Дмитрий Озерский: «Нужны простые нормальные слова, типа “хомба”»
Дмитрий Озерский — музыкант, поэт и автор большинства текстов группы «Аукцыон». Играет на трубе и клавишных инструментах. Один из инициаторов благотворительного проекта «Фома на Свири» по реставрации и восстановлению храма в Ленинградской области. Автор книг «Там, где...» (2009) и «Город Жаб» (2012).
В разговоре участвует лидер «Аукцыона» Леонид Федоров.
— В прошлом году вышла ваша проза «Город Жаб», до этого сборник детской поэзии, а книги взрослых стихов так и нет.
Дмитрий Озерский - Со стихами вообще беда, они очень редко пишутся. Я ведь не называю то, что пишется для «Аукцыона» стихами, это тексты, повод для их возникновения – эмоциональный сгусток в виде музыки. Стихи же самодостаточны, они могут ложиться на музыку, но задумывались без надежды на нее. А я ощущаю слова как нечто уже существующее именно с этой музыкой, и мне хочется их услышать. Слова уже есть, надо только расставить их по местам. Иногда они простые и понятные, как частушка или детский стишок, а иногда даже рядом не ложатся нормально. Они должны быть в неправильном склонении или еще как-то, чтобы тереться друг с другом.
— Где-то в середине 90-х ваши тексты резко изменились. Если в ранних «аукцыоновских» альбомах» еще можно отыскать следы какой-то социальной реальности, смутные приметы эпохи, то в «Птице», в «Зимы не будет» и дальше уже никаких следов времени нет, как будто песни существуют в замкнутом изолированном пространстве.
— Да, действительно, на «Птице» уже окончательно нет времени. И хочется верить, что это навсегда. Но я к этому не стремился и не могу это никак объяснить. Наверно, дело в том, что с возрастом все упрощается, становится меньше лишнего, проб каких-то. Начинаешь понимать, что не надо выпендриваться, нужны какие-то простые, нормальные слова, типа «хомба». Но до этого надо было дорасти. В молодости хочется все сказать сразу, все всем объяснить. И только потом понимаешь, что ничего объяснять не надо. Что объяснять? Энергию не объяснишь, эмоцию не объяснишь. А логика, вербальный уровень – самый низший…
— Леня, а вы как думаете, что произошло с Озерским после «Птицы», почему все так изменилось?
Леонид Федоров - Ну как… Я думаю, что с Хвостом встретился, конечно. С Хвостом, потом с Анри Волохонским. Это всех нас изменило, не только Диму.
— Все тексты, которые вы поете – Хлебников, Хвост, Введенский – похожи. Все это в какой-то точке сходится. В какой? Что у них у всех общего?
О. Если вдуматься, то все-таки музыка. Музыка Федорова.
Ф. Все упирается только в то, поется это или не поется. И ложится ли в конкретное состояние. Общее – это музыка.
— Но на музыку же не все ложится…
Ф. Было б идеально, если бы все ложилось. Написать такую музыку, на которую ляжет любой текст!
О. А не ложится. Вначале нам вообще было все равно, откуда брать тексты. Из газет даже брали. В журналах какие-то тексты занятные были. Музыка все терпела: рифмованно — и ладно. Потом был период, когда стало много песен Гаркуши, которые переделывались яростно. Леня переделывал, мы с ним вместе переделывали. Было две-три замечательных фразы, а остальное ну просто не ложилось. Характерный пример: «Он идет к своей волчице». Эта фраза осталась, а текст пришлось переделать. Вот Олег – он поэт, в отличие от меня. У него импульс внутри, именно поэтому его песен становится меньше, они не ложатся, не стыкуются с музыкой. Музыка стала настолько своеобразна, что требуется писать непосредственно на нее. Или брать того же Хлебникова либо Введенского, где широта такая – вселенская, обо всем.
Ф. Вот это и общее. Сначала Хлебников, потом обэриуты, потом Хвост, потом мы. Получается традиция.
О. Почти семейная.
— Понятно, что повлиял Хлебников, Хвост. Вероятно, Олег Григорьев. А кто еще?
О. Много кто. Встречаешь каких-то людей, смотришь фильмы, читаешь книги, все это оказывает влияние. Где-то в 17-18 лет появился для меня Пастернак и сразу стал любимым поэтом. Но найти что-то общее, какие-то следы очень трудно. Все это открывалось мне примерно в одно время — в период с 18-ти до 22-х. Что-то юношеское ушло, что-то осталось. Пастернак остался. Хлебников, Введенский – остались. Олег Григорьев как стоял немножечко особняком, так особняком и стоит. У меня никогда не связывалось то, что нравится, и что пишешь. Периода подражания не было. Нравилось одно, а тексты были другие.
— А была еще рок-поэзия, которая не могла не влиять - Моррисон, Дилан, Леннон… Вы насколько хорошо знаете английский?
О. Вообще ни на сколько. Все это воспринималось чисто как звуковой ряд, как некое дополнение к музыке. Да, действительно, было какое-то количество людей, которые замечательно знали язык. БГ и Майк занимались культуртрегерством, изучали рок-классику, что-то там переводили, пытались перенести эту традицию на русскую почву. Но было не только это, было много всего другого: сибирский панк, свердловский рок, половину которого написал Кормильцев, барды. А были еще менее известные, но очень интересные группы, такие как «Антис», «Желтые почтальоны». Были «Странные игры», певшие тексты французских сюрреалистов. «Авиа» опять же. «Аукцыон» был ближе туда, к новой волне. Группы тогда подразделялись на героические и придурковатые. Панки и новая волна были придурковатые. И «Аукцыон» тоже.
— Давайте поговорим о вашем отношении к политике. В раннем «Аукцыоне» оно как-то еще прослеживалось, а сейчас по песням его вообще невозможно определить. Вас происходящее в стране совсем не затрагивает?
Озерский. Конечно, затрагивает. Есть действительность, в которой ты живешь, игнорировать ее невозможно. Другом вопрос, можешь ли ты ее каким-то образом поменять. Я уверен, что нет. Я не чувствую в себе ни сил, ни возможностей быть политическим деятелем. Даже когда я уезжаю в деревню, на уровне этой деревни, я чувствую себя никем. Государство настолько бандитское, что любой чиновник, любой мент может сделать с тобой все что угодно.
— И вы смирились?
О. Что конкретно я должен сделать? Выйти с плакатом на манифестацию? Не пойду. Знаете, я замечательно отношусь к вегетарианству, но у него есть один минус: его приверженцы считают, что это хорошо. Вот я не ем мясо – это мне уже плюс, это уже духовность. На самом деле это никак. Для природы, как известно, как раз хороши охота и собирательство. Чтобы вырастить овес или пшеницу, надо уничтожить огромные площади леса, целый кусок экосферы. Да, ты можешь не есть мяса, это твой выбор. Но это ни хорошо и ни плохо. Участие в протестных акциях для меня – то же самое. Можешь пойти, можешь не ходить. Но считается почему-то, что если пошел – значит, молодец. Уже достаточно. Сделай что-нибудь хорошее: вырасти ребенка, возьми на себя еще кого-нибудь, еще кого-нибудь. А просто не есть мяса, этого извини, мало. Мне многое не нравится, но власть в стране я изменить не могу, волшебной палочки у меня нет. А вот храм в нашей деревне восстановить можно, это реально. Я пытаюсь и вижу результаты. Мы вот сейчас сидим, разговариваем. А что меняется? И с тем же результатом, что здесь, можно разговаривать на площади или в прямом эфире. Я в это не верю.
Ф. Почему мы должны, не веря тридцать-сорок-пятьдесят лет, вдруг поверить? Вдруг какие-то люди почувствовали острую обиду на власть. Хотя на самом деле ЭТИМ людям обижаться-то особенно не на что. Они все в порядке, вполне хорошо живут. Вдруг все вспомнили сейчас про детей… В 1994 году в Питере было 60 тысяч бездомных детей. 60 тысяч! Кого-нибудь это волновало? Сейчас вдруг заволновало. А где вы раньше-то были? Раньше все устраивало? Я прекрасно, помню, как Макаревич ездил на все эти правительственные концерты, как Гребенщиков называл Путина Владимиром Красно Солнышко… А сейчас они прозрели. И многие другие прозрели. Ведь большинство тех, кто сегодня выходит на площадь с плакатами «Путин вор!», десять лет назад за него голосовало. Эти слова, эти поступки – это их слова и поступки, они никуда не делись. Но никто почему-то не хочет признавать, что виноват. Они тогда чувствовали себя правыми и сейчас чувствуют. Вот в чем проблема. А не в том, кто в данный конкретный момент в Кремле. Предположим, придет к власти условный Навальный. Через год начнется все то же самое…
О. Хуже. Потому что на новенького. Я неслучайно сказал насчет деревни. Причем тут эти все фамилии политические. Есть система, в которой ты зависишь от любого участкового. Ты для него никто. Даже если ты популярный, даже если известный. Он может тебя посадить, накостылять тебе. Сделать все что угодно. И так все государство. Выйти здесь где-то на митинг – ну вышел, ну покричал. А там все остается по-старому. У моей соседки в деревне зарплата 1100 рублей. Это полставки, полная была бы 2200. Проживешь на это? Они живут. Куда идти, на какой митинг? Это смешно, мы разговариваем о том, чего нет.
— Безрадостный какой-то разговор получается. Куда ни кинь – всюду клин. Без просветов. И будет хуже.
Ф. Нет, вы не поняли, разговор о другом. Ты или чувствуешь себя свободным или нет. И не надо перекладывать ответственность за свою несвободу на кого-то другого. На Путина, на страну, на обстоятельства, на эпоху. Хочешь быть свободным – ни одна сволочь не помешает. Вот слышите – за окном скребут лопатой? Это пройдет, настанет весна, лето. Никто и не вспомнит. А вот когда скребут лопатой постоянно – это и есть вечность. Отношение к миру может быть негативным, позитивным – каким угодно. Но причем здесь власть, политика? Какая разница?
