Галина Белая: ученый и организатор

Впервые имя Галины Белой я услышал, кажется, в 1962 г., когда поступил в аспирантуру ИМЛИ. Тогда в кругу моих товарищей живо обсуждалась ее статья об Илье Эренбурге, появившаяся незадолго перед тем в журнале «Октябрь». Надо еще добавить, что Галина Андреевна была молодым научным сотрудником этого института.
Сегодняшним молодым читателям трудно представить себе, что значил Эренбург для людей моего поколения. Во время войны (я был тогда подростком) — это символ борьбы и ненависти к фашизму; чуть ли не сразу после победы, еще с памятного окрика шефа пропаганды и агитации Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», — знак самостоятельности и независимости мысли и, наконец, как автор «Оттепели» —
провозвестник и, собственно, крестник новой, «оттепельной» эпохи. Об относительности и умеренности либерализма Эренбурга Галина Белая напишет потом (на мой взгляд, даже несколько жестко, перегибая палку — см. главу «Ложная беременность» в ее книге «Дон-Кихоты революции»), но тогда ее выступление было воспринято и как акт справедливости по отношению к любимому писателю, и само по себе как одно из
проявлений «шестидесятничества» — понятия, которого в ту пору, кажется, еще не существовало. Говорили еще, что статья понравилась самому Эренбургу, приславшему ее автору теплое письмо.
Следующее мое воспоминание относится к чуть более позднему времени — делу Синявского и Даниэля. По понятным причинам (Андрей Синявский служил в ИМЛИ) институт наш оказался в центре событий. Тем не менее активность тогда[с.4]шнего директора Ивана Анисимова оказалась сравнительно умеренной — было созвано общеинститутское собрание с информацией чиновника из КГБ с громкой фамилией Ворошилов, но я не помню, чтобы в стенах ИМЛИ организовывались «коллективные письма» или чтобы кто-нибудь из сотрудников выступил с осуждением в печати. Впрочем, возможно, в силу своего скромного положения аспиранта я не все знал. По той же причине и еще как числившийся по другому отделу, русской классики, я мог не бояться, что меня «притянут к Иисусу».

Не то — Галина Белая, работавшая с Андреем Синявским в одном, советском, отделе и дружившая с ним. Естественно, что от нее ждали (и, кажется, даже требовали) именно осуждения и непременно публичного. Но не дождались... Сталинские времена, когда за подобное в лучшем случае грозило увольнение, а в худшем — арест или смерть, прошли, но инерция страха еще существовала, и нужно было мужество, чтобы ей противостоять. У Галины Андреевны такое мужество нашлось.

К этому времени я был лишь поверхностно знаком с Белой. Ближе мы познакомились в 1972 г., когда вместе ездили в Ереван на защиту диссертации Елены Алексанян «Гоголь и армянская литература», — Галина Андреевна в качестве приглашенного члена ученого совета, я — в качестве оппонента.

Помню, как встретившая нас в аэропорту Елена Алексанян сказала: «Вы прилетели в самый раз: сегодня день рождения моей близкой подруги. Едем и побыстрее!» — «Но, простите, говорю, я ведь совершенно не знаком с Вашей подругой». — «А это не имеет значения! У нас в Армении принято ходить на семейные торжества или в гости со своими знакомыми или друзьями».

Галина Андреевна тоже в первый раз в жизни видела виновницу торжества, но едва мы переступили порог ее дома, как свершилось дивное превращение. Невольно подумалось: так она, Галя Белая, тут же своя, дружна со всеми с давнего времени! 

[с.5]

За столом было немало известных по литературе лиц, в том числе входивший в славу молодой прозаик Грант Матевосян, но лидерство невольно и бесповоротно перешло к Галине Андреевне, которая для этого ничего не делала, не проявляла никаких усилий — это была естественная форма ее самовыражения.

Ни в этот раз, ни во время других ереванских встреч никто не говорил о дружбе народов, о национальных традициях, о вдохновляющем примере русской культуры, — всего, что от
давало официальной риторикой, люди нашего круга сторонились как чумы. Но, по существу, это ведь и было замечательное человеческое, межнациональное единение, о котором сегодня вспоминаешь с болью горькой утраты...

Уже упоминавшийся мною труд «Дон-Кихоты революции — опыт побед и поражений» — очевидно, главная книга Галины Белой. Недаром она писалась четыре десятилетия, недаром дополнялась и преображалась от издания к изданию(последнее, только что названное, вышло посмертно), недаром посвящена самым близким автору людям и сопровождена откровенноличным, интимным признанием: «...с глубокой убежденностью, что донкихотство красит человека».
Внутреннее напряжение этой книги рождено наложением друг на друга нескольких важных сюжетов. Один — историко-литературный. С академической обстоятельностью Белая описывает одно из интереснейших явлений послеоктябрьской литературы — группу «Перевал», прослеживает судьбу каждого из его участников, от начала творческой деятельности, через перипетии 1920–1930х годов до жизненного конца, боль
шей частью насильственного и мучительного (перевальцы, как правило погибали в сталинских застенках).
Другой сюжет — тоже историколитературный, но, как любит говорить Галина Андреевна, с экзистенциальным подтекстом. Это ответ на вопрос, почему произошел такой чудовищный самообман. «...У ворот Воронского и других перевальцев уже стояли наготове “черные маруси”, а они все мечтали 

[с.6]

о человеке будущего, который будет “многостороннее, тоньше, сложнее”, чем человек современный. На дворе устанавливалась лютая сталинская стужа, а они словно не видели того, что происходило...». Объяснение конформизмом исследователь отвергает как поверхностное. Да, это было действительно донкихотство, в его еще неслыханном всемирномасштабном объеме, поскольку оно было взлелеяно многовековыми чаяниями о «необратимом наступлении нового, ни на что прежде не похожего мира» (слова Лидии Яковлевны Гинзбург). Тут к дефиниции донкихотства у Л.Е. Пинского, которой оперирует Галина Андреевна («реальность идеальных героев»), было бы уместно добавить и заключение И.С. Тургенева о том, что Дон Кихот — это прежде всего вера. Вера вопреки всему и несмотря ни на что. И еще добавить чисто житейское, но глубоко справедливое понимание донкихотства как воплощенного бескорыстия. О бескорыстии своих героев неоднократно говорит и Галина Андреевна, хотя при этом не скрывает и другую сторону объективно совершавшегося процесса — «расподобления» морали, принесения обыкновенной человеческой порядочности в жертву историческим идолам и надысторическим императивам.

И тут возникает третий, глубинный, сюжет — аналогия прошлого и настоящего или, вернее, недавнего прошлого, сюжет, в котором Галина Андреевна — не только исследователь, но и участник, и, подобно ряду других из ее поколения, лицо переживающее и действующее. По мере крушения «оттепельных» иллюзий и надежд на политические изменения в стране, говорит Белая, утопизм мышления перевальцев казался аналогом романтизма «шестидесятников». В это время вновь возникла ситуация Дон Кихота, — но все же сходство здесь неполное.

Помнится, кто-то, кажется, Михаил Ромм, завершая тогда одно свое острое выступление, сказал, что он ничего не боится, что пока у власти Никита Хрущев, его не посадят. Так думали, вероятно, многие и обоснованно. Но это совсем не то, что безграничная вера поколения революции в своих вождей;

[с.7]

напротив, мы отчетливо сознавали вынужденный, неполный и компромиссный характер хрущевских мер, остро переживали попятные шаги власти (особенно разгром восстания в Венгрии) и с нетерпением ждали дальнейших разоблачений (хотя, если говорить pro doma sua, то весь масштаб совершенных советской властью преступлений не представлялся — они про сто не вмещались в нормальную человеческую голову).

Но действительно были надежда и вера в то, что старые гуманитарные и социалистические идеалы можно восстановить. И тем сильнее переживались и разочарование, и поражение. Горечью этого чувства окрашено строгое научное повествование Галины Белой.
А в конце ее книги, буквально на последней странице, бегло, пунктиром намечена еще одна «донкихотская» ситуация, уже нашего, постперестроечного, времени, — и вновь звучит глубоко выстраданная щемящая авторская нота...
Вообще в нашей научной литературе трудно представить себе более личное, более лирическое произведение, чем посмертная книга Галины Андреевны.

В заключение еще один житейский эпизод, относящийся к Галине Белой. Он несколько выбивается из рамок деловых воспоминаний, но я рассказывал о нем в присутствии самой Галины Андреевны, когда отмечался ее последний юбилей, и это придает мне смелость повторить его в этих заметках.
Однажды ко мне в ИМЛИ пришла молодая соискательница, чтобы подписать и оформить отзыв на ее диссертацию. Когда это было сделано, соискательница спросила: «Не можете ли Вы выполнить еще одну мою просьбу?» — «Постараюсь. Но какую?» — «Видите ли, она уже не относится к диссертации...» — « Пусть так, но конкретно?» — «...И вообще не связана с научной работой...» «Так в чем же Ваша просьба?», — го
ворю, уже несколько заинтригованный.
«...Рассказывают, в ИМЛИ есть две самые красивые женщины — Катя Старикова и Галя Белая. Не можете ли вы мне их показать?» (пояснение для непосвященных: Екатерина Ва

[с.8]

сильевна Старикова — известный критик, жена не менее известного переводчика и литературоведа Соломона Константиновича Апта).

«Вообще-то это затруднительно, — отвечаю я с нарочитым комическим преувеличением, — в нашем институте обычно никого не бывает, кроме гардеробщицы (сейчас бы я еще
добавил: ОМОНа). Но Вам повезло: сегодня зарплата, в этот день собираются почти все... Вот там вдали — Екатерина Васильевна... А поближе, рядом с колонной, — Галина Андреевна... Хотите, я Вас ей представлю?..»
Но моя соискательница знакомиться не решилась, только молча понаблюдала за Галиной Андреевной, о чем-то думая...
Возможно, я угадал направление ее мыслей. Ведь это та самая Галина Андреевна, книгами которой она восхищалась...Умные женщины — не редкость. Красивые женщины — тоже. Все это известно и старо как мир. Но также известно, что в одном лице эти достоинства соединяются нечасто, в данном же случае наблюдалось именно такое совмещение.

А еще в этой женщине было качество, в то время еще неявное, — замечательный организаторский дар, неуемный энтузиазм, которые позволят ей создать новый факультет нового учебного заведения. И — поразительное мужество и внутренняя сила, которые помогут ей, преодолевая страшную болезнь, выполнять свою работу до конца.

2005 г.

[с.9]

Впервые опубликовано в сб.: 

Воспоминания о Галине Андреевне Белой. — Москва, 2014.