Колонка редактора

Виктор Фишл

Чешский прозаик и поэт Виктор Фишл (1912-2006) считается одним из крупнейших писателей XX века. Теперь и русский читатель имеет возможность познакомиться с его творчеством, разносторонне представленным в книге. Это и два принёсших Фишлу мировую славу романа - ПЕТУШИНОЕ ПЕНИЕ и КОРОЛЕВСКИЕ ШУТЫ; и лучшие рассказы из многочисленных сборников; и мемуарные тексты, повествующие о богатой жизни дипломата и литератора; и поэтические произведения. В Приложении помещены отрывки из его писем и другие документальные материалы, знакомящие читателя с личностью автора. В книге представлены также работы чешско-израильского скульптора Дана Кулки.

Из программы "Радио Прага":

Во время Второй мировой войны Виктор Фишл эмигрировал в Лондон, где стал секретарем Яна Масарика. Вернулся после войны в Чехословакию, однако в 1948 г. эмигрировал повторно, на этот раз - в Израиль. Принял имя Авикдор Даган и вплоть до 1977 г. служил в качестве израильского дипломата в Японии, Польше и Австрии. Чехословакию Фишл посетил лишь после «бархатной революции».

Виктор Фишл был удостоен в ЧР нескольких значительных премий. Одной из них, премией им. Ярослава Сейферта, его наградил Фонд хартии 77. Кстати, когда-то Фишл посылал Сейферту свои стихи, которые поэт опубликовал. А как он начал писать? Вспоминает переводчик Милан Чолич:

«Это довольно интересная история, которую он мне рассказал, когда я брал у него интервью в 1992 г. В Норвегии, - рассказывал он, ночи бескрайне долгие, десять месяцев. Что мне делать - и скучно, и грустно, и некому руку подать? Начал писать, так появился первенец. После этого - долгое молчание, высылка из Югославии, где ему самый прекрасный подарок сделал чрезвычайный посол Ирана - большую картину с изображением петуха. Виктор Фишл собирал фигуры и картины, изображающие петуха, дважды даже получил в подарок живого петуха, один из них жил десять лет и никто не смог его зарезать. После это он начал публиковать разговоры с Яном Масариком и разговоры с одним человеком, который прожил 102 или 103 года и как-то начал писать рассказы. Они вышли в двух отдельных изданиях».

- Вы имеете в виду «Рассказы из Иерусалима» и «Рассказы из цилиндра», где Фишл описывает происшедшее с ним в Японии, в Югославии и других местах, где он побывал в качестве дипломата. Позже на свет появились романы - о старой еврейской Праге под названием «Пятая четверть» и второй «Маскарад в Венеции»...

«Это жанр между научной фантастикой и детективом. Фауст и Мефисто раз в сто лет появляются на земле, на этот раз это происходит в 1950 г., здесь можно узнать и Мерилин Монро, и Артура Миллера, а самые интересные мысли высказаны в пекле то ли Парацельсом, то ли Фаустом: самый ужасный ад - это то, что случается на земле», - заключает Милан Чолич.

Скачать радиопрограмму о Фишле можно здесь.

Из статьи Екатерины Москвиной "Франц Кафка-персонаж в литературе XX-XXI веков"

В рассказе «Кафка в Иерусалиме» (Kafka v Jeruzalému, 1982) Виктор Фишл (Авигдор Даган, 1912-2006) моделирует ситуацию, так и не осуществлённую в рамках биографии Франца Кафки, на протяжении десятилетия лелеявшего мечту о поездке в Палестину, в 20-х годах под влиянием своего сионистского окружения, в частности, Макса Брода и Феликса Вельча (также персонажами данного произведения), собирался даже туда переехать[5]. Это допущение, если выйти за рамками текста, объединяет судьбы чешских писателей, уехавших в Израиль на историческую родину: Ф. Кафки, М. Брода, Ф. Вельча и самого В. Фишла, чьим альтер-эго в рассказе является повествователь. Время действия  — 1974 год, хотя дата не названа прямо, она легко вычисляется: «Молодому человеку, который уже сидел в купе, когда я вошёл туда и разместился напротив, могло быть лет сорок, годом меньше или больше. Однако, определив его примерный возраст, я прекрасно сознавал, что тот, за кого я принимаю его <…> умер в таком же молодом возрасте полвека назад»[6]. Художественный мир Франца Кафки и он сам в рассказе неразрывно связаны с пространством Вечного города, поэтому встречи с ним, о которых рассказывает герой, воспринимаются как неотъемлемая часть мифопоэтического пространства Иерусалима: «Однако вряд ли меня посетила бы такая мысль, если бы подобная история случилась не в Иерусалиме, а где-нибудь в другом месте. Но здесь, в этом волшебном городе, где нет ничего невозможного, мне всегда лезут в голову фантазии, которым я и сам поражаюсь». Всевозможность (черта, характерная как религиозному пространству Вечного города, так и художественному миру Кафки[7]) позволяет автору сделать указанное выше допущение.

Композиция рассказа двухчастная. В первой Франц Кафка, с одной стороны, предстаёт в своём «каноническом» образе, известном по фотографиям, но с другой, на его чемодане рассказчик видит бирку с именем «Йозеф К.», именно так он и будет называть писателя дальше, принимая правила литературной условности, введённой самим Кафкой[8]. Как написал Альбер Камю, «в романе «Процесс» герой мог бы иметь имя Шмидт или Франц Кафка, но его зовут Йозеф К... Это не Ф. Кафка, и в то же время это он»[9]. Фишл придаёт персонажу комические черты: ирония и самоирония была не чужда писателю, часто близким людям Кафка рисовал свою бытовую инфантильность в комическом свете. Однако эти нюансы не влияют на «религиозную» интерпретацию образа. В первой части рассказа, Йозеф К., добравшись до Стены Плача и засунув записку с желанием между камней, немедленно исчезает. Кстати, его исчезновением заканчиваются и другие «встречи» (исчез, растворился, ускользнул), что в свою очередь на ассоциативном уровне отсылает не только к названию первого романа Кафки «Пропавший без вести»[10], но и к его письмам и дневникам, где этот мотив настойчиво повторяется[11]. Однако Макс Брод-персонаж убеждает Вельча, что это не исчезновение, а метаморфоза, что «их приятель сделал нечто подобное тому, о чём подробно рассказывал ему много лет назад, однако на этот раз он превратился не в жука, а в муравья, который запросто пролез в щель между камнями». Сцена в полиции, когда друзья заявляют об исчезновении Кафки, — пародийная аллюзия на эпизоды «Замка» и «Процесса». Фишл очевидно переплетает фантастическо-реалистичный мир Франца Кафки с мифологической реальностью иудаизма, которым писатель серьёзно интересовался в конце жизни. Отсюда и появляется мотив исполнения желания, услышанности, в корне чуждый мироощущению Кафки, напротив, видевшего «типологическое сходство отца и бога, равно недостижимых, деспотичных и тайнолюбимых»[12]. Однако это несоответствие объясняется: вышеизложенные события — это сон рассказчика, прием, которым Фишл органично продолжает использование поэтологических особенностей произведений Кафки, его «поэзию сновидений»[13]. Впрочем сном не опровергается, а лишь продолжается развитие мотива метаморфозы: Йозеф К. оказывается Йозефом Кравчаком, коммивояжёром (профессия Грегора Замзы), совсем не похожим на Кафку («Я не находил в нём никакого сходства с тем, кого весь мир знал по фотографиям, картинам и скульптурам»), но «почему за этим Йозефом Кравчаком не может скрываться всё тот же Йозеф К.?», — задаётся вопросом рассказчик.

Мотив внутренней иммиграции Кафки по отношению к действительности, только намёком данный в рассказе Ландольфи, у Фишла разрабатывается в полной мере. Автор подчёркивает, что Йозеф К. сливался с местом, где находился, однако не замечал ничего вокруг: «Он хотел остаться в ненарушимом уединении», или: «Люди пытались во что бы то ни стало завладеть его вниманием <…> Никого из них Йозеф К. не замечал», или: «Уносимый толпой <…> он, видимо, целиком отдался на волю этого потока, почти безучастный ко всему, что происходит вокруг», наконец, Макс Брод (персонаж) так аттестует героя: «Он иностранец везде и всюду на этом свете». Данный мотив находит логическое завершение во второй части рассказа. «Вдруг террасы на противоположном склоне превратились в бесконечную, необозримую лестницу и тут же сразу в лестницу Иакова, в конце которой в горней вышине кто-то — определённо он и никто другой, хотя мой взор почти не достигал его, — боролся с ангелом, что отказался благословить его». В данном контексте Виктор Фишл опирается на очевидные иудаистские параллели героя Йозефа К. и ветхозаветного Иова, параллели, которые И. Гарин находит также в романе «Замок» и в рассказе «Превращение». Исследователь замечает: «Радикальное отличие Йозефа К. от Иова в том, что ему не хватало сил «достучаться до Бога»[14]. Именно эта мысль буквализуется в видении повествователя в произведении Фишла. Таким образом, амбивалентность религиозных исканий Кафки в данном рассказе приобрели образное выражение.