Афанасий Мамедов сделал второе интервью о Кафке с комментариями – на этот раз с прозаиком, переводчиком и эссеистом Валерием Хазиным.

— Вообще-то Кафка не отличался особой едкостью, но есть в его Дневниках место, которое преисполнено какой-то необъяснимой желчностью, это описание его встречи с Рудольфом Штайнером. Оно  всегда меня удивляло эмоциональной несдержанностью, и вот недавно вычитал у Макса Брода, собственно говоря, то, о чем догадывался: «В разговоре с антропософом Р. Штайнером он признался, что ему свойственны «состояния ясновидения». Он с недоверием относится к тем, кто ищет путь, ибо эти поиски, возможно, представляют собой лишь отговорку». Вам не кажется, что Кафку следует читать иначе, как если бы мы читали Эммануила Сведенборга, Христиана Розенкрайцера или Мейстера Экхарта, с той лишь разницей, что Кафке единственному удалось сплавить теологию и литературу (я имею в виду, в первую очередь, роман «Замок»)?

— Замечательно, что в Вашем вопросе о Кафке немедленно возникают имена Сведенборга и Экхарта. Мое первое знакомство с Кафкой (и в частности, с «Замком») состоялось лет в девятнадцать-двадцать. Кроме естественного для тех лет «ужаса и восторга», меня, помню, уже тогда начали охватывать подозрения, что «что-то не так с этими повествованиями», что, в общем и целом, ты встречаешь в них «сны о чем-то большем»…

Сегодня мне кажется очевидным, что для любого честного читателя чтение Кафки – это совершенно особая, ни с чем не сравнимая деятельность, род подлинной «духовной практики», хотя меня и коробит это клише, многократно опошленное в наши дни. Мне кажется, и сам Кафка совершенно отчетливо воспринимал свое писательство именно так – как неизбежную, не им избранную работу и тягостный, но волшебный дар. Причем не в пророческо-просветительском плане, а в плане скрытой и неодолимой внутренней судьбы. Макс Брод, видимо, прав: «внешние поиски пути», а тем более, их бурная социальная реализация (как в случае Р. Штайнера) представлялись Кафке чем-то вроде «отговорки» и, наверное, вызывали чувство брезгливости.

И, конечно, не могу не согласиться с тем, что Кафку следует читать иначе, чем «визионеров» Сведенборга, Экхарта, или Даниила Андреева, например. Их труды – это попытка выразить невыразимое словом, но их «внутренние задачи» и намерения по отношению к читателю не являются тайной, они очевидны и вполне назидательны. «Литература» же Кафки – это, как вы верно сказали, и есть, собственно, практическая теология, «религиозная практика», сама-в-себе и сама-для-себя. И, похоже, внутреннее «Зачем?» этой «литературы» остается непостижимым, в том числе и для автора, может быть. И к этому трудно что-либо добавить, кроме слов Мамардашвили: «тайна, которая остается тайной».

—  Макс Брод признается: «Когда я вижу, как это человечество отталкивает спасительный дар, предлагаемый в произведениях Кафки, причем отталкивает с лицемерным видом: одновременно как бы протягивая к нему тысячи рук, — мне иногда становится жаль, что я уберег от гибели эти произведения, ибо по воле автора их должна была поглотить тьма. Может быть, Кафка предчувствовал злоупотребление, которому подвергалось его творчество, и по этой причине и не хотел разрешить публикацию своих сочинений?» Макс Брод видел в Кафке чуть ли не пророка, но был ли он таковым, и должен ли великий писатель быть еще и пророком?

— Не знаю ответа на этот вопрос. Если оставить за скобками общеизвестные наблюдения о сбывшихся «социально-исторических пророчествах» Кафки (фашистская тьма, триумф и чудовищный крах людоедских режимов, ужас Холокоста, распад иудео-христианской европейской культуры, тотальное наступление «ликующей гопоты» и проч.), то, с моей точки зрения, «предчувствия» такого автора носили совсем иной характер, простирались в какие-то иные пространства.

Не знаю, случалось ли Кафке ощущать себя кем-то вроде «пророка» в том смысле, в каком это слово употребляется в контексте авраамических религиозных традиций. Если да – думаю, эти ощущения должны были чрезвычайно тяготить его.

— Вы согласны с Максом Бродом, который полагал, что Кафка «обновил древнееврейскую религиозность», а «Замок» — это роман неограниченного монотеизма?

— Для людей, глубоко и разнообразно укорененных в древнееврейском слове и культуре, и особенно людей религиозных, такое восприятие кажется вполне естественным. Мне же в этом плане по-настоящему поразительным представляется «свидание» «Замка» с Книгой Иова, например, и возникающий, в связи с этим, вопрос об «авторском праве» — не в юридическом, разумеется, а в метафизическом его аспекте – Права Автора. Речь вот о чем. Попробуйте всерьез поставить перед «Замком» несколько вопросов: «А КТО это, собственно, ГОВОРИТ? С КЕМ говорит? И О ЧЕМ говорит?». Честные и продуманные ответы на них, по-моему, немедленно формируют пространство для «встречи» двух этих величайших книг, разделенных двумя с половиной тысячами лет, как минимум. Можно еще попытаться представить себе, какой опыт должен был пройти «автор» Книги Иова — тот гениальный поэт (или те поэты), кто когда-то же записал этот текст на иврите.

Такое «свидание», такой (в терминах Эйнштейна) «мысленный эксперимент», наверное, мог бы подтвердить определение «Замка» как «романа неограниченного монотеизма». Можно вспомнить к тому же, что, согласно современной гебраистике, время создания Книги Иова примерно совпадает со временем Будды, а некоторые средневековые талмудисты сомневались в ее «еврейском происхождении», утверждая, что она «переведена на иврит с какого-то древнего языка»… Словом, если быть до конца последовательным: погрузиться во Вселенную, приоткрываемую Кафкой, и смиренно принять ее законы — может оказаться, что в такой Вселенной у Книги Иова и «Замка» —  один и тот же «Автор».

— Как вы относитесь к заявлениям некоторых критиков, что дневники и афоризмы Кафки встали между ним и Бродом защитной стеной?

— Боюсь, не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эту гипотезу. Помню времена, когда я жадно читал его дневники и письма, а в какие-то моменты они могли казаться избыточными по отношению к основному корпусу текстов. Что меня никогда не переставало изумлять — это странная «оборотническая» природа многих его фрагментов. Некоторые фрагменты я специально перечитывал по много раз  — в разное время и в разных настроениях. И всегда изумительна была именно «полярность воздействия». Т.е. не банальное «перечел и открыл много нового, чего не видел раньше…», а прямо-таки взаимоисключающие реакции: от задыхающегося восторга и беспримесной радости до глубочайшей депрессии и отвращения… Одни и те же куски…

Видимо, как раз эти реакции и представляют собой дверцы, изредка приоткрываемые в те сферы, которые вы озаглавили как «свобода и непостижимое». И это при том, что язык Кафки намеренно лексически обеднен и «подморожен», наподобие позднего Кортасара. Вообще, оглядывая свои «свидания» с Кафкой, я давно сделал одно, исключительно субъективное ремесленное наблюдение, на котором не смею настаивать. У Кафки нельзя научиться. Ведь когда встречаешь тексты любого настоящего, а тем более, великого писателя, непрерывно (как ремесленник) учишься чему-то: восхищаешься, или внутренне споришь, «пробуешь слово на язык», в минуты читательского счастья чувствуешь себя едва ли не соавтором… Учиться можно у всех: упомянутых вами «титанов» ХХ века Джойса, Пруста, Фолкнера, у Саши Соколова, даже у Платонова и Шаламова, которого в последнее время многие (и справедливо) ставят в один метафизический ряд с Кафкой… У Кафки учиться НЕВОЗМОЖНО. Не потому, что НЕЧЕМУ, а по совсем иной, более серьезной причине. Чему сочинитель может научиться у грозы, заката, или волнуемого океана?

Где находится Замок? Почему К. все-таки согласился превратиться из землемера («Меня, правда, приняли в качестве землемера, но все это одна видимость») в школьного сторожа? Кто такой Кламм? Не олицетворяет ли собою Фрида сексуальную энергию, без которой немыслима жизнь ни здесь, ни окрест Замка? Не являются ли помощники К., посланные из Замка, левым и правым полушариями мозга — «нагуалем» и «тоналем», которых К. тщетно пытается изгнать. Почему между Сордини и Сортини зазор всего лишь в один звук? И как такое виденье, в какой-то степени языческое, связано с иудаизмом?.. Почти вся проза Кафки, за исключением, быть может, дневников, афоризмов, прозаических фрагментов и ранних рассказов, не берется высокоразвитой мыслью сколько бы подходов к ней не осуществлялось. Чтение «Замка», вершины творчества Кафки — это не привычный процесс сотворчества, которому нас обучали долгие годы, к которому мы стремимся, которым в той или иной степени овладев, привыкли пользоваться, — но процесс обратный написанию/сложению текста, возвращение к завязи произведения, к той пульсирующей точке, которая породила его. В ходе этого процесса мы должны отказаться от привычного мышления и привычного отношения к миру. В каком-то смысле прочтение текстов Кафки — это возвращение на исходные позиции, райские, когда разум (по дон-хуанавскому учению «тональ»), еще не верховодил и во всем уступал «нагуалю» (бессознательному, точнее — сверх/над сознанию). Проза Кафки — это попытка открыть подлинную Реальность за счет произвольного разъединения с тем, что принято называть «Этим Миром». Она как пламя в печном застенке: распахнешь заслонку — и, может случиться, окажешься опаленным, не раскроешь — вместо томика Кафки обнаружишь в руке у себя надкусанное яблоко. Что с того, что райское, все равно ржавое. 

См. также: Кирилл Кобрин: «Кафка не оказал влияния на русскую мысль и русскую словесность»