Огненная вода. – Вильям Похлебкин и история водки. – Гастон Башляр и феноменология спирта. – Живая и мертвая вода. – Сильная и слабая вода. – Нектар и амвросия. – Мирра и елей. –  Сома и хаома. – Пунш и виски. – Забвение и припоминание.

 

Отчего умер Александр? Трезвые люди пожимали плечами и говорили: “От лихорадки после пьяного пира”. Скорее всего, так и было. Но никто не хотел верить, что покоритель мира во цвете лет умер так случайно. И рассказывали страшные вещи о том, как его отравили. Отравою была вода Стикса: эта  адская река в одном месте Греции  пробивалась из земли на поверхность, катила свои зловещие черные воды, а потом опять уходила под землю. Вода в ней была такая ядовитая, что разъедала даже камень и металл. Не разъедала она только козье копыто. В козьем копыте злоумышленники тайно доставили ее из Греции в Вавилон к Александру. И на пиру военачальник Александра Кассандр будто бы скрытно уронил несколько капель этой воды в чашу царя.

Михаил Гаспаров

 

Я сам видел, как Микула Селянинович из камня сок выжимал.

Этим соком бородавки прижигают,

а девки разводят его квасом и брови чернят.

Михаил Успенский  

 

В египетской Книге Мертвых упоминается огненное озеро в одной из областей загробного Дуата. Вода его была прохладной для подземных богов и праведников, но оборачивалась палящим огнем для грешников.

Истребление грешников в Дуате проводилось еженощно после суда Осириса. Осужденные поступали в распоряжение палача Шесму, под его руководством часть грешников расчленяли, а затем сжигали, других же погружали «в озеро жидкого огня или кипящей воды»[1]. Эрнест Уоллис Бадж замечает: образ кипящего озера, вероятно, возник под впечатлением от «горячих источников битуминозной воды, которые можно встретить в определенных областях западной пустыни»[2].

 

Огненная вода. Мэнли П. Холл упоминает об одной малоизвестной разновидности огненной воды, восходящей к талмудической традиции:

 

Вселенная окружена сферой звезд. За ней находится сфера Шамаим, божественной огненной воды, первого истока Слова Бога, пламенеющей реки, вытекающей из вечности. Шамаим, огненная андрогинная вода, разделяется: огонь становится солнечным огнем, а вода становится лунной водой. Шамаим есть универсальная ртуть, называемая азотом, неизмеримый дух жизни. Духовный огонь первоначальной воды – Шамаим – проходит через Эдем (в переводе с иврита — пар) и становится четырьмя реками (элементами). Объединенные потоки образуют реку живой воды – азот (огненная ртутная сущность), которая вытекает из трона Бога и Агнца[3].

 

Натурфилософию огня и воды трактуют и герои Новалиса в повести «Ученики в Саисе»:

 

Что есть пламя, повсюду вспыхивающее? Страстное объятие, нежный плод которого росится в сладострастных каплях. Вода, это первородное дитя воздушных слияний, не в силах отрицать своего сладострастного происхождения и являет собою на земле стихию любви и слияния с небесным всемогуществом. Недалеки от истины были древние мудрецы, искавшие происхождения вещей в воде, и поистине они говорили о более высокой воде, чем морская или ключевая, о воде, в которой открывается первожидкость, каковой она явлена нам в расплавленном металле, и потому пусть люди и почитают ее как нечто божественное. Как все еще мало таких людей, которые погружались в тайны жидкого, и у них это предчувствие высшего наслаждения и высшей жизни, пожалуй, никогда и не зарождалось в опьяненной их душе. В жажде открывается эта мировая душа, это мощное стремление растечься. Опьяненные слишком хорошо знают это неземное упоение жидким, и в конце концов все приятные ощущения в нас суть многообразные разливы и всплески первоводы. Даже сон не что иное, как прилив этого невидимого мирового океана, а пробуждение – начало отлива...

Как странно, что как раз самые святые и самые увлекательные явления природы находятся в руках таких мертвых людей, какими обычно бывают химики! Явления, которые, властно пробуждая творческие силы природы, должны быть только тайной любящих, мистериями высшего человечества, бесстыдно и бессмысленно вызываются к жизни грубыми умами, которые никогда не узнают, какие чудеса заключены в их колбах. Только поэты должны были бы иметь дело с жидким, только им должно было бы разрешаться повествовать о нем пламенной юности; мастерские стали бы храмами, и люди поклонялись бы своим огням и рекам и хвалились бы ими с обновленной любовью[4].

 

Сочетание в одном источнике двух противоборствующих стихий, огня и воды, никогда не считалось противуестественным: нам уже известны огненные реки, такие как греческий Флегетон и русская Смородина, и даже огненные потопы.

Но в водах Флегетона могли выжить разве что саламандры, а вот с водами Стикса умело управлялись тельхины, собакоголовые дети моря. В своей магии они использовали стигийскую воду, смешивая ее с серою. Одной капли этой воды было достаточно, чтобы умертвить человека, но тельхины изобрели способ зачерпывать ее сосудом из лошадиного копыта. По-видимому, это можно считать изобретением химической посуды[5].

 

Раствор в алхимической реторте, если держать его на огне достаточно долгое время, – пишет Холл, – обращается в красный эликсир, который называется панацеей. Он напоминает огненную воду и светится в темноте... Если раствор получился слишком сильным, он будет просачиваться через стекло, и никак невозможно будет удержать его. Причина заключается в том, что это больше не субстанция, а священная сущность всепроникающей силы Божества. Когда он правильно приготовлен, этот универсальный растворитель в жидкой форме будет растворять все металлы. В этом высоком состоянии универсальная соль является жидким огнем[6].

 

Про живую воду также рассказывали, что она проникает повсюду: если выплеснуть ее из сосуда, она потечет туда, где ее набрали сто лет назад, и соединится со своим источником. Хранение ее составляло изрядную проблему: наиболее пригодными считались сосуды из благородных металлов. Мертвую же воду можно было сохранить только в сосуде из живого дерева, причем она как бы консервировала его свойства: когда мертвая вода кончалась, сосуд мгновенно растрескивался.

В 1386 году генуэзское посольство, следовавшее из Кафы (Феодосии) в Литву, привезло в Москву провансальскую аквавиту, то есть винный спирт. С этим напитком ознакомили царский двор. Московиты не могли удержать его во рту и  признали чрезмерно крепким, возможным для употребления лишь в качестве лекарства, и то в разбавленном виде.

 

Страна происхождения. Сначала следует сказать несколько слов о нашем современнике, живо напоминающем титанические фигуры Агриколы и Парацельса. Вильям-Август Васильевич Похлебкин (1923–2000), автор 50 книг и несметного количества статей по географии и геральдике, антропологии и этнографии, истории дипломатии и международных отношений, был сыном революционера-большевика Василия Михайлова (партийная кличка Похлебкин). Двойное имя ему было дано родителем в честь Августа Бебеля и Вильяма Шекспира.

Похлебкин был Великой Отечественной рядовым, учился в МГУ на факультете международных отношений (нынешний МГИМО), затем в аспирантуре в Институте истории АН СССР, позднее служил там же научным сотрудником. Основал альманах «Скандинавский сборник», был лауреатом международной премии Ланге Черетто (1993) за труды по кулинарии. В марте 2000 года Похлебкин был найден убитым в своей квартире в подмосковном Подольске; убийство осталось нераскрытым. Среди кулинаров Вильям Похлебкин известен как теоретик, давший классификацию мировой кухни; его называют «кулинарным Менделеевым».

В 1977 году Польша заявила свои права на изобретение водки и эксклюзивное использование этого названия. В качестве эксперта привлекли Похлебкина. Ему удалось доказать, что в Польше водка появилась даже раньше, чем утверждалось в ее заявке, но в России еще на сто лет раньше, чем в Польше. В итоге международный арбитраж отклонил польские претензии.

 

”Водка” означает не что иное, как вода, – пишет Похлебкин, – но только в уменьшительной форме – диминутиве... Только в словарях, изданных в конце XIX – начале XX века, слово “водка” появляется в привычном сегодняшнем значении, как “крепкий спиртной напиток”... В Западной Европе первые “водки”, то есть винный спирт, содержащий половину или менее половины объема воды, получили латинское название “аквавита” (aqua vitae – “вода жизни”), откуда произошли французское “о‑де‑ви” (eau‑de‑vie), английское виски (whisky), польское “оковита” (okowita), являвшиеся простой калькой латинского названия или его переводом на тот или иной национальный язык. В русском языке этого не произошло, ибо практика производства водки имела не латинский, не западноевропейский, а иной источник – отчасти византийский и отчасти отечественный. Вот почему в терминологии русских спиртных напитков ни до ХIII века, ни после него аквавита не нашла никакого отражения. А сам термин “живая вода” на русском языке относился только к питьевой воде[7].

 

Считается, что аквавита была изобретена алхимиками Прованса около 1334 года[8]. Но, разбирая термин сикера, упоминаемый в славянском переводе Библии, Похлебкин отмечает, что «в Палестине и у греков сикер, изготовляемый из плодов финиковой пальмы, был, по сути дела, финиковой водкой»[9].

Перегонка русских медов в крепкие напитки, независимо от западной аквавиты, появилась, по мнению Похлебкина, благодаря навыкам, полученным при смолокурении. Это занятие зародилось в Полоцкой и Новгородской Руси и на севере Смоленского княжества (отсюда и названия «Смольня», «Смоленеськ», восходящие к IX веку).

Сначала под смолою понимали живицу (натеки хвойных деревьев) которую собирали в лесах, варили в котлах и использовали для герметизации судов, бочек и пр.

Деготь же получали путем сухой перегонки бересты. Сидка дегтя в ямах предполагала отвод продуктов перегонки по желобам в другой резервуар. Именно эти желоба и породили идею труб в винокурении.

 

...Первые наставления о винокурении, которые до нас дошли, изобилуют указаниями гнать как можно тише, медленнее, опасаться доводить затор до бурного кипения, сокращать огонь. Это как бы сколок с инструкции дегтярного производства: вытапливать медленно, но все время сидеть и пристально следить за огнем и не прерывать, не останавливать процесс[10].

 

Отметим, что связь винокурения с перегонкою дегтя косвенно подтверждается тем, что во многих культурах цвет крепких напитков имеет не меньшее значение, чем вкус. Коньяк, бренди и виски выдерживают в дубовых бочках не только ради вкуса и аромата. В романе Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед»[11] нувориш в ресторане отвергает изысканный арманьяк многолетней выдержки только из-за его бледного цвета. В Сибири иногда закрашивают водку и самогон скорлупками кедрового ореха; вкусовых качеств это не улучшает, но придает напиткам «коньячный» цвет. Похоже, здесь участвует подсознательное воспоминание о целительных свойствах дегтя, древнего прообраза жидкого огня.

Деготь и сам по себе смола мифоемкая, как можно заключить из описания Александра Афанасьева:

 

Слово деготь тождественно с литовским причастием deggots, от глагола degù – горю… и роднится с санскритским корнем dah – жечь и старонем. dag – день, откуда и наш Дажьбог – солнце... Отсюда возникло поверье, что дракон или дьявол... будучи поражен громовой стрелой, разливается смолой; точно так же разливаются черти смолой, как скоро заслышат предрассветное пенье петуха... Как метафора “живой воды” деготь, по мнению крестьян, обладает целебной силой: при повальных болезнях советуют держать в избе кадку с дегтем; чтобы предохранить домашнюю скотину от нечистой силы, вешают на хлевах лапти, обмоченные в  деготь; во время скотской чумы заболевшим коровам мажут дегтем язык, лоб и крестец. Люди, страждущие куриной слепотой, нагибаясь над дегтярной кадкой, произносят следующий заговор: “Деготь, деготь! возьми от меня куриную слепоту, а мне дай светлые глазушки”. Лужичане, чтобы предохранить домашний скот от ведьм, мажут на дверях хлевов дегтярные кресты... Злого домового усмиряют метлой, обмоченной в деготь... Когда хотят обесчестить дом, в котором есть нецеломудренная девушка, то мажут дегтем ворота[12].

 

Возвращаясь к истории водки, заметим, что Похлебкин бился за русский приоритет, а историю перегонки алкоголя подробно не рассматривал. Виктор Виргинский и Владимир Хотеенков приводят на этот счет такие сведения:

 

С XII века алхимики получали чистый винный спирт путем перегонки... По другим сведениям, это открытие было сделано на арабском Востоке (Ар-Рази, IX век), в эллинистическом Египте (женщина-алхимик Клеопатра, II век н. э.). Упоминания о перегонке можно найти также в древнеегипетском папирусе Эберса, относящемся примерно к 1500 году до н. э. Египтяне считали перегонку своего рода искусством, а жрецы в храмах изучали и охраняли это искусство как тайную науку. Однако эти данные слишком неопределенны. Во всяком случае, лишь в европейских рукописях XII века говорится о характерном свойстве спирта – его горючести. Любопытно, что арабское слово ал-кохл (в латинизированной форме “алкоголь”), давно употреблявшееся в алхимической литературе, вначале вовсе не означало спирта. Так именовалась сурьмяная мазь для глаз... Алхимики стали называть “алкоголем” тонкий порошок сурьмы, затем – любой порошок, получаемый путем возгонки. Когда было открыто получение винного спирта, его за “тонкость” стали именовать “духом вина” (spiritus vini) или “алкоголем”, по аналогии с тончайшими порошками[13]...

Изобретение перегонных аппаратов разнообразной конструкции в Египте относится к I веку до н. э. Подобные же приборы были описаны в алхимических трактатах “Физика и мистика” (автор, живший во II веке н. э., скрывался под именем Демокрита), “Хемиатека” Зосимы из Панополиса (III век), в работах Гэ Хуна (IV век), Олимпиодора (V век). Тогда были известны перегонный аппарат с тремя приемниками, именуемый “трибикос”, то есть трехсосудный, и дистилляторы этой конструкции[14].

 

Ныне в России празднуется День рождения водки. Считается, что 31 января 1865 года Дмитрий Менделеев защитил диссертацию о водке, в которой установил оптимальный градус ее крепости. На самом деле в этой диссертации о водке не было ни слова: работа была посвящена соединениям спирта с водою, то есть гидратной теории растворов. Примерно сорокаградусная концентрация водки была принята задолго до Менделеева: по легенде, ее в XIV–XV веках установили монахи Чудова монастыря.

Правда, в конце XIX века российский министр финансов граф Витте, собираясь ввести государственную монополию на крепкие напитки, привлек Менделеева к выработке водочного стандарта. Ученый подтвердил, что при крепости в 40º раствор занимает максимальный объем, хотя вкусовые качества лучше при 43–46º. Министр, как и следовало ожидать, выбрал более выгодный для казны вариант.   

 

Феноменология алкоголя. На Западе огненная вода подверглась столь же сильной мифологизации, но у нее были свои нюансы. Прежде всего следует упомянуть огненную воду алхимиков. Они ясно представляли свою aqua nostra как огонь, замечает Карл Юнг[15]. При этом огненный источник жизни мыслился находящимся внизу. Эти глубины выражали причинную связь человека с миром инстинктов.

Гастон Башляр разбирает феномен огненной воды преимущественно в книге, посвященной стихии огня, а не стихии воды:

 

Одно из ярчайших феноменологических противоречий выявило открытие спирта... “Живая вода” – это огненная вода. Она обжигает язык и вспыхивает от малейшей искры. В отличие от “крепкой воды”, которая все растворяет и уничтожает, спирт, сжигая что-либо, вместе с тем уничтожается и сам. Это симбиоз жизни и огня. Спирт – еще и непосредственно эффективный пищевой продукт, способный мгновенно вызвать ощущение внутреннего тепла: даже мясо, по сравнению со спиртом, дает замедленный эффект... Водка – единственное из всех веществ, по-настоящему близкое к огненному веществу...

Одна из характерных черт творчества Гофмана – важная роль, отведенная феноменам огня... Любовь Фосфора и Лилии иллюстрирует поэзию огня: “Любовное томление, которое теперь благодетельно согревает все твое существо, будет, раздробясь на тысячи лучей, мучить и терзать тебя, потому что... высочайшее блаженство, которое зажжет в тебе брошенная мною искра, станет безнадежною скорбью, в которой ты погибнешь, чтобы снова возродиться в ином образе. Эта искра – мысль!” – “Ax! – молила лилия, – но разве не могу я быть твоею в том пламени, которое теперь горит во мне?” В той же сказке[16] по окончании колдовства, призванного вернуть несчастной Веронике студента Ансельма, остается только “легкое спиртовое пламя, горящее на дне котла”. Далее, Линдгорст – саламандра – показывается из пуншевой чаши, в ней же исчезая; пламя то скрывает, то являет его. Схватка колдуньи с саламандрой – это битва огненных сил, змеи выползают из миски с пуншем. Безумие и опьянение, здравый смысл и экзальтация предстают в постоянном переплетении...

Ошибочно мнение, будто алкоголь только возбуждает способности духа. Он поистине создает эти способности... Он обогащает словарь и освобождает синтаксис... Психиатры выявили, насколько часто белая горячка сопровождается огненными видениями; они установили, что лилипутские галлюцинации вызывает алкогольное возбуждение. А фантазия, обнаруживающая склонность к миниатюре, тяготеет к глубине и стабильности; именно такого рода фантазия наиболее плодотворна для развития рациональной мысли. Бахус – благое божество: он заставляет разум блуждать и тем самым помогает ему преодолеть косность логики и побуждает его к творчеству[17].

 

Башляр намечает различие между пуншем и жженкой немецких романтиков – и джином и виски англоязычных стран, которые потребляются в разбавленном и охлажденном виде. В сравнительную феноменологию этих напитков он, однако, прямо не вдается, предпочитая прибегнуть к олицетворению:

 

Такие, на первый взгляд, близкие личности, как Гофман и Эдгар По, обнаруживают в конечном счете глубочайшее несходство... Их алкоголизм явно различного свойства. Гофмановский алкоголь пламенеет; он отмечен чисто качественным, чисто мужским знаком огня. Алкоголь Эдгара По топит, приносит забвение и смерть; он отмечен чисто количественным, женским знаком воды. Гений Эдгара По связан со спящими, мертвыми водами, с прудом, в котором отражается дом Эшеров. Он прислушивается к “шуму бурного потока”, наблюдает за тем, как “влажный, мглистый опиумный пар беззвучно, капля за каплей стекается... во вселенский дол”, а “озеро словно осознанно вкушает сон”... Представляя вулкан, он видит его плавящимся, текучим, подобно реке: “Мое сердце, как вулкан, извергалось потоками лавы”... Элемент, который поляризует воображение Эдгара По, – это вода или мертвая, не знающая цветения земля, но никак не огонь... Символика камина вырисовывается здесь как символика охладелого лона, куда убийцы заталкивают жертву, чтобы там ее замуровать. Действительно, Эдгар По – сын бродячих артистов – в детстве не знал домашнего очага, ребенком он очень рано пережил ужас, увидев свою мать, с улыбкой на молодом лице, застывшую в смертном сне. Даже вино его не согревало, не вселяло в него бодрость и радость. Ему не приходилось кружиться в хороводе веселых приятелей вокруг пылающего пунша, словно подражая пляске пламени. Ни один из комплексов, связанных с любовью к огню, не был для него источником сил и вдохновения. Лишь вода замыкала его горизонт, уходя в бесконечность, заполняя бездну его скорби[18].

 

По моему мнению, не менее важная граница пролегает в другом месте. По одну сторону ее – искусственно поджигаемый пунш и охлажденное внакладку виски; по другую – водка, которую усваивают без приготовления, в натуральном виде, живьем. В этой связи было бы интересно исследовать образ горилки у Гоголя. 

 

Поскольку спирт в высочайшей степени наделен способностью к возгоранию, нетрудно вообразить, что особы, отличающиеся пристрастием к спиртным напиткам, как бы пропитываются горючими веществами... Отсюда делается вывод: тот, кто пьет спирт, способен гореть, подобно спирту... Вот несколько случаев – те, что воспроизвел Соке, отведя им подобающее место в своем “Опыте о теплоте” (1801). В “Копенгагенских протоколах” можно прочесть, что в 1692 году одна женщина из народа, почти единственную пищу которой составляли неумеренно употребляемые спиртные напитки, была обнаружена однажды утром полностью сгоревшей, так что уцелели только суставы пальцев и череп... Лондонский “Annual Register” за 1763 год сообщает о случае с женщиной пятидесяти лет, закоренелой пьяницей, которая в течение полутора лет ежедневно выпивала пинту рома или водки и была найдена сгоревшей почти дотла в своей комнате, между камином и кроватью, причем одеяла и мебель получили незначительные повреждения... В “Методической энциклопедии” рассказывается о женщине лет пятидесяти, систематически злоупотреблявшей спиртными напитками, которая также сгорела за несколько часов... В “Записках Лондонского Королевского общества” упомянуто о весьма удивительном явлении... Шестидесятилетняя женщина однажды утром была обнаружена сгоревшей, после того как накануне вечером, по слухам, выпила большое количество спиртного. Мебель почти не пострадала, а огонь в камине был полностью погашен, факт подтвердили многочисленные очевидцы... В книге под названием “Lumen novum Phosphoris accensum”, изданной в Амстердаме, Иоганн Генрих Кохаузен рассказывает, что “во времена королевы Боны Сфорца один дворянин, выпив изрядное количество водки, начал изрыгать пламя, в котором и сгорел”[19].

 

В книжке «Вода и грезы» Гастон Башляр добавляет к феноменологии огненной воды немного, но и эти пассажи стоит процитировать:

 

Когда же праздничным вечером спирт вспыхивает ярким пламенем, кажется, что эта материя сошла с ума, кажется, что вода, будучи женщиной, потеряла всякий стыд и что в бреду она отдается своему хозяину – огню! Не стоит удивляться тому, что у некоторых этот исключительный образ вызывает многосторонние и противоречивые впечатления и что в этом символе формируется подлинный комплекс... Так, Фабриций[20] без колебаний изрек, что любая вода, подвергнутая длительному хранению, становится “спиртоподобною жидкостью, легче прочих вод, и ее можно почти зажечь, как воду жизни”. Тем, кто позволит себе шутки по адресу этой бутылки воды, подобной “доброму вину”, кто будет смеяться над этой водой, которая, как и хорошее вино, “идет навстречу” бергсоновской длительности, следует ответить, что Фабриций – довольно-таки серьезный философ и написал он “Теологию Воды” к вящей славе Творца.

Действительно, даже у видавших виды химиков XVIII века в тот период, когда химия имела

склонность наделять различные субстанции индивидуальностью, она отнюдь не устраняла

привилегий тех видов материи, которые обозначают стихии. Так, например, Жоффруа[21], объясняя, что термальные воды пахнут серой и битумом, начинает вовсе не со ссылок на субстанцию серы и битума, а, наоборот, вспоминает, что они “материя и продукт огня”. Следовательно, термальная вода предстает воображению прежде всего как непосредственная смесь воды и огня... В одном из своих “Философских этюдов” Бальзак заявляет – без малейших разъяснений, без всякой подготовки, так, словно речь идет о настолько самоочевидной истине, что ее можно высказать без комментариев: “Вода есть некое сгоревшее тело”[22]... Того же порядка и следующая фраза Новалиса, столь же энигматическая, сколь совершенная: “Вода есть некое намокшее пламя”[23]…

В царстве материи невозможно найти чего-либо более противоположного, нежели вода и огонь. Между водой и огнем возникает, может быть, единственное поистине субстанциальное противоречие. Если логически они призывают друг друга, то сексуально они друг друга желают. О каких еще более великих прародителях, чем вода и огонь, можно грезить в этом мире![24]

 

Живая и мертвая. Владимир Пропп рассматривает мотив живой и мертвой воды в русских сказках.

 

...Особого внимания заслуживает живая и мертвая вода и разновидность ее – сильная и слабая вода. Живая и мертвая вода не противоположны друг другу. Они друг друга дополняют. “Спрыснул Ивана-царевича мертвою водою – его тело срослося, спрыснул живою водою – Иван-царевич встал”. Такова каноническая формула применения этой воды... Почему нельзя просто спрыснуть мертвеца живой водой, как это, впрочем, в некоторых редких случаях и делается?.. Мертвая вода его как бы добивает, превращает его в окончательного мертвеца[25]. Это своего рода погребальный обряд, соответствующий обсыпанью землей. Только теперь он – настоящий умерший, а не существо, витающее между двумя мирами, могущее возвратиться вампиром. Только теперь, после окропления мертвой водой эта живая вода будет действовать[26].

 

Омолаживающие свойства подобных водиц известны из «Конька-Горбунка» Ершова. Ивана-дурака в виде опыта заставляют купаться в «одной воде студеной, а в другой воде вареной»; он благополучно проходит испытания. Злой и коварный царь окунается в котел по его примеру и сваривается заживо. 

 

Народный эпос, – пишет Афанасьев, – довольно часто говорит об источниках, текущих серебром и золотом, или заменяет их кипучими котлами, в которые стоит только окунуться, чтобы волосы, руки и ноги получили серебряный или золотой блеск. Одна из свадебных песен, записанных мною в Москве, рассказывает про кипучий колодец, пена которого есть чистое серебро и золото... В собрании сказок братьев Гримм упоминается Goldenbrunner – источник чистый и светлый, как кристалл; когда водой этого колодца королевич намочил себе голову, то его волосы стали золотыми и заблистали как солнце... Русские сказки говорят о двух ключах Чуда-Юда (Морского царя или змея); если испить воды из одного ключа – станешь сильномогучим богатырем; если помочить голову в воде другого – будут волосы золотые; говорят также о двух чудесных мазях, принадлежащих тому же Чуду-Юду: если натереть голову одной мазью – волосы будут серебряные, а натереть другой – будут золотые. В сербской приповедке мальчик нанимается на службу у старухи-вилы и находит у нее горшок: опустил в него руку – рука сделалась золотая, окунул голову – голова позолотилась. В норвежской сказке сын вдовы, находясь в услужении у тролля, входит в запретные палаты; в одной комнате стоял большой медный котел и сильно кипел, хотя под ним и не было огня; юноша опустил в котел палец – и палец озолотился; в другой комнате он сам искупался в котле и сделался страшно силен и румян и бел, как кровь с молоком[27].

 

Вернемся к сопоставлению живой и мертвой воды как проточной и стоячей. Проточной воде аксиологический приоритет отдается в регионах, где наблюдается ее избыток. Примером могут служить Древний Рим или Россия.

Город Рим возник на левом берегу Тибра, на холмах над заболоченной низиною.

 

Воды здесь было столько, – пишет Георгий Кнабе, – что начиная с VIII–VI веков до н. э., еще при царях-этрусках, с ней пришлось начать борьбу, которая потом длилась столетиями: осушать болота, заключать в трубы ручьи и речки, дренировать почву. Знаменитый римский Форум... изначально представлял собой сочащееся влагой болото, жизнь лепилась лишь по его возвышенной северо-восточной окраине, и еще в эпоху наибольшего расцвета империи ключи упрямо и шумно пробивались сквозь его нарядно замощенную поверхность... На фоне органического консерватизма архаической общины добывать воду, проникая в земные недра, считалось занятием кощунственным, неримским, ведовским, следы этого воззрения сохранялись и в историческую пору... Приемы поиска подземных водоносных мест (как на заре истории – поиска металлов) еще и при империи явно отдавали чем-то колдовским[28].

 

Однако колодцы римлян были прекрасны: глубиною в десятки метров, облицованные камнем, огороженные и накрытые кровлей. Еще более знамениты римские акведуки, снабжавшие горожан водою в изобилии[29].

Но при этом «под улицами города перекрещивались, сталкивались, разбегались 988 независимых друг от друга водопроводных сетей». Это было крайне неудобно, но римляне упорно держались за эту нерациональную систему.

 

Не поддается логическому объяснению и тот факт, что жители империи, уже с I века до н. э. прекрасно умевшие изготовлять краны, почти ими не пользовались, и поступавшая в город вода текла непрерывным протоком из домашних водопроводов, из уличных колонок и фонтанов, переполняла бассейны и ежедневно тысячами тонн уходила в канализацию. Это было не упущение, а принцип: в сенатусконсульте 11 года до н. э. говорилось, что главная задача сенатора, ответственного за римские водопроводы, – прилагать величайшее тщание к тому, чтобы в уличных бассейнах вода изливалась днем и ночью[30].

 

В реках, источниках и ключах римляне видели богов либо их обиталища. Водопроводы, уличные фонтаны и колонки также были предметами культа, потому что рассматривались как продолжение питавших их родников. Ежегодно 13 октября отмечался праздник Фонтаналий, посвященный богу источников Фонту[31]; в его честь украшали цветами родники и колодцы. Поэт Проперций включает Марциев водопровод в число священных источников, наряду с Тибурном и Клитурном.     

В менее богатых водою древних государствах источники также могли обожествляться, но к водоснабжению относились куда более прагматично. В греческих полисах водопроводное хозяйство – дело чисто техническое, поручаемое работникам невысокого ранга. В Ассирии и Вавилоне за высшей администрацией сохраняется управление главными каналами; отводными арыками ведают местные общины. К колодцам здесь относятся настороженно: подземные воды в Месопотамии солоны и воспринимаются как мертвые воды преисподней. Постройка водопровода в Ниневии царем Санхерибом (704–681) – событие исключительное. В Риме же соорудить новый акведук – дело доблести и геройства не только для императора или консула, но и для цензора или претора.

В России недостатка в пресной воде также никогда не бывало, и чистой водою у нас всегда считалась вода проточная. Поэтому ваннами мы еще кое-как научились пользоваться (хотя многие предпочитают им душ), однако раковины с пробками для мытья рук или посуды у нас не прижились.

Александр Афанасьев отмечает, что «по преимуществу лечебные свойства приписывались ключевой воде», и приводит примеры лечебной магии, когда вода из трех ключей либо вода, почерпнутая по течению, смешивается с горячими углями или золою. Иногда в нее погружают громовую стрелку, серебряную монету, золотое кольцо.

 

В заговорах читаем следующие воззвания: “Матушка вода! обмываешь ты круты берега, желты пески, бел-горюч камень своей быстриной и золотой струей; обмой-ка ты с раба божия (имярек) все хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, шипоты и ломоты, злу худобу; понеси-ка их, матушка быстра река, своей быстриной – золотой струей в чистое поле, зимнее море, за топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын”. – “Матушка святая водица, родная сестрица! бежишь ты по пенькам, по колодам, по лузям, по болотам, и бежишь чисто, непорочно; сними с раба божья (имя) всякие болезни и скорби”[32].

 

Афанасьев напоминает также, что русское слово речь одного корня с рекой, и приводит аналогию: «Понятия звучащего слова, текучей воды и льющегося света санскрит соединяет в одном корне nad – говорить и светить, nada – река»[33].  

 

Нектар и амвросия. Вино греки узнали поздно и относились к нему с недоверием, сильно разбавляя его водою. Как уверяют историки, хорошего вина у греков почти не было, а то, что было, употребляли как средство обеззараживания нездоровой воды колодцев[34]. Главным хмельным напитком у греков долгое время оставался мед, поэтому считается, что нектар и амвросия – питье и еда именно на основе меда. 

 

Само слово амвросия (άμβροσία), – пишет Елена Рабинович, – именно и означает “бессмертность”, а вернее, “несмертность”... Мифологической и этимологической параллелью греческой амвросии является индийская амрита, с бою добытая богами при пахтанье мирового океана... Нектар и Амвросия находятся в исключительном владении богов, которых питают и веселят, поэтому когда у Гомера Калипсо обедает с Одиссеем, едят и пьют они разное: у него пища, “какою всегда насыщаются люди”, а ей “благовонной амброзии подали с нектаром сладким”[35]... Правда, в “Илиаде” нектар и амвросия используются также в качестве умащений для человеческого тела... Сначала Фетида… мертвому Патроклу “амврозию в ноздри и нектар багряный тихо влила, да тело его невредимо пребудет”[36], а чуть позже Зевс посылает Афину взбодрить перед боем изнуренного скорбью о друге Ахиллеса: “шествуй, Афина; и нектаром светлым с амврозией сладкой грудь ороси Ахиллесу, да немощь его не обымет”[37]...

Не менее прозрачна и этимология слова нектар (νέκταρ) – это производное корня νεκ-, дериватами которого являются νεκρός и более редкое νέκυς (то и другое со значением “мертвец”)... Функция напитка бессмертия в сочетании с “трупной” символикой кажется достойным внимания парадоксом – выходит, что исторически нектар и амвросия эксплицитно противопоставлены как “мертвое” и “несмертное” уже самой своей внутренней формой[38].

 

Дальнейший анализ сводится к уподоблению амвросии живой воде, а нектара – мертвой. Правда, применительно к людям эти снадобья не оживляют мертвецов, а лишь делают их нетленными. Например, Титон, любовник богини Эос, получает от Зевса бессмертие; однако Эос забывает выпросить для него вечную молодость. Поэтому Титон живет вечно, но иссыхает до размеров кузнечика. Питается он амвросией и хлебом, то есть и божеской, и человеческой пищей; нектар же ему, похоже, недоступен.

В исследовании Елены Рабинович нектар как бальзамирующее средство прямо отождествляется с медом:

 

Полное бальзамирование тела у греков не было обязательным, к нему прибегали лишь изредка, при отсрочке погребения, если именитый покойник оказывался далеко от родной земли... Способ был всегда одинаков и достаточно традиционен, чтобы вызывать насмешки философов над расточительностью человеческой спеси: труп погружался в наполненный медом саркофаг и оставался нетленным практически вечно... Когда Александр Великий умер в Вавилоне, тело его было заключено в медовый саркофаг и после многих приключений привезено в Александрию Египетскую, где не было мумифицировано на египетский лад, так что Александр остался покоиться в греческом нектаре – вероятно, медовое погребение было ритуально необратимым[39].

 

Ритуальной эпифанией нектара, впрочем, является не всякий мед, а только тот, что используется в погребальном обряде. Медовое бальзамирование было редкостью, но мед в том или ином виде использовался на любых похоронах, в смеси с молоком или в виде медовой лепешки. Царица мертвых Персефона именовалась Μελιτώδης (Мелитодис – «Медовая»)[40].

Как бы то ни было, мы помним, что распитием нектара на олимпийских пирах распоряжался кузнец Гефест, и аналогичный мотив имеется в мифах о других божественных кузнецах (ведийский Тваштар, ирландский Гойбниу, валлийский Гофаннон, германский Вёлунд, кавказские нарты)[41]. Кузнец имеет отношение и волшебной чаше, волшебному котлу и волшебному источнику. Аполлоний Родосский рассказывает, что Гефест вырыл для колхидского царя четыре источника, молока, вина, масла и воды, хотя все они текли из-под виноградной лозы[42].

Среди волшебных жидких субстанций отдельно следует упомянуть ихор (ίχώρ). У Гомера это прозрачная и нетленная кровь богов, у позднейших греческих ученых – всякая органическая жидкость (ихором гигантов считалась нефть). По Диогену Лаэртскому, пифагорейцы учили, что «семя есть струя мозга, содержащая в себе горячий пар; попадая из мозга в матку, оно производит ихор, влагу и кровь, из них образуется и плоть, и жилы, и кости, и волосы, и все тело, а из пара – душа и чувства»[43]. В нынешней медицине ихор – сукровица, гной, продукт распада живых тканей при гнилостном воспалении.

Источники живой воды в германо-скандинавской традиции рассматривает Александр Афанасьев:

 

Из-под трех корней мирового ясеня Иггдрасиля, идущих в небо, ад и страну великанов, вытекает по священному источнику: источник у небесного корня называется Urdharbrunnr (по имени норны Urdh), возле которого собираются боги определять непреложные судьбы вселенной. Всякое утро норны черпают из этого источника воду и окропляют ей ветви мирового ясеня, отчего и происходит роса, падающая долу; на поэтическом языке “Эдды” роса – honigfall (ниспадающий мед): ей питаются пчелы... Другой источник у корня великанов (гримтурсов) называется Mimirsbrunnen, в водах которого таится высокая мудрость; за единый глоток этого напитка Один отдал в заклад свой глаз... Воде Мимирова источника давалось название меда... Мимир, хотя и не числился между асами, был наделен высочайшим разумом[44]; к нему обращались боги за решением трудных вопросов. По свидетельству одного предания, асы отправили его к ванам, а те отрубили ему голову и послали ее к асам; Один произнес над ней заклятие – и голова Мимира осталась вечно нетленной и сохранила дар слова[45].

 

Третий источник у корней Мирового ясеня назывался Хвергельмир («Кипящий котел»). Он связывал корни Иггдрасиля с Нифльхеймом («Нижним миром»), но была ли его вода живой или мертвой, доподлинно неизвестно. Предание говорит о том, что в Хвергельмире обитает дракон Нидхёгг, на съедение которому определяются закоснелые грешники. Эта вторая смерть после смерти, да еще помноженная на смертельный кипяток, своей избыточностью напоминает о сказочном мотиве купания в трех кипучих ключах или котлах с вареной водою.

Не меньшей известностью в скандинавской традиции пользуется еще один вариант живой и вещей воды – мед поэзии, сваренный из крови гомункула Квасира[46]. Греческий врачеватель Асклепий, по преданию, был обладателем двух фиалов крови Медузы: кровь из левой части ее тела мгновенно убивала, из правой – оживляла мертвых. Такие же фиалы богиня Афина подарила автохтону Эрихтонию, основателю города Афин.

 

Возлияния усопшим. Полагают также, что живая и мертвая вода были метафорами жидкостей, которые замещали в теле покойника, высохшем в результате кремации, жизненные соки.

 

Что происходило с костями, когда их покидала жизненная жидкость и парообразная жизнь-душа? – вопрошает Ричард Онианс. – Дело иссушающей старости и смерти завершал огонь... Кости высушивались в точности, как семена, перед тем как они смогут дать новую жизнь. Но сухому семени необходима влага. И сухие кости смогут вновь ожить, если получат жизненную жидкость. Гомер подробно описывает, как поступают с костями Патрокла и Ахилла... Кости хранятся не в сухом сосуде, как можно было бы ожидать; в “Илиаде” кости Патрокла извлекаются из костра, пропитываются вином и укладываются в двойной слой жира[47], а в “Одиссее” рассказывается, что кости Ахилла “были собраны в несмешанном вине и елее”[48]... Жир, костный мозг и его растительный эквивалент, елей, идентифицировались с жидкой составляющей жизни. В проклятии, сопутствующем заключению договора, гомеровские герои используют вино в качестве символа мозга (который, в отличие от жира, не мог храниться про запас)[49].

 

Жертвоприношения умершим обычно совершались в виде возлияний. Над шахтовой гробницей в Микенах был обнаружен алтарь с круглым отверстием для возлияний, уходившим в нижнюю гробницу. На надгробии изображался сосуд, часто с пробитым дном. Существовало поверье, что непосвященные тщетно пытаются добыть воды в подземном царстве, а праведники наслаждаются изобилием влаги.

 

Согласно учению орфиков, психе является в царство Аида “сухой”. “Я высохла от жажды и погибаю”, – восклицает душа в надписях на табличках из могил на юге Италии и на Крите[50]. Но если душа прошла посвящение, она получит холодную воду из некоего источника. Греческая эпитафия (из Рима) выражает пожелание: ‘Пусть Аидоней, владыка нижнего мира, дарует тебе холодную воду, ибо ты утратил драгоценный цветок юности”[51]... Чтобы восстановить “сок”, которого лишился умерший, использовался не только маслянистый сок оливы, но и мирра, благовонная смола и другие “выделения”, “слезы” и “пот” растений. На девятый день после похорон совершались жертвоприношения, и на могиле устраивался пир, разбрызгивалось вино. Было обнаружено множество урн с отверстием, через которое могли поступать возлияния[52].

 

В Египте высушенного покойника бальзамировали, погружая в масла и ароматические вещества, обеспечивавшие восстановление его тела и жизни. В Вавилоне также практиковалось бальзамирование, но иногда совершались и огненные похороны – с той же целью, что в Греции, и в Италии: ради высушивания, а не уничтожения тела.

Известно, что тело покойного в Вавилоне облепляли глиной, прежде чем возложить на погребальный костер. Поминальный пир назывался «место, где дают пить». Возлияния умершему совершал ближайший родственник; формулой проклятия было: «Пусть бог лишит его наследника и поливающего водой».

 

Каким образом умершие могут получить жизнь, если не из воды? Этот вопрос задан и ответ на него получен в “Путешествии Иштар по загробному царству”... Богиня проходит через семь ворот, претерпевая судьбу умерших, ее удерживает царица подземного мира Эрешкигаль, но, наконец, другие божества являются и принуждают Эрешкигаль отпустить Иштар, вернуть ее в мир живых. Царица приказывает своему слуге Намтару: “Вылей на богиню Иштар воду жизни и отошли ее прочь”... В каббале умерших возвращает к жизни “роса” (костный мозг или жидкость) из головы божества. Раввины учат, что в могиле, когда разложатся останки тела, сохранится нижний конец позвоночника, и когда на него падет роса, он вновь сделается целым телом и оживет[53]. Адский огонь – это крайнее состояние смерти, полное высушивание. Огню противостоит вода жизни, принадлежащая Богу[54], исходящая из его престола[55]...

Так из представления о жизни как жидкости и о сухости умерших вырастает широко распространенная идея “живой воды”. В Греции она отмечена в мифе о Главке, который получил бессмертие из “источника бессмертия”[56] и в рассказе Еврипида о Саде Гесперид на западном крае земли, “где текут бессмертные источники у свадебного ложа во дворце Зевса, где божественная дарующая жизнь Земля умножает блаженство богов”[57]. Этой же идеей объясняется попытка омолодить старика, сварив его в кипятке: таким образом в человека поступает эон взамен его собственного, уже иссякшего. Медея превратила Ясона в юношу... отшелушив с него старость хитроумным способом, вскипятив множество снадобий в золотых котлах[58].

 

Вино, впрочем, тоже привлекало мертвые души. В Афинах даже существовал специальный поминальный обряд, называемый Пифоигия («день открытия пифосов», больших глиняных сосудов, в которых бродило вино).

 

Пока шел процесс брожения, их оставляли открытыми, – пишет Карл Кереньи, – но потом накрывали крышками, ведь иначе в них могли упасть посторонние предметы, мог утонуть и ребенок. Когда в “день открытия пифосов” крышки снова убирали, на то была причина религиозного характера. Объяснение было найдено в текстах на глиняных табличках из Пилоса микенской эпохи. Души мертвых тут называются “жаждущие”. Жаждали они, однако, не воды, а вина – в год, когда оскопленный Дионис находился среди них. Изображение на аттическом лекифе V века до н. э. показывает, как в день Пифоигии, когда подземный мир стоял открытым для восхождения из него Диониса, окрыленные мертвые души слетаются, под надзором предводителя душ Гермеса, к наполовину зарытому в землю и открытому пифосу[59].

 

Главная форма возлияний усопшим в сегодняшней России – стопка с водкою или кагором, оставленная на могиле. Случается, водкой поливают и саму могилу, но этот ритуал не является общепринятым.

Усилимся представить себе эффект от опьянения водкой и от опьянения пивом: эта феноменология поможет разъяснить действие мертвой и живой воды. От пива в больших количествах, как правило, несколько совеешь; водка, напротив, придает живость необыкновенную. Зато на следующий день, с похмелья, уже пиво кажется животворною жидкостью, а водка таит в себе опасность гибельного запоя («пить мертвую»). Недаром новейшая пословица говорит: «Пиво без водки – деньги на ветер». Так и живую и мертвую воду можно было употреблять только вместе, но никак не по отдельности.

 

Миро и елей. Елей (от греч. έλαιον, «оливковое масло») – освященное масло, используемое в практике христианских церквей: как правило, оливковое с примесями благовоний. Елей упоминается в Книге Левит как средство для очищения прокаженных[60] и у евангелиста Марка как средство для исцеления больных[61].

В православной церкви елей используют для соборования и литии. Во время всенощного бдения совершается благословение хлебов, пшеницы, вина и елея. После этого, во время всенощной или заутрени, на лбу верующего священник чертит этим елеем знак криста, что символизирует пролитие на него милости Божией. При соборовании священник мажет елеем лоб, щеки, грудь и руки тяжелобольного. Кроме того, елей изливается на усопших, используется при таинстве крещения и в других церковных обрядах.

Миро (от греч. μύρον, «ароматное масло») – освященное ароматическое масло из многих ингредиентов. Миропомазание верующий принимает один раз в жизни, после крещения: считается, что этот обряд завершает процесс вступления его в лоно церкви. Таинство миропомазания совершают епископы, а освящают миро у православных лишь предстоятели поместных церквей. Кроме того, миро используется в православной традиции при помазании на царство и при освящении нового храма. А у католиков и армян – также при рукоположении священников и епископов.

Елей традиционно приготовлялся на основе «деревянного масла» (оливкового масла последнего отжима). В него добавлялась смирна[62], кора коричного дерева и его цветки (кассия), а также эфирное масло, добываемое из благовонного тростника.

При приготовлении мира, кроме оливкового масла, используется белое вино и множество ароматических веществ.

 

Одно из первых описаний состава мира в Русской церкви относится к 1631 году: царь Михаил Фёдорович распорядился, чтобы Аптекарский приказ отпустил для патриарха Филарета разных составов “в мирное составление”. Для этой цели из Аптекарского приказа были выделены следующие вещества: янтарь добрый, корица, перетрун, корень азар, ладон росной, мед дивий, непряный корень и гуляфная (розовая) водка; а из келейной патриаршей казны были выданы смирна и кассия. Приготовление необходимых веществ поручалось опытному аптекарю с вознаграждением за труд не более 20 рублей.

От усмотрения аптекаря зависели количество и подбор веществ для мира. В 1667 году в состав мира входили 53 душистых вещества, в 1681 – 64, в 1691 – 46, в 1703 и 1705 – 72, в 1710 – 68... В 1853 году, для придания миру большего благоухания, к прежнему составу добавили еще пять веществ: кардамон, корни фиалковый, инбирный, ирный и калганный, а  траву маиоран, имевшую слабый запах, заменили маслом из так называемой богородской травы (serpillum).

Во второй половине XIX века в состав мира входили следующие вещества: елей, вино белое виноградное, стиракса, ладаны (росный, простой, белый и черный), мастика, сандарак, розовые цветы, базилика (трава), корни (фиалковый, белый, инбирный, ирный, калганный, кардамонный), масло мушкатное густое, бальзам перувианский, терпентин венецианский, благовонные масла (бергамотовое, гвоздичное, богородской травы, розмаринное, лигниродийное, розовое, коричневое, маиоранное, померанцевое и мушкатное жидкое). В “Реестре подлежащим к мироварению составам” в “Чине мироварения” (М., 1894) к 23 пудам масла деревянного и 7 ведрам виноградного белого вина прибавляются в разных пропорциях еще другие 28 веществ. В настоящее время в Русской церкви в состав мира входит около 40 разных веществ[63].

 

Церковные соборы дважды, в 1666–1667 и 1675 годах, выносили постановления, чтобы освящение мира совершалось в Москве, откуда миро должно было рассылаться в епархии. Мироварение также совершалось в Москве, поскольку в провинции трудно было найти все необходимые компоненты – ими располагала лишь царская аптека. Из Москвы миро рассылалось по епархиям бесплатно. Позднее миро разрешили варить и в Киеве. 

Церковные власти строго следили, чтобы русское миро не имело сходства с латинским, которое составлялось лишь из двух веществ: бальзама и елея. Развитая алхимическая традиция Западной Европы, казалось бы, предрасполагала к большему разнообразию по аптекарской части. Но в православии традиция мироварения, унаследованная от Византии, оказалась гораздо более изощренной.

 

Святая и грешная. На праздник Крещения в православных храмах освящают воду, и многие верующие запасаются ею впрок, приписывая ей чудесные свойства.

19 января церковь вспоминает событие, которое произошло в Палестине на реке Иордан. Иисусу было тридцать лет, когда он вышел на служение миру из провинциального Назарета. В то же время на реке Иордан появился проповедник Иоанн, который стал призывать к покаянию. Он предлагал войти в воды реки и исповедать вслух свои прегрешения. Это и был прообраз христианского крещения.

Иисус, войдя в воду, не произнес ни слова. Когда же он выходил из реки, все собравшиеся услышали с неба голос Бога Отца и увидели Святого Духа в виде голубя. Так была явлена тайна Троицы, и поэтому Крещение называется также Богоявлением.

Считается, что Христос погружался в Иордан не для того, чтобы очиститься от грехов, но чтобы собою очистить и освятить водную стихию. В честь этого события в православных храмах освящают воду, троекратно погружая в нее крест. Этот обряд совершают дважды в году, на праздник крещения и накануне, в крещенский сочельник. В Византии освященную воду называли агиасмой (греч. αγίασμα – «святыня»).

Вильям Похлебкин, однако, рассказывает, что вода могла противопоставляться вину как раз по признаку святости. Речь идет о другом христианском таинстве – евхаристии.

 

Слово “водопитие” означало трезвость, воздержание, “винопитие” – пьянство. “Водяными”, по-латыни аквариями, по-гречески идропарастатами, назывались сектанты, которые причащались водой вместо вина, что считалось самым тяжким грехом, ересью. Отсюда и проистекает глубокое презрение в России к непьющему человеку как к “нехристю”, чужаку. У русских этот пережиток живуч до сих пор и является рудиментом религиозной нетерпимости[64].

 

В исламском суфизме имеется учение о четырех формах познания божества: они символизируются четырьмя жидкостями. Познание мира через разум и органы чувств символизирует вода. Она легко усваивается, но может дать человеку лишь необходимый для жизни минимум. Символ второй формы познания – молоко: это познание через воображение и сновидения. Толкование снов – важная составляющая мистической доктрины суфиев, почти как в западном психоанализе.

Третий способ познания доступен лишь пророкам и святым. У них с божеством существует постоянный канал связи, который однажды проявляется и уже не прекращается. Эту форму познания символизирует мед. Наконец, четвертая форма познания – озарение, доступное и простым смертным. Его символизирует вино как жидкость, разрушающая границы человеческого «я».

В тантрических доктринах индуизма вино называется «водой причины» (каранавари) и «водой мудрости» (джнанамрита). В вине видят жидкую форму энергии-шакти. Эта жидкая шакти как дарительница освобождения и наслаждения, сжигающего тело. Опьяняющие напитки употребляются именно с целью освобождения. Смертные, умеющие пить, обуздывая душу и следуя закону Шивы, рассматриваются как обладающие бессмертием на земле. А от Шивы исходят указания «пить до тех пор, пока ум и зрение не станут мутными»; «пить и еще раз пить, упасть на землю и приподняться, чтобы выпить еще, только после этого достигается свобода»[65].

Ритуал винопития имеет коллективный характер; употребление вина сопровождается групповым сексом; эти оргии подчинены ритуальным правилам. Род напитка не имеет значения[66], зато особое внимание уделяется его ритуальному очищению.

В Древнем Китае иероглиф цзю («вино») означал любой опьяняющий или галлюциногенный напиток и изображался в виде знака «вода» и кувшина с ликом духа на нем. Опьяняющее зелье наливали как бы внутрь самого духа, во-первых, освящая напиток, во-вторых, чтобы «духи упились довольно».

 

...То, что порою мы называем “религией”, – пишет Алексей Маслов, – в эпоху Чжоу было не более чем видениями и экстатическим трансом, “спусковым механизмом” к которому чаще всего служил прием алкоголя и различных наркотических и психосоматических средств. Именно алкоголь или его заменители играли основную роль в ритуалах культа предков, а также в различных формах медиумизма и спиритизма, путешествиях в загробный мир и т. д. Огромное количество бронзовых сосудов для вина эпох Шан и Чжоу говорят, что обильные возлияния играли едва ли не основную роль в формировании состояния транса, столь необходимого для вступления в контакт с духами... Любой ритуал начинался с приема вина. В момент жертвоприношения уездных князей общему предку в царстве Чжоу прежде всего наливают “доброго, мягкого вина”. Сам же обряд в символическом смысле заключался... в том, чтобы вдоволь напоить духов, а поскольку на каждом обряде присутствует непосредственный представитель духов (“заместитель”), то именно он, выполняя обязанности медиума, принимал на себя весь алкогольный удар[67].

 

Древнее начертание многих иероглифов указывает на связь ритуальных церемоний с винопитием. Скажем, понятие «вступать в брак», «совпадать» когда-то буквально означало «готовить вино» и передавалось изображением человека на коленях, который размешивает что-то в высоком сосуде. Все, что связано со свадьбой, происходило на самом деле не на земле, а в мире духов. На земле лишь разыгрывался ритуал для установления контакта с потусторонним миром и получения одобрения женитьбы. Невеста, входящая в дом мужа, меняла не столько семью, сколько духовных покровителей, и было очень важно, как воспримут ее духи предков жениха.

Похоронные обряды также сопровождались обильными пиршествами и возлияниями. Считалось, что усопший присутствует за столом в лице своего «заместителя». Он становится посланцем в мир предков, поэтому очень важно как следует напоить и накормить его. В деревнях на юге Китая и ныне сына или ближайшего родственника покойного в момент погребального обряда называют именем усопшего.

В эпоху Шан-Инь и в начале эпохи Чжоу всякое жертвоприношение сочеталось с обильными возлияниями. В «Шаньхай цзин» упоминается Гора Барабана и Колокола, где располагается жертвенник предков. На этой горе все духи угощаются вином. Барабан и колокол были шаманскими инструментами для призвания или обуздания духов и были унаследованы даосизмом и буддизмом. При входе в китайский буддийский монастырь слева и справа стоят Колокольная башня и Барабанная башня.

В Китае популярны сюжеты о том, как Восемь бессмертных (ба сянь) пируют на горе Куньлунь, употребляя огромное количество вина. Однако под вином могли подразумеваться и галлюциногенные напитки: отвары грибов и настои конопли. А под ритуальным пьянством – вхождение в групповой транс при помощи галлюциногенов[68]. Древние китайцы уделяли наркотическим средствам не меньше внимания, чем алкоголю: «Шицзин» включает немало стихов, посвященных сбору конопли.             

Впрочем, уже около Х века до н.э., в период Западной Чжоу, обилие сосудов для вина сменяется сосудами для пищи – широкими чашами на треножниках. Очевидно, меняется и форма ритуала: спаивание духов» уступает место их «кормлению», особенно при погребальных церемониях.

В Средневековье, особенно в эпоху Тан, подчеркивается уже эстетическое наслаждение состоянием опьянения, рождается особая «культура вина» (цзю вэньхуа). Тем не менее, предание о том, что поэт Ли Бо утонул, «ловя луну в воде», напоминает нам о древнем «спаивании духов» и переживании состояния жу шэнъ –  «соприкосновения с духами».

        

Сильная и слабая. Владимир Пропп пишет о сильной и слабой воде в русских сказках:

 

Эти воды стоят по правую и левую руку пришельца. Они имеются или в погребе у яги, или у змея. Как яга, так и змей являются охранителями входа в иное царство. Змей охраняет реку и мост, ведущие в тридесятое государство. “Сильная стоит на правой руке моста, а слабая – на левой”. Перед боем эти воды подмениваются. Герой пьет “сильную” воду, убивает змея и попадает в иное царство. На вопрос, какую же воду пьет герой – живую (то есть для живых) или мертвую (то есть для мертвых), нельзя дать точного ответа. Здесь точность и первоначальный смысл уже утеряны, стерты. На этот вопрос так же нельзя ответить, как на вопрос, представляет ли собой герой мертвеца или живое существо. Он – живое существо, вторгающееся в царство умерших как дерзкий нарушитель и похититель... Герой пьет не ту воду, которую ему как мертвецу было бы положено, и этим приобретает силу, похищает ее, так же, как он похищает молодильные яблоки и другие диковинки. Таким образом, я предполагаю, что “живая и мертвая вода” и “слабая и сильная вода” есть одно и то же. Ворон, улетающий с двумя пузырьками, приносит именно эту воду. Мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни; пользуется обоими видами воды[69].

 

Китайцы с таким выводом не согласились бы. В даосской традиции Жошуй («слабая вода») – это река под священной горою Куньлунь, в которой текла настолько легкая жидкость, что даже лебединое перышко не могло удержаться на ее поверхности и немедленно шло ко дну[70]. Найдется похожая мифологема и у Плиния: «Ктесий передает, что в Индии есть стоячий водоем под названием Силас, в котором ничто не плавает, но все опускается на дно. Согласно Целию, у нас в Аверне тонут даже листья; а согласно Варрону, если на это озеро прилетит и сядет птица, то потонет. Напротив, на африканском озере Апусцидамус все предметы плавают и ничто в него не погружается»[71].

Самым сильным в таком случае должно считаться Мертвое море, сведения о котором с древних времен сильно мифологизированы. Вот его описание у Тацита: 

 

Озеро, в которое впадает Иордан, огромно, почти как море, лишь вода его более отвратительна на вкус; над ним подымаются тяжелые испарения, которые несут чуму людям, живущим по его берегам. Ветер не волнует поверхности озера, рыбы не живут в нем, и не приближаются к нему привыкшие плавать птицы; неподвижные воды, словно покрытые твердой корою, удерживают на своей глади любой предмет и не дают утонуть ни опытному пловцу, ни новичку, едва умеющему плавать. В определенное время года озеро извергает из своих глубин смолу, и люди постепенно научились ее вылавливать, руководствуясь в этом промысле, как и во всех других полезных ремеслах, исподволь накопленным опытом. Это черное вещество в обычном состоянии представляет собой жидкость, но если налить на него уксусу, оно густеет и всплывает на поверхность; тут его берут руками, втягивают на палубу, и тогда оно само по себе, без всякой помощи, начинает изливаться в глубь корабля до тех пор, пока не перережут струю. Перерезать же ее нельзя ни медью, ни железом; она прерывается только от крови, – если поднести к ней одежды, смоченные в той крови, что каждый месяц выделяют женщины. Так по крайней мере рассказывают об этом промысле старинные писатели[72].

 

А вот описание, принадлежащее настоятелю черниговского монастыря Даниилу, побывавшему  в Палестине в 1104 году: «Содомское море безжизненно, нет здесь ничего живого: ни рыбы, ни раков, ни червей. Но если внесет Иордан в это море рыбу, то она вскоре подыхает. Выходит со дна моря на поверхность воды черная смола, много смолы лежит по берегам. Смрад исходит из моря как от горящей серы»[73].

Авернское озеро в Кампании представляло собою кратер потухшего вулкана и также было украшено многими баснословными подробностями. Здесь Эней спускался в царство мертвых; бывал в этих местах и Одиссей. В окрестностях озера, согласно Страбону, находились какой-то оракул и источник со стигийской водою.

 

Аверн представляет собой залив, глубокий у берегов, со свободным устьем, который хотя и является гаванью, но бесполезен как гавань, потому что перед ним лежит еще большой мелководный залив Локрин. Залив Аверн окружен отвесными скалистыми холмами, возвышающимися со всех сторон, за исключением входа... Человеческое суеверие превратило залив из-за этих скалистых холмов в обиталище призраков. Местные жители прибавляют еще мифический рассказ о том, что пролетающие через залив птицы падают в воду, погибая от подымающихся испарений, как это бывает в Плутоновых пещерах[74]. Эту местность они также считали Плутоновой, полагая, что там жили киммерийцы. Во всяком случае туда пускались в плавание только те, кто, принеся предварительно жертву, умилостивил подземные божества, причем жрецы, которые брали это место на откуп, руководили подобного рода священнодействиями. Там есть у моря какой-то источник питьевой воды, но все местные жители воздерживались пить из него, считая его воду водой Стикса. Здесь же где-то находится и оракул, и местные жители по присутствию горячих источников заключали о близости Пирифлегетонта и Ахерусийского озера. Кроме того, Эфор, который помещает здесь киммерийцев, утверждает, что последние жили в землянках... Киммерийцы сообщались друг с другом, по его словам, по каким-то подземным ходам и принимали чужестранцев в помещении оракула, находившегося глубоко под землей. Жили киммерийцы горным промыслом и подачками от людей, вопрошавших оракул, и местный царь назначал им определенные выдачи. У служителей оракула существует дедовский обычай: никто из них не должен видеть солнца, и только ночью они могут выходить из своих пещер... Впоследствии киммерийцы были истреблены каким-то царем за то, что предсказание, данное ему оракулом, не исполнилось в его пользу. Однако оракул существует еще и теперь, хотя он перенесен в другое место. Таковы мифические сказания наших предков; но теперь, после того как лес около Аверна вырублен по приказанию Агриппы, местность застроена домами и прорублен подземный ход от Аверна до Кум, все эти рассказы оказались просто мифами[75].

 

Но вернемся к сильной и слабой воде. Алхимики употребляли термин «сильная вода» (aqua forte) применительно к азотной кислоте: в ней растворялись все металлы кроме золота. Когда обнаружили, что золото растворяется в смеси азотной и соляной кислот, этот коктейль назвали aqua regia – «королевская вода», по-русски царская водка.

Лучший анализ подобной символики принадлежит опять же Гастону Башляру, счастливо соединившему химическое образование с гуманитарными интересами.

 

Сколько раз я наблюдал удивление моих учеников при виде пробки, кальцинированной соляной кислотой. Несмотря на все предостережения – или, рассуждая психоаналитически, именно вследствие предостережений, – лабораторные халаты юных экспериментаторов больше всего страдают из-за кислот. Мысль выступает как множитель силы кислоты. С точки зрения психоанализа, воля к разрушению – это коэффициент умножения общепризнанной разрушительной способности кислоты... Анонимный итальянский автор конца XVII века восхищается глубинной тепловыделяющей способностью “азотных кислот и подобных летучих жидкостей, которые зимой столь же жгучи, как огонь в любое время, и обладают таким действием, что могли бы, кажется, разрушить всю природу и обратить ее в ничто”... Тут открывается неограниченный простор для фантазии ученых. Поскольку огненное начало уже отделено от зримого качества, огонь уже не отождествляется с желтым пламенем и рдеющим углем... Возьмите азотную кислоту – она сжигает бронзу и железо. Скрытый в ней огонь, огонь без тепла, сжигая металл, не оставляет следов, совсем как ловкий преступник... Тревизан, характеризуя скрытый огонь азотной кислоты, называет его “тонким, легким, переваривающим, непрерывным, окружающим, воздушным, ясным и чистым, замкнутым, не текучим, разрушительным, проникающим и живым”[76].

 

С сильной и слабой водою мифов соотносится легкая и тяжелая вода нынешних химиков. У водорода Н¹ есть два изотопа: дейтерий Н² и тритий Н³, существующий не более двенадцати лет, но постоянно образующийся в атмосфере под действием космического излучения. Кроме кислорода О¹⁶, в природе имеются еще два изотопа О¹⁷ и О¹⁸, а в ускорителях и реакторах создавались и другие короткоживущие изотопы.

Легкой водою химики называют соединение Н¹₂О¹⁶; в природе такой воды нет, ее получают искусственно. Тяжелой водою называется соединение дейтерия с любыми изотопами кислорода. Тяжелая вода используется как сырье для термоядерных реакций.

 

Сома и хаома – ритуальные напитки индоариев. Владимир Топоров уверенно называет их галлюциногенными, хотя доподлинно неизвестно, из чего они приготовлялись.

 

С мифологической (а отчасти и с физиологической) точки зрения к опьяняющим напиткам, приводящим к определенным изменениям в состоянии мифологического персонажа, относятся не только вино, пиво, мед, брага, кумыс, но и галлюциногенные напитки типа сомы и хаомы у индоиранцев, опиума, напитков, изготовляемых из мухомора (Amanita muscaria) или древесных грибов, спорыньи… В гимне, представляющем собою самовосхваление бога (возможно, самого Индры): “Мне пять народов показались не более чем соринкой в глазу. – Не напился ли я сомы? Оба мира не идут в сравнение даже с одним моим крылом... Ростом я превзошел небо, превзошел эту великую землю... Поколочу я хорошенько землю там и тут... Я великий-великий, поднялся до туч. – Не напился ли я сомы?”... Мотив опьяняющего напитка как особого божественного блага, как аналога небесного огня в космических водах (ср. обозначение ряда опьяняющих напитков как “огненных”) очень существен: он объясняет и положительные, и отрицательные действия... С одной стороны, огонь опьяняющего напитка входит в человека, вызывает в нем подъем энергии, огненность духа, прилив жизненных сил; с другой стороны, он может быть и губительным – вызывать опьянение, угашающее сознательность, приводящее к расслаблению и упадку духовных сил... В ряде культур вообще проводилось очень четкое различие между опьяняющим напитком сакрального и возвышающего типа и опьяняющим напитком профанического типа, лишенным благодатного действия (ср. противопоставления сома – сура у древних индийцев, соответственно хаома – хура у древних иранцев или соотношение вино – сикер(а) в Библии)[77].

 

Теперь, по крайней мере, понятно, откуда берется презрение наркоманов к алкоголикам как к некой низшей касте.

Далее Топоров останавливается на связи опьяняющих напитков и богов-громовержцев. И проводит сравнение богов винного брожения, входящих в свиту верховного громобоя (Дионис – сын Зевса), с богами дрожжевого брожения (литовский Раугупатис), нередко связанными с подземным царством.

 

В древнеиндийской религиозной практике приготовление сока сомы составляло содержание особого ритуала. Стебли сомы (растение точно идентифицировать не удается) вымачивали в воде, выжимали с помощью давильных камней, процеживали через сито из овечьей шерсти, разбавляли водой, смешивали с молоком или ячменем и разливали по деревянным сосудам... Сому жертвовали богам, особенно Индре, полагая, что она дает бессмертие и силу для подвигов... Связь сомы с луной обнаруживается уже в ведийский период. Позже эта связь становится особенно очевидной и Сома превращается в бога луны, покровителя растительности (считается, что лунный свет способствует росту растений, сама луна связана с росой, влагой и т. п.)...

Несмотря на то, что существует ряд гипотез о растении, из которого мог быть приготовлен напиток сома-хаома (кузьмичева трава, конопля, гриб-мухомор, ревень, эфедра и др.), ничего определенного о растении хаома сказать нельзя... Приготовление хаомы составляло часть ритуала, и... опиралось на миф о гибели божества Хаомы, расчлененного другими богами, растертого и употребленного на приготовление божественного напитка... В настоящее время культ хаомы, изготовляемой из эфедры, существует у персов и гебров[78].

 

По индийской версии сома приходит с неба, но растет на земле, в горах. У иранцев, как обычно, все наоборот: хаома растет у подножия мировой горы, посреди озера Ворукаша, и в то же время находится на небесах. Заратуштра то восхвалял хаому, то демонстративно отказывался от ее употребления. Есть сведения, что хаома была ритуальным напитком и у некоторых скифских племен.

 

Геологи и алхимики. Все добытчики живой воды делятся на два разряда. Одни пытаются отыскать природный ее источник, наподобие геологов. Другие, не доверяя природе, норовят изготовить чудесный эликсир искусственно, и это уже относится к алхимическим умениям.

У Плиния имеется список животворных и смертоносных ключей:

 

Теопомп говорит, что около Кихр во Фракии есть источник со смертоносной водой; Ликос – что в Леонтинах есть вода, убивающая на третий день после того, как ее выпьют, а Варрон – что на Соракте есть источник ядовитой воды, его поперечник четыре фута. При восходе солнца, добавляет тот же автор, этот источник пузырится, как бы вскипая, а птицы, отведавшие его воды, тут же падают замертво... В Македонии, неподалеку от могилы поэта Еврипида, сливаются две реки: вода одной из них исключительно полезна для питья, вода же другой смертоносна[79].

 

Теперь вернемся к баснословным речкам италийских сибаритов, Сибарису и Кратису. Вода их наделена чудесными свойствами. У Еврипида в трагедии «Троянки» хор поет о земле Италии[80]: ее омывает прекрасный поток Кратиса, чьи божественные потоки превращают светлые волосы в огненные (то есть рыжие) и питают богатую добрыми мужами землю, делая ее счастливой.

 

Сказочные  речки Сибаритиды, – пишет Наталия Брагинская, – получают более полный образ у автора древней комедии Метагена. В его “Фуриоперсах” (фурийцы, как мы помним, преемники сибаритов) герой хвастает своей волшебной речкой-самобранкой. Где речь о Сибарисе, где о Кратисе, отрывок не говорит, зато он помещен у Афинея в контекст фольклорных гастрономических утопий, почти всегда связанных с преисподней и даруемым ею изобилием, что делает вопрос географического приурочения сугубо второстепенным[81]. Речка “приносит нам огромные ячменные лепешки, которые сами себя выпекли, а другой поток гонит волны сырных пирогов и жареного мяса и вареных скатов, которые у нас тут вертятся. По реченьке  с одной стороны плывут жареные каракатицы, раки и лангусты,  а по другой – колбаски и рубленое мясцо; здесь анчоусы, а там блины. Отбивные сами собой тушатся и спрыгивают  в рот, а  другие подскакивают вверх – к ногам, а пирожные из нежной муки  плавают вокруг нас по кругу”[82].

 

У Феокрита Кратис превращается в реку красного вина, а Сибарис – в реку, текущую медом[83]. Теофраст утверждает, что воды Кратиса у пьющей из них скотины производят белизну, а воды Сибариса – черноту. Это различие заметно и на людях: те, кто пьет из Сибариса, оказываются чернее и крепче, и волосы  у них волнистые, а кто пьет из Кратиса, те белы, нежны, и волосы у них прямые[84]. Страбон рассказывает: «Сибарис делает коней, которые из него пьют, трусливыми, и потому стада от этой реки отгоняют; а Кратис волосы у людей, которые в нем купаются, делает светлыми и белыми и исцеляет к тому же многие болезни»[85].

Впрочем, имя Кратис носила не только речка близ города сибаритов. Одноименная река в Пелопонессе пользовалась еще большей известностью. Говорили, что Кратис, впадающий в море у Эг, немногим уступает самому Стиксу, потому что Стикс впадает в Кратис, и воды его приобретают страшные и гибельные свойства. Павсаний утверждает:

 

Смерть несет эта вода и человеку и всякому другому живому существу. Говорят от нее погибли козы, которые впервые напились этой воды... Стекло, хрусталь, миррины, а также изделия из камня и все сосуды из обожженной глины лопаются от воды Стикса. Рог и кость, железо и медь, свинец и олово, серебро и янтарь – все это вода разъедает. И с золотом происходит то же, что с другими веществами[86].

 

Но у речки Сибарис тоже был греческий близнец – одноименный источник недалеко от Дельф. С ним была связана легенда о змее, пожиравшем малых детей; когда его убили, ударив головой о скалу, на этом месте стала источаться вода.

Оппозицию смертельной воде Стикса, похоже, составляет живительная вода Ганга. В индуизме водам этой священной реки приписывают очистительные свойства не только духовно-символического, но и самого прагматического характера. Самый расхожий аргумент на этот счет – что множество пилигримов, носителей самых ужасных болезней, совершают ритуальное омовение в Ганге без вреда для своих здоровых соседей[87].

Гностики приписывали живительные свойства воде Евфрата, считавшегося одною из рек Земного Рая. По словам Ипполита Римского, она представляет собою «воду, которая над твердью»[88], или «воду живую». Она дает оливе масло, а виноградной лозе вино, духовные же люди «выбирают из нее то, что им принадлежит»[89]. По Карлу Юнгу, эта вода есть «своего рода панспермия, матрица всех возможностей». Каждый выбирает из нее «свою идиосинкразию, спешащую к нему быстрее, чем железо к магниту»[90].   

В житиях Александра Великого есть легенда не только про отравленную воду Стикса, но и про живительную воду c Крыши мира. Уставшие от похода войска Александра  остановились на отдых у подножия Памира и обнаружили поблизости источник. Один из воинов, взяв сушеную рыбу, направился к воде, чтобы помыть ее. Когда он бросил рыбу в родник, она ожила; он поспешил к Александру и рассказал о случившемся. Царь пришел к роднику и положил в него несколько сушеных рыб; они также ожили и уплыли. Тогда по велению Александра принесли сосуд, наполнили чудесной водой и запечатали, передав на хранение верному слуге; того, кто распечатает сосуд, царь обещал предать гибели.

Панорея, дочь Александра, увидев, как юный воин оберегает сосуд, предлагала ему дары, угрожала карами и в  итоге соблазнила юношу своими прелестями. Когда воин заснул, Панорея заколола его, выпила воды и умылась ею. Она стала невидимой и бессмертной, и живет до сих пор. А вот отцу ее в смертный час живительной воды не хватило.

Про алхимические эликсиры было сказано достаточно, так что ограничимся одним примером. Предание утверждает, что Яков Брюс сумел создать немного живой воды: по завещанию, его тело после кончины должны были спрыснуть ею. Однако слуга, открывая флакон, выронил его, и лишь несколько капель жидкости попало на руку покойника, остальное вылилось на пол. Когда в конце 1920-х годов могила Брюса была вскрыта для перезахоронения, одна его рука будто бы оказалась нетленной.

Магическим потенциалом наделяется также «новая вода», зачерпнутая из источника новым сосудом и не оскверненная использованием для повседневных нужд. Она использовалась для колдовских снадобий и народных лекарств.

По словам Мирчи Элиаде, новая вода «несет в себе все те плодотворящие и творческие потенции, которыми обладали первобытные Воды», она «исцеляет, поскольку в некотором смысле воспроизводит Творение»; в ней «ищут средство магического исцеления от болезни через контакт с первобытной субстанцией»[91]. В этом смысле новую воду можно сравнить с живым (или диким) огнем.

 

Забвение и припоминание. Приводя античные параллели живой и мертвой воде, Владимир Пропп называет и животворный источник Мнемозины:

 

Петелийская золотая табличка, вкладываемая в гроб покойнику, говорит душе скончавшегося, что в доме Аида она увидит два различных источника: один по левую, другой по правую руку. У первого растет белый кипарис, но не к этому источнику должна она приближаться. Таблички велят душе обернуться направо, туда, где из пруда Мнемосины течет освежающая вода, около которой стоят ее стражи. К ним должна обратиться душа и сказать: “Я изнемогаю от жажды! Дайте напиться мне!”... Ворон, улетающий с двумя пузырьками, приносит именно эту воду. Мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни; пользуется обоими видами воды[92].

 

Мнемозина – богиня памяти; вода ее источника противопоставляется воде загробной Леты, уничтожающей память о земном существовании. С источником Мнемозины мы встречаемся и в предании о пещере Трофония, где находился знаменитый оракул. Желающий узнать будущее, сделав положенные жертвоприношения и облачившись в ритуальные одежды, протискивался сквозь узкие врата пещеры; через некоторое время его выволакивали оттуда за ноги, обычно в бессознательном состоянии.

Рядом с этой пещерою били два ключа. Первый считался источником забвения, «водой Леты», и помогал забыть о земных печалях; из него пили перед посещением пещеры. Второй источник был посвящен Мнемозине, воды его нужно было испить, чтобы вспомнить о происшедшем в пещере. Воспоминания являлись во сне и сопровождались головною болью. Некоторые паломники после посещения пещеры Трофония так и не могли оправиться от безумия[93].

Относительно провалов в памяти, случающихся наутро после чрезмерных возлияний, долго распространяться не приходится. Любопытно, что и припоминания, как правило, удовольствия не доставляют. Греки рассказывали, что в Эфиопии есть квадратное озеро; вода в нем цветом и запахом как красное вино; кто ее напьется, с тем будет припадок: он начнет каяться в таких грехах, о которых давно забыл. 

Не только мифические кузнецы, но и нынешние горняки непосредственно связаны с волшебными источниками. Один из аспектов связи мертвой воды и горного дела прекрасно раскрывает Лев Лосев:

 

Я видал: как шахтер из забоя,

выбирался С. Д. из запоя,

выпив чертову норму стаканов,

как титан пятилетки Стаханов.

Вся прожженная адом рубаха,

и лицо почернело от страха.[94]

 

Резюме. Все метафизические и религиозные потенции воды прекрасно согласуются между собою, образуя единое целое, замечает Мирча Элиаде.

 

Сотворению Космоса из воды соответствует на антропологическом уровне представление о происхождении людей из воды. Потопу или исчезновению в воде континентов... соответствует “вторая смерть” души (погребальные возлияния) и ритуальная смерть в крещении (как в инициации). Но будь то на космическом или антропологическом уровне, погружение в воду не означает конечного уничтожения, но представляет собой временное поглощение бесформенным, за которым следуют новое Творение, новая жизнь или новый человек – в зависимости от того, идет ли речь о космическом, биологическом или искупительном восстановлении. По форме “потоп” сопоставим с “крещением”; погребальное возлияние или нимфолептическое исступление – с ритуальным омовением новорожденного или с ритуальным весенним купанием, обеспечивающим здоровье и плодовитость. В любом религиозном контексте вода выступает в одной и той же функции: она разрушает, растворяет формы, “омывает от греха”, одновременно очищая и давая новую жизнь[95].

 

Продолжение и развитие этих потенций, как мы попытались показать, и составляют мифические агрегатные состояния воды – огненная вода, живая и мертвая, сильная и слабая, святая вода, новая вода, вода забвения и пр.

С магией воды Элиаде увязывает и момент припоминания. Ритуальные очищения водою совершаются с целью мгновенной актуализации времени, когда происходило Творение; это символические воплощения рождения мира или нового человека.

 

 

См. также другие фрагменты книги Юрия Юдина,