Выгребная яма любви

Жизнь как текст - с длиннотами, отступленьями и открытым эпилогом

Василий Голованов. Время для чаепития. Повести. Рассказы. - М.: Вагриус, 2004, 285 с.

Редкая книга долетает до середины меня… Нет, точней так, редко сама я долетаю до середины прозаической (современной русской) книги… Книга же прозы Василия Голованова (р.1960) "Время чаепития" захватывает и прочь не отпускает, пока не прочтешь ее до конца. Мало того: держит и по прочтенье, разом и ошпарив и заморозив. Жесткий, хоть и сентиментальный (качества, зачастую соседствующие) прозаик, тянущий баржу традиции от Гоголя - через Андрея Платонова - потом Юрия Казакова - к нашим дням. Его герой, явно близкий к автору и ведущий речь от первого лица, - это современный, средних лет горожанин, склонный к убегам за черту родной столицы - будь то Подмосковье, Пошехонье, сибирская тайга или даже Панама. И еще это человек, направленный на добро, но сильно поврежденный жизнью, пьянкой, рефлексией. Ему - герою - ведомы и взлеты и падения (прежде всего вовнутрь, когда, как писал Ходасевич, "мне ничего не надо, я падаю в себя"). Он подвержен сшибкам внешнего и тайного "эго", его ведет вперед генетическая прапамять, им владеет мистика природы как человеческой грибницы.

В хроникально-иррациональной повести "Танк" прозаик дает бытие леса, сохранившего остатки прошлой войны (воронка ли, окоп ли, каска), глазами мальчика и его фронтовика деда, которые отражаются друг в друге, как зеркала, и из этого взаимоотражения рождается метафизика личной вечности. "…Но ведь смерти нет, вдруг понял я. Вот мертвое старое дерево. На нем живут теперь мох, грибы, лишайники, оно служит прибежищем мириадам одних насекомых и пищей для других. Со временем оно станет еще более "мертвым" и непохожим на дерево и все больше похожим на землю, на теплую, рыхлую лесную почву, которая взращивает все, что окружает меня".

Круговорот памяти и сиюминутности дает автору-герою-рассказчику (они тут триедины, "ибо писатель сам выкармливает своих героев") возможность нести крест одиночества и непрестанно ощущаемое проклятие как преимущество… Трагическое напряжение этой тяжкой и вместе с тем укрепляющей собеседника прозы исходит из нравственного императива, контрастного бытийной, так сказать, мути. "В том-то и беда, - как бы простодушно размышляет Василий Голованов, - что рождаемся мы для счастья, а переживать приходится черт знает что".

Похоже, что именно и только вышеозначенное "черт знает что" служит у этого писателя должным материалом как для бытописания, так и для осмысления. Позитивное, правильное, уютное счастье - не его сырье (посему название книги "Время для чаепития" читается как лукаво саркастичное), он - певец ужаса и отчаяния. Сестры-утопленницы… саморазрушающиеся алкаши… медведь, рвущий собак… просто иллюстрации к тому, что "у всякой любви есть своя выгребная яма"… Однако все эти истории писаны в свете такой жалости, искренности и внутренней правоты, что читатель выходит из мрачной и многострадальной прозы Василия Голованова возмужалым, а не разрушенным.

И повести, и новеллы, и очерки, собранные в книге, держатся на "узлах судьбы" как на сваях, меж коими вольно колышется почти бессюжетная ткань. В рассказе "Рассказ" прозаик так и говорит с печальной самоиронией: "…Я влип в борьбу с сюжетом, который был мне явно не по зубам". Трезвое осознание своей писательской слабости (в данном случае: бессюжетности) уже есть сила. Василий Голованов - принципиальный небеллетрист, но зато блистательный лироповествователь.

В книге с избытком путешествий и даже этнографии - линия, в русской словесности на нет не сходящая. Но это отнюдь не очередные "записки натуралиста", а снова и снова - вопль любви к миру, глядящей во все глаза в разные стороны и убеждающейся: одиночество условно - есть тяга далеких отдельностей, краев света, состояний…

Престранная (и пространная, скажу я для рифмы) проза Василия Голованова и очеркистски познавательна, и по-хлебниковски поэтична. Такой вот интонационный парадокс. Такой - в порядке исключения - сплав. Такой пронзительный голос, что сидишь и думаешь: а как я - ленивая и нелюбопытная - его не расслышала раньше?

�x���K(Lа, слушая птиц, а вечером, после работы с красками или в саду, садиться на галерее с чашкой чая, спокойно курить, наблюдая, как любимая срезает цветы для букета завтрашнего дня, и слушать, как гремит кузнечик в остывающей зелени…”. Смерть брата все разрушает, герой уже не может выстроить заново гармоничное существование. Подобное происходит и в повести “Танк”: погибает двоюродный брат с двумя своими дочерьми — и уютные воспоминания детства бессильны побороть кошмар взрослой жизни; блуждающий немецкий танк приобретает символическое значение: точно так же безнадежно блуждает в жизни человек, и ему необходим временной сдвиг или сдвиг сознания, чтобы найти свою “дорогу на Дюссельдорф”. Правда, сюжетно танк никак не связан с дальнейшими трагическими событиями, но это, как уже отмечалось, для Голованова непринципиально. Рассказ “Двери” вообще бессюжетен. Фотограф Андрей Перье вдруг обнаруживает на разных снимках какие-то двери. Составляется целая коллекция. Дверь осмысливается героем не просто как вход в жилище человека, а как зашифрованная тайна его души, тайна мироздания.

Единственный рассказ с довольно четким сюжетом и, на мой взгляд, самый удачный — это “Ментовка”. Наверное, сама тема призывает к жесткому повествованию. Герой, рассеянный интеллигент, переходит дорогу в неположенном месте и оказывается в отделении милиции: начинается абсурдистская маета, царящая в этом заведении. Соседи по камере, в сущности, такие же “случайные” люди, как и герой: азербайджанец, хохол и два негра. Звучит как анекдот… Однако анекдотичность и нелепость ситуации разрешается не смехом, а трагическим пониманием: хаос непобедим, абсурд торжествует. Все оканчивается благополучно, герой отделывается штрафом, но мысли его неутешительны: “Я больше не верю людям так, как раньше. Не знаю, верю ли я так же самому себе”.

Об особенности своей манеры повествования автор очень точно сказал устами рассказчика: “Но я опять отвлекся по несчастной способности своей отступаться от темы и разветвлять повествование на бесчисленные отростки” (рассказ “Ствол, подпирающий небо”). Может быть, именно эта — несчастная ли? — способность и определяет оптику данной прозы. Действительность в повестях и рассказах Голованова зыбкая, не имеющая четких очертаний, будто увиденная сквозь смятый целлофан: углы сглажены, изображение двоится и ускользает, привычное становится почти неузнаваемым. Зато появляется возможность выстроить свою, новую: полемизируя с Щедриным, описавшим Пошехонье как мрачное захолустье, воссоздать совсем в ином свете историю Весьегонска на основе записок агронома П.А. Сиверцева (“Путешествие на родину предков, или Пошехонская сторона”). Очерковость здесь вполне соответствует задаче. Или рассказать личные мифы-притчи. Здесь уже важна не историческая достоверность, а атмосфера, эмоциональная вибрация смысла.

Как столь разные тексты уживаются в одной книге? Не заслоняют друг друга, не теснят и в целом творят свою спонтанно-продуманную вселенную, как “первые деревья первого леса”…