Мемуары западных славистов – специфический жанр, тем более когда речь об ученых с русскими корнями. Принадлежность к двум культурам, пусть и не всегда явно проявляющаяся ностальгия, отказ от полной ассимиляции позволяет им порой подмечать в событиях и людях то, что недоступно ни иностранцам, ни самим русским. Такова и книга исследовательницы русской литературы и культуры, профессора Калифорнийского университета в Беркли Ольги Матич.

Матич – в дальнем родстве с известным литератором-монархистом Василием Шульгиным, ее двоюродная бабушка Елена Киселева училась у Репина, который ее очень ценил, а дед, экономист Александр Дмитриевич Билимович, одним из первых в России применявших математический метод, был членом «Особого Совещания» у Деникина, он эмигрировал сперва в Югославию, затем в Германию, откуда перебрался в Соединенные Штаты. Вместе с ним уехали и его дети-подростки.

“Записки русской американки” рассказывают об истории семьи и о людях, которые встретились Матич на жизненном пути. Автор дружила с представителями враждующих лагерей третьей волны эмиграции, ее трудно упрекнуть в одностороннести. На страницах книги и много имен советских и российских литераторов – от Булата Окуджавы и Василия Аксенова до Сергея Довлатова и Татьяны Толстой. О встречах с ними рассказывается со множеством подробностей, столь ценимых теперь всеми, кто посмотрел недавний телесериал о поэтах-шестидесятницах «Таинственная страсть» – и теми, кто сериалом умилился, и теми, кто увидел в нем лишь развесистую клюкву. Тут все переплетено – так, посвященная Аксенову песня Окуджавы «Исторический роман сочинял я понемногу…» связана с «Ожогом», рукопись которого хранилась у мемуаристки.

Одни истории – из числа забавных, но порой столь важных для биографии анекдотов, вроде воспоминания о сцене во время ужина с Андреем Синявским в ресторане: «К нашему столу подбегал немецкий мальчик, в конце концов осмелившийся спросить Синявского: «Bist du ein Zwerg?» («Ты гном?»), и, смутившись, отбежал. Андрей Донатович, иностранных языков не знавший, слово «Zwerg» понял и весело закивал – мальчик как бы опознал его, чему Синявский был очень рад. Маленького роста, с седой бородой и глазами, смотревшими в разные стороны (символизируя, можно сказать, его внутреннюю раздвоенность), он действительно был похож на гнома – или лешего: в те же дни он говорил с нами о леших, в которых верил, и о сеансах спиритизма и верчении блюдечка, которые они с друзьями иногда устраивали в Москве».

Другие истории важны теперь не только для русской, но и мировой культуры – например, как выступавший в Лос-Анджелесе Андрей Вознесенский хотел встретиться с кумиром Матич Бобом Диланом, «которого он ранее приглашал в Москву. Встреча состоялась в ресторане на берегу океана, но Дилан был в плохой форме и вел себя параноидально – то боялся, что его узнают, то, наоборот, именно этого и хотел». Выступление же Дилана в Лужниках в 1985-м считается не самым успешным в его биографии.

Зато успех другого выступления был предсказуем: чтение Ахмадулиной в университете Лос-Анжелеса «перед большой аудиторией имело колоссальный успех: изысканная артистичная манера читать стихи, одновременно трогательно искренняя и высокопарная, а также внешняя хрупкость, как всегда, заворожили публику и заставили ее сопереживать».

Есть в книге и забавные страницы – например, Матич вспоминает, как она летела с Евтушенко « на одном рейсе в Москву. Пальцы постаревшего Евтушенко были по‑прежнему унизаны кольцами, одет же он был неброско. Мы сидели напротив друг друга, через проход. Он вспомнил меня, когда я к нему обратилась, рассказывал всякие истории, сплетничал о Васе и Майе Аксеновых. «Значит, вы сплетник», – сказала я в шутку. Воздев руку, как в опере перед воинственной арией, и немного приподнявшись с сиденья, он громко и патетически произнес: «Вы автора „Бабьего яра“ называете сплетником»? Этот своего рода перформанс, в ходе которого было, в частности, сказано, что руки он мне больше не подаст, вызвал у окружающих изумление; успокаивать Евтушенко прибежала стюардесса, я же с облегчением уснула. На следующее утро как ни в чем не бывало, он пригласил меня в свой музей в Переделкино». Вот это умение забывать надолго, что ты – автор «Бабьего Яра» и вспоминать об этом в самую неподходящую, казалось бы, минуту, и делает из поэта в России нечто иное, чем просто поэта.

Нельзя сказать, что Матич исключительно благодушна, она описывает частые моменты непонимания. Один из них связан с фильмом Бернардо Бертолуччи «1900», показанном на Московский кинофестивале – та же Ахмадулина довольно резко высказала  режиссеру неприятие картины. «Бертолуччи знал о политических настроениях русской либеральной интеллигенции. Меня они скорее раздражали, потому что в них проявлялось нежелание, или неспособность, отделить официальные советские ценности от критики западными жителями своего общества, особенно в связи с Вьетнамской войной (как будто те не имели на это права!); советские интеллигенты, выступавшие против власти в основном в своем кругу, поддерживали борьбу с коммунистами (в данном случае во Вьетнаме) до победного конца. Зато сейчас интеллигенция получила все, что хотела.»

Последняя фраза – из числа утопических. Никогда невозможно получить все, что хотел.

Два фрагмента из книги

Как известно, в 1991 году в России был большой дефицит продуктов и "товаров повседневного спроса", и я водила Ольгу Окуджаву в валютный магазин. Как-то раз Булат попросил меня купить электрические лампочки – их тогда нельзя было достать – и мы поехали на дачу в Переделкино, где им и нашлось применение.

Пригов

Он (...) останавливался у меня, по ночам работал разноцветными чернилами над графикой и, как в свое время в Лос-Анджелесе, утром приносил написанное. Мы с ним много говорили о жизни, называя друг друга по имени, без отчества. В особенности мне запомнились его воспоминания о том, как в ранней юности ему пришлось около года провести в постели из‑за полиомиелита, как он боролся с его последствиями, упорно и систематически делая упражнения для восстановления мышц: "Мне удалось преодолеть последствия паралича, но, как видите, я немного хромаю". Систематичность, упорство и непрестанный труд он перенес в свое творчество. Еще он рассказывал, как после окончания скульптурного отделения в Строгановском училище лепил животных для детских площадок; оттуда, возможно, и пошли его бестиарии и динозавры, столь любимые детьми.