Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941-1942 гг.

Колонка редактора

Доктор исторических наук, профессор Педагогического университета им. Герцена и Европейского университета в Санкт-Петербурге, Сергей Яров специализируется на советской истории и особенно – на теме ленинградской блокады. Исследователь оставляет по большей части в стороне политические аспекты, действия и высказывания представителей высшей власти, уделяет не очень много внимания знаковым, маркированным фигурам и событиям легендарного статуса (например, Шостакович и Седьмая симфония упоминаются в рецензируемой книге лишь раз – блокадник вспоминает, что слыхом тогда ни о чем подобном не слыхивал, не до того было). Предмет Ярова – «просто» ленинградец, как он выживает в блокаду, переживает ее, осознает – насколько, конечно, существующие материалы позволяют такого «блокадника вообще» теперь воссоздать. С официальными советскими материалами, в том числе и с издававшимися воспоминаниями, Яров работает осторожно, подразумевая, что в процессе издания они неминуемо подвергались идеологической корректировке. Его база – архивные дневники и воспоминания, частная переписка. В первую очередь – дневники, особенно те, что велись регулярно на протяжении всего «смертного времени» (так называли ленинградцы самые страшные, голодные месяцы конца 1941-начала 1942 года) и в которых, помимо регистрации событий, содержатся наблюдения автора над собой, также нравственные оценки своих и чужих поступков, порой и самооправдания. Разумеется, такие «неофициальные» свидетельства (особенно свидетельства о себе самом) тоже более или менее осознанно «подгонялись» авторами под те или иные представления о допустимом (даже если это «допустимое» блокадной ситуации, сильно отличающееся от нормального, обыденного), либо бессознательно корректировались – например, у детей, - чтобы сознание вообще могло содержание таких свидетельств принять. Но тут уже само вскрытие этих искажений попадает в рамки заявленной темы – о моральных, этических представлениях в блокаду.

Материал набирается обширный. Автор тематически группирует фрагменты текстов: вот свидетельства того, как постепенно распадаются прежние нравственные нормы, вот так люди пытаются оправдать себя, вот такие новые типы взаимоотношений устанавливаются, так относятся к детям, к «дистрофикам», так пытаются удерживать связь с прежней, цивилизованной жизнью. Поскольку само изменение моральных представлений, которое автор пытается уловить (в большей степени, чем объяснить), связано с голодом и холодом, практически невозможно выделить «моральное» в чистом виде – тут же поднимается едва ли не вся блокадная реальность с ее карточками, подсчетами граммов хлеба, супом из костяных пуговиц, невскими прорубями и замерзшими на улицах трупами. И книга превращается в подробную спецификацию содержания жизни блокадника – страшного и скудного.

Комментирующий авторский текст предпринимает героические усилия к тому, чтобы вернуть все к заявленной этической проблематике – но страшная весомость материала берет свое, автору ее не пересилить. Дочь вспоминает о том, как, маленькой девочкой, была вынуждена сказать своей матери: «Мама, если ты будешь есть папу, я приведу милиционера». Тут все слои существования, на которых обитает этика, в общем-то уже пройдены, дочь грозит матери милиционером не потому, что есть папу неэтично, а потому что – антикультурно, то есть делает тебя не-человеком не метафорически, а онтологически (во всяком случае, в рамках устоявшейся на тот момент системы мира – полвека спустя в американском фильме о спортивной команде, попавшей в результате авиакатастрофы в необитаемые горы, молодые спортсмены едят своих погибших товарищей – и потом, напротив, гордятся, что сумели выжить несмотря ни на что). И дочь - потому что мать, наверное, подкармливала ее своим хлебом - пока еще это инстинктивно понимает, а вот в матери голод уже победил. Чтобы отсюда так или иначе в этику вернуться. нужно принять новый уровень языка – перейти на философско-антропологический. Но Яров остается историком.

Любопытно, что книга, вводящая в поле зрения массу нового архивного материала, при этом практически никак не изменяет уже сложившегося представления о жизни людей в блокаду – не развеивает ложного и не добавляет нового. Это ни в коем случае не претензия. Задумавшись о данном обстоятельстве, с удивлением понимаешь, что и вклад всех постсоветских лет в это представление не так уж и велик. То есть, объяснили про коммунистических руководителей, что оказался наш отец не отцом, а сукою. Но что касается картины блокадного города и пытающихся в нем выжить людей – в этом запределье идеологический контроль терял ориентацию и большую часть силы, тушевался, предпочитая заботиться, чтобы все упоминания товарища Жданова были в правильном ключе, да про ведущую роль партии во всем хорошем не забывали. В конце концов, во всем плохом виноваты фашисты.

Кстати сказать, и книга Ярова не дает повода в чем-либо обвинять коммунистов «нижних» звеньев. Вообще принадлежность к партии или к комсомолу была порой несколько парадоксально проявляющимся (муж пытается побудить потерявшую от голода последние силы жену все-таки подняться – и мотивирует наличием у нее партбилета; и ведь она встает!), но реальным, сильным стимулом не позволять себе слабости и продолжать жить и действовать. Как, впрочем, в некоторых отмеченных случаях, и принадлежность к интеллигенции – когда человек прежде всего помнит, что он врач, педагог, работник культуры. Но коммунистов, возможно, часто просто лучше кормили при предприятиях и учреждениях – тут готовой статистики нет.

Статистики вообще несколько не хватает книге Ярова. Упрощая, для схемы, возьмем любой поведенческий момент – пришел сосед, попросил воды. Вода тоже дорогого стоит, за ней нужно ходить (а то и ползти, если ходить уже не получается, на реку, к проруби, тратить драгоценные силы). По этому поводу дается спектр дневниковых, эпистолярных, мемуарных свидетельств: один дал, другой не дал, третий дал, но долго спорил сам с собой, четвертый потребовал потом вернуть втрое. Сам по себе этот спектр является обычной матрицей разнообразия и не позволяет сделать ни этических, ни вообще никаких внятных выводов. Совсем другая картина была бы, если бы автор осмелился, исходя из имеющихся в его распоряжении фактов, все-таки сделать заключение: вот коммунист бы в 90 процентов случаях дал, а беспартийный работник торговли точно в 95 нет, а интеллигент бы дал в 75, но в девяноста из них спорил с собой… Но автор видел свою задачу в другом.

Стоило мне увидеть этот заголовок: «Блокадная этика» - вцепился в книгу намертво. Еще бы – невиданная вещь. В российском контексте этики вообще как бы не существует. В лучшем случае под этикой понимают что-то вроде вежливости – неприлично (но при случае можно) плевать на пол, толкать старушек и драться в парламенте - и недопустимость эвтаназии (вообще-то очень сложный вопрос). Зачем нужна этика и к чему ее вообще можно приложить, знают разве что соответствующие университетские профессора – но беда в том, что в России им никогда и ни при каких условиях не удастся этого объяснить тем, кто принимает решения и кому, по идее, периодически должна приходить в голову мысль о необходимости консультаций по этическим вопросам (в иных странах это бывает иначе). Между тем этика – философская дисциплина, предмет которой – категория должного в самом общем виде. То есть – каким образом выбирать правильные поступки. Перспектива готовых решений и набора универсальных правил тут в принципе не возникает. Речь о потенции мысли, об удерживании сознания в напряжении. В ситуации Блокады сознание, казалось бы, от физической слабости почти угасает – но напряжение достигает абсолюта. Жизнь здесь определяют два выбора, и вся этика, пожалуй, все вообще, мыслимое как этическое, сходится в них, как в фокусе. Пример первого: мать и ребенок, оба на грани выживания, получают на двоих общую порцию хлеба. Ребенок хуже переносит голод. Инстинкт самосохранения побуждает мать съесть как можно больше самой, материнское чувство – как можно больше отдать ребенку. Но она должна еще помнить о том, что если будет есть меньше, то ослабеет быстрее, тогда ребенок точно погибнет. Пример второго: в коммунальной квартире живут: я сам, моя мать, рабочий, заведомый стукач, молодая девушка, в которую я влюблен, старушка, здоровый ребенок, больной ребенок… Одинокий сосед умер, я первый оказался в его комнате, нашел хлеб, карточки, никому ничего не сказал, хотя и намерен поделить их между жильцами. Как поделить? Поровну? Но ведь речь идет о жизни и смерти, а я знаю, рабочий питается на заводе, а вот старушка нигде не питается. зато у нее есть, что обменять на базаре… Ну и так далее.

Конечно, Сергей Яров видит эти ситуации выбора и приводит много конкретных свидетельств с тем или иным решением. Однако на констатации наличия этих ситуаций книга, в смысловом отношении, заканчивается. Поэтому является добросовестным историческим трудом, солидным «пропахиванием» материала, организацией его в определенном тематическом ключе. Теперь бы, за ней, другую книгу – которая отсюда только начнется.