto Hahn.

The real reason nebenbei

Ist, weil we worked on nuclei.

Und fragt man, wer ist schuld daran,

So ist die Antwort: Otto Hahn.

Die nuclei waren für den Krieg

Und für den allgemeinen Sieg.

Und fragt man, wer ist schuld daran,

So ist die Antwort: Otto Hahn.

Ein jeder weiß, das Unglück kam

Infolge splitting von Uran

Und fragt man, wer ist schuld daran,

So ist die Antwort: Otto Hahn.

Die energy macht alles wärmer,

Only die Schweden werden ärmer.

Und fragt man, wer ist schuld daran,

So ist die Antwort: Otto Hahn[1].

Присуждение Нобелевской премии навлекает на английское правительство чрезвычайную неловкость. Ган возмущен тем, что ему не вручают официального оповещения из Швеции. В пятницу 23 ноября, уже ближе к вечеру, он, с ярко-красным лицом и трясясь всем телом, врывается в бюро майора с протестами против такого обращения. Ган, воплотившийся во взрывную смесь ярости и мужества, во весь голос твердит, что так держать его в неведении – просто возмутительно, и что с немецкими учеными здесь обращаются хуже, чем с военными преступниками, поскольку любой контакт с семьями им воспрещен и их удерживают здесь без предъявления какого-либо обвинения. Его угроза о переходе к сопротивлению против такого обращения кульминирует в обещании написать письмо сэру Уильяму Лоренсу Браггу. Авторитетный ученый, Брагг является самым молодым в истории Нобелевским лауреатом. Уже в 25 лет он, вместе со своим отцом, получил Нобелевскую премию. Не без цинизма майор разъясняет разгневанному Гану, что не имеет ничего против такого письма, однако, перспективы того, что Ган по- лучит разрешение и на его отправку, не выглядят многообещающими. В дебаты по этому поводу Ган не вступает и покидает комнату.

Пройдет еще несколько недель, пока официальное письмо из Швеции не будет все-таки передано. Ган должен дать ответ на приглашение приехать в Стокгольм. На его вопрос, может ли он сообщить, что не сможет принять приглашение к традиционной Нобелевской лекции, поскольку интернирован в Англии, английский офицер со словами: «You are Germans you have lost the war», – разъясняет ему, что такое письмо не будет отправлено. В итоге Ган просто благодарит за приглашение и сообщает, что он, к сожалению, не сможет приехать на церемонию 12 декабря, но надеется, что сможет наверстать упущенное в ближайшие шесть месяцев. Причину невозможности своего приезда он не называет. Этот случай выделяет для всех официальных инстанций непроясненность юридического статуса лишенных своей свободы special guests, не относящихся ни к War Criminals, ни к обычным гражданским лицам.

По подслушанным разговорам между «гостями» майор Риттнер отслеживает усиливающуюся тенденцию критиковать оккупационные власти, прежде всего – русских и французов, за их обращение с немецким населением. Как-то, 19 августа, в одном из разговоров с Багге Гейзенберг высказывается, что для англичан, таких как Дарвин, проблемы начнутся только через 3-4 года. Тогда они почувствуют тревогу перед тем, что в один прекрасный день на них могут напасть, «как напали на нас». Это, отмеченное службой прослушки подтверждающим «sic», высказывание, по заключению майора, очевидно, передает широко распространенное мнение «гостей». Как кажется, общим для них является мнение, что немецкая война стала печальным жребием (Mißgeschick), выпавшим на долю немцев в результате махинаций западных держав. К тому времени немцы – и, по всей видимости, «гостей» это также касалось – уже как-то подзабыли, что она вообще имела место. Также Виртц, как и Вайзеккер, утверждал, «что японская война была развязана президентом Рузвельтом, который намеренно ничего не предпринял, чтобы предотвратить нападение на Перл-Харбор».

В начале октября, вернувшись в Фарм-Холл после конференции в Королевском институте (Royal Institution) в Лондоне, на которой Гейзенберг, Ган и фон Лауэ встретились с рядом британских ученых, Гейзенберг может сообщить своим интернированным коллегам, что по решению американцев всем фармхольцам будет вскоре позволено вернуться в Германию – при условии, что они не будут перемещаться во французскую зону. Это значит, что и Хехинген, в котором остались семьи некоторых из них, находится под запретом. Во время поездки в Лондон Гейзенберг также встретился со своим, уже упоминавшимся, шурином Э.Ф. Шумахером, которому удалось успокоить его относительно положения дел в британской и, прежде всего, американской зонах. В беседах с английскими коллегами уже выдвигаются первые предложения по восстановлению немецкой науки. Речь идет об организационных формах, областях исследования, структурах и о тех университетах, чье дальнейшее развитие было бы предпочтительным. Поначалу Гёттинген исключается из эт го списка по причине его непосредственной близости к русской зоне. Вместо него предпочтение отдается Гейдельбергу. Направление исследований в послевоенной Германии обсуждается более всего.

Перевод Олега Никифорова

Книга издана при поддержке Гете-института в рамках программы www.litrix.de