Без героев

В венском «Академитеатре» Алвис Херманис поставил «Платонова», один из лучших спектаклей мировой чеховианы. Постановка, пятый сезон собирающая аншлаги, вызвала нешуточные споры критиков о театре и русском. 

Что делать, когда жизнь не удается? Как быть, если она уже не удалась?

Герои чеховского «Платонова» не задумываются об этом – за исключением главного героя. Может, он тоже не особенно задумывается о себе и окружающем, но ему и не надо рефлексировать. Он сам – ходячая трагедия, диагност и диагноз одновременно.

Сцена выстроена диагональю, пронзающей старый дом. Огромная гостиная на первом плане, справа столовая, за окнами терраса и сад, полный берез. Художница Моника Пормале создала настолько достоверный мир загородной усадьбы, что, едва открывается занавес, зал откликается коллективным выдохом восхищения. Если вы как-то представляли себе мир русского поместья, но не знали, в чем его воплотить – то вот он, светлый и сумрачный одновременно (художник по свету Глеб Фильштинский добивается прозрачности киносвета), то в утреннем тумане, то в синеве ночи, полный гомона и шепота, разговоров и пауз, от которых впадаешь в задумчивость, далекую от театральной.

«Платонов» - спектакль о времени, которое уже никогда не наступит, это ностальгия о прошлом, обещавшем другое будущее. Херманис создал произведение, встающее в один ряд с другими меланхолиями, порожденными невозвратностью хода стрелок, от прозы Кафки до фильмов Германа. Тик-так, тик-так… настоящие часы с маятником отсчитывают все пять часов сценического времени, в которые уложился последний день жизни многообещавшего неудачника, школьного учителя и сельского Дон-Жуана Михаила Васильевича Платонова.

Знаменитый Мартин Вутке, не так давно поступивший в труппу венского Бургтеатра, может показаться слишком великовозрастным для заглавной роли (у Чехова герою 27), но с каких пор в театре буква текста важнее его духа? С тех, когда театр перестали воспринимать работой, оставив ему право развлекать?

«Платонов» - редкий случай, когда публика оказалась умнее критики. После премьеры четыре года назад рецензенты готовы были ругаться, но на представления «Платонова» в кассе Академитеатра обычно остаются лишь единичные места, причем самые дорогие, а приглашение спектакля в Берлин на Театртреффен заставило скептиков притушить свой пыл.

Рецензенты против публики

Сразу после премьеры критик венской газеты Kurier назвал спектакль смертельно скучным и особенно гневался по поводу единственного антракта, делящего пополам пятичасовую постановку. Чтобы поставить спектакль о скуке жизни, его можно было бы сократить на пару часов, и то все еще было бы не очень интересно, уверен рецензент.

Немногим отстала и респектабельная Standard, назвавшая декорации тюрьмой в стиле люкс от московского художественного театра образца 1910 года, от которой рябит в глазах. Рецензия в одной из швейцарских газет названа «Русский означает пьяный». В чем-то рецензент прав: на сцене много пьют. Штамп западноевропейского театра? Но быт русского дворянства конца XIX века был далек от безалкогольного. Зато восхитился рецензент Die Presse, посчитав, что, только сконцентрировавшись, публика постигнет замысел Херманиса.

Лишь ленивый не процитировал обращение Херманиса к зрителям, звучащее в записи перед спектаклем. Он предупреждает, что текст не всегда разобрать, и это не проблема актеров, а осознанная режиссерская установка. К актерам у критиков претензий нет: задействованы лучшие силы немецкого театра, от Петера Симонишека, играющего Глаголева, до Дёрте Лиссевски (Войницева). Они и впрямь говорят словно не на публику, а для самих себя, то одновременно, то бормоча под нос. От этого рождается иллюзия тайного присутствия, эффект подсматривания за жизнью, которая течет сама по себе и не заинтересована ни в интерпретаторах, ни в интерпретациях. В иных рецензиях Платонова» сравнили с телешоу «Большой брат», так и не поняв: о чем это?

Херманис давно ставит о русском. В каком-то смысле он только о русском и ставит, напрямую ли или в зеркале латышских судеб. «Рассказы Шукшина» в Театре наций, балансируя на грани фарса (труппа Евгения Миронова не всегда на этой грани удерживается), выглядят образцом прочтения советской классики. «Платонов» же, с его смесью комического и печального, оказывается одой классике русской. Ставить Чехова за рубежом вдвойне опасно: многими он воспринимается как сокровищница русской души, его так и отряжают: с водкой, тоской и что-то имитирующим размахом. При этом хочется какой-то последней правды о жизни, но где она у Чехова, так и не выводящего на сцену классического героя?

Реализм попутал

Эстетику Херманиса называют гиперреалистической, а в качестве доказательства ссылаются на декорации. Но тщательность, с которой прописан чеховский мир – далеко не новость в истории венской сцены. Скрупулезность художника напоминает о недавнем шедевре, спектакле Петера Цадека «Ночь игуаны» (2003), оформленном в том же Академитеатре Вильфридом Минксом. Но могут ли в постмодернистском мире декорации быть аргументом? Есть ли в «гиперреализме» Херманиса что-то, помимо реализма, даже если это реализм магический?

Иллюзия воссоздаваемой жизни здесь относительна. Европейскому зрителю мало дела до очередного периода в истории России, когда верхи уже не могли, а низы еще не хотели, когда в зазор попало не только поколение, но целый социальный класс, дворянство, потерявшее и крепостных, и ценностные ориентиры. Что именно теряют герои, дотошно одетые в костюмы эпохи (впечатляющая работа художницы по костюмам Евы Десекер), не так уж и важно. Важен сам процесс утраты, процесс неосознаваемый и нефиксируемый и необратимый. О том, что время все еще движется лишь в одном направлении, и рассказывают Чехов, Херманис и Вутке. В принципе, все знали об этом и раньше. Но мало кто думал, что может быть так горько.