Ирина Роднянская: «Свой багаж мы набрали “из-под глыб”»

На исходе «оттепели» в стороне от шумных шестидесятников с их «Уберите Ленина с денег, он – для сердца и для знамен» стал формироваться иной гуманитарный круг – круг людей, которым все было ясно про советскую власть, которые читали «подзамочную» философскую и художественную литературу, обсуждали русских и западных религиозных мыслителей. Они не уходили в башню из слоновой кости, не уклонялись от участия в газетно-журнальных битвах, просто их интересы выходили за рамки общественно-политической повседневности. До сих пор остается загадкой – как смогли они пробиться сквозь советский железобетон? Как им удавалось «протаскивать» в официальную печать запрещенные имена и крамольные идеи, избегать в своих работах ритуальных и, казалось бы, неизбежных отсылок к классикам марксизма-ленинизма? В интервью «Московскому книжному журналу» о своем опыте и своем круге рассказывает критик, исследователь русской литературы и философии Ирина РОДНЯНСКАЯ.

Ирина Бенционовна РОДНЯНСКАЯ родилась в 1935 году в Харькове в семье врача и преподавательницы пения. Детство и отрочество, после возвращения из сибирской эвакуации, провела в Черновцах. В 1956 году окончила Московский библиотечный институт, тогда же начала печататься как критик. Работала в городской библиотеке Новокузнецка (1956-1958), в Институте общественной информации по общественным наукам (ИНИОН; 1971-1976). Начиная с 1988 года 20 лет отвечала за отдел критики в журнале «Новый мир». Автор нескольких книг (в т.ч. «Движение литературы» (в 2-х тт., 2006), «К портретам русских мыслителей» (в соавторстве с Р.А. Гальцевой, 2012)), множества статей и рецензий. Среди ее «героев» – Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Блок, Вл. Соловьев, С. Булгаков, А. Солженицын, А. Кушнер, О. Чухонцев, А. Битов, В. Пелевин и мн. др. Только что в издательстве РГГУ вышел сборник в честь И.Б. Роднянской «Вопросы чтения», куда вошли статьи ведущих отечественных филологов, философов, критиков.

- Почему литературная критика? Как и когда вы сделали профессиональный выбор?

- Класса до восьмого я считала, что буду заниматься естественными науками, зачитывалась «Охотниками за микробами» Поля де Крюи и «Рассказами об элементах» Нечаева. А потом меня увлекла критика – настолько, что статью Белинского о «Герое нашего времени» я прочитала раньше, чем сам роман. Не пытаясь руководить моим образованием, родители, однако, давали мне книги, которые им удалось достать. Так мне попал в руки сначала однотомник, потом трехтомник Белинского. И я настолько увлеклась этим способом обдумывать и выражать свое мнение о прочитанном, а не просто закрыть книгу и потеснить ее из памяти, что начала даже в убогих советских журналах той поры читать последние страницы, где печатались критические статьи и рецензии. В восьмом классе на каком-то пушкинском юбилее мне было поручено сделать доклад. Я выбрала «маленькие трагедии», вовсю фантазировала, и это понравилось – вот мой первый успех.

Я решила поступать на филологический факультет МГУ, что в 1952 году было глупо. Но я сделала еще большую глупость. Я увидела около столика для поступающих на филфак невероятную очередь, а рядом столик, куда почти никто не стоял. Это был прием на философский факультет. Я узнала, что там преподают не только гуманитарные дисциплины, но и математику с биологией, которые я тоже очень любила, – и с радостью подала туда документы. Естественно, я не поступила. Как серебряной медалистке мне полагалось собеседование, там всем задавали вопросы на «общее развитие», а меня спросили про кризис современной физики по «Материализму и эмпириокритицизму», который я еще не читала.

И так как я тогда уже была в какой-то «внутренней оппозиции» – в 14 лет вступала в комсомол с большим энтузиазмом, но к 17 годам мое отношение к окружающему сильно переменилось, – то отказалась от мысли поступать в пединститут, зная, что потом окажусь как преподаватель советской литературы в двусмысленном положении, а подалась в библиотечный. Это был очень хороший институт, куда в то время сослали всех «космополитов» и прочих неугодных. И там, в студенческом научном обществе, я занялась критикой: делала доклады про поэму Асеева «Маяковский начинается», потом про «Оттепель» Эренбурга.

После окончания я пыталась попасть на заочное отделение Литинститута, но мне отказали на том основании, что одно гуманитарное образование у меня уже есть; спустя два года поступала туда же в заочную аспирантуру – вроде бы приняли, но тут же закрыли место (Бог меня спас от написания диссертации по Луначарскому). Работала по специальности в библиотеке в Новокузнецке, тогдашнем Сталинске, потом перебралась в Подмосковье, взяв под опеку старую женщину, и стала пробовать печататься в качестве критика.

Мои студенческие работы показали Валерию Косолапову, тогдашнему заместителю главного редактора «Литгазеты», и он решил, что меня стоит попробовать как рецензента. (Волею судеб первым отрецензированным мной произведением была повесть Сергея Залыгина «Свидетели» – много лет спустя мы долго работали вместе с Сергеем Павловичем в «Новом мире».) Я жила тогда еще в Сталинске, получила по почте первый гонорар, на радостях купила на него кусок синей ткани и, завернувшись в это «сари», отправилась на новогодний маскарад в ДК металлургов.

А первая большая статья, определившая очень многое для меня, была о Заболоцком – я, провинциальная девочка, узнала о нем, только когда прочитала стихотворение «Лебедь в зоопарке» в альманахе «Литературная Москва». Эта статья была напечатана в «Вопросах литературы», я ее стыжусь и никогда не буду перепечатывать, она страшно наивна – я считаю, мне повезло, что Заболоцкий перед смертью не успел ее прочесть. Но Заболоцкого я полюбила навсегда и занималась им «пунктирно» и впредь.

В «Новом мире» были сначала небольшие рецензии, а потом пространная статья «О беллетристике и “строгом искусстве”» (два закавыченных слова – из Белинского). Эта статья тогда считалась оттепельной, она была очень тепло встречена в «либеральных» кругах, и меня по ней даже приняли в Союз писателей, не дожидаясь, пока я стану автором книги. Принимали в 1965-м, письмо против ареста Синявского и Даниэля я подписала уже как «член Союза писателей». Преследования подписантов начались чуть позже, я проскочила без всяких репрессий.

- А что произошло в промежутке с 14 до 17 лет – вы упомянули о перемене своего мировоззрения в этот период?

- Это был сам собой происходящий процесс. Он подпитывался романтической революционностью, которую я черпала сначала из «Овода», «Тиля Уленшпигеля» и «Спартака» Джованьоли, а позже из романа «Боги жаждут» Анатоля Франса – скепсиса автора по отношению к своему герою-якобинцу я совершенно не поняла. Вокруг было относительно благополучное мещанское существование Черновцов, которое теперь, издалека, мне представляется почти идиллическим, а тогда казалось невыносимым: «Никто меня не понимает, / Рассудок мой изнемогает». Тогда же я прочитала «Что делать?» Чернышевского, и если эта книга меня и не перепахала как Ильича, то все же я сочла под ее впечатлением, что окружающее общество лицемерно и меня не устраивает. Поэтому я так рвалась из провинции в Москву.

Был еще такой эпизод. Мы въехали в квартиру бежавших из Черновцов румын. Там среди прочего остались от них томики Жюля Верна в дивных ярко-красных переплетах, по-немецки. И хотя я учила английский, отказавшись учить язык врагов, но все равно для меня это были книги! У нас было печное отопление, и когда начался антикосмополитический шабаш, отец, испугавшись обыска, стал рвать эти томики и бросать в камин. Я пришла в ярость, крикнула бедному папе: «Трус!» Наверное, это как-то отложилось, мне было лет 13-14…

- Как складывались ваши отношения с «Новым миром» после дебюта?

- Я стала автором «Нового мира», мою статью печатно отметил Твардовский. Но постепенно начались проблемы. Сначала я увлеклась социально-философской фантастикой, принесла статью, и мне впервые отказали. Неудачная была статья, я согласна, но ее охотно напечатали в «Вопросах литературы». Были вкусовые расхождения. Я написала большую рецензию, практически статью о первом сборнике Ахмадулиной «Струна». Рецензия была весьма нелицеприятная, но я писала об Ахмадулиной всерьез, как о поэте, который много обещает. И этот текст Владимир Лакшин, решавший в журнале все, что касается критики, не пропустил: «Она пишет о незначительном явлении как о событии, раздувая его достоинства и недостатки».

А дальше – больше. Я увлеклась Генрихом Беллем, это было в преддверии моего обращения в христианство, в чем его книги сыграли значительную роль. И я написала о нем большую статью, к которой очень горячо отнеслась Калерия Николаевна Озерова, удивительно тонкий редактор из отдела критики. Эту статью Лакшин зарубил уже с неким ожесточением, написав на рукописи что-то вроде: «Опять Ира на только ей понятном языке проповедует свой христианский утопизм». Потом с великими муками, с помощью Петра Палиевского и Льва Гинзбурга, в порядком искаженном виде она была напечатана в «Вопросах литературы». Это было уже идеологическое противостояние.

И после этого очень долго я в «Новом мире» не публиковалась. Я тогда была в неплохих отношениях с Кожиновым, который еще не вошел в свой вождистский раж, – я и сейчас вспоминаю о Вадиме тепло, хотя знаю цену его последним писаниям. Он представил меня Ивану Рогощенкову, работавшему в журнале «Север», и я начала там печататься. И вернулась в «Новый мир» только в перестройку, при Залыгине – сначала как автор, а потом и как редактор. Год я помогала Чухонцеву в отделе поэзии, а затем перешла в отдел критики.

- Когда вы начали ощущать «раскол в либералах» – на социалистов «с человеческим лицом» и людей с религиозно-философскими интересами?

- В середине 1960-х. С первой же прочитанной книгой Бердяева (это было «Миросозерцание Достоевского»), с первой же статьей Аверинцева, с первым же соприкосновением с Беллем и Грэмом Грином совершенно ясно стало, что все еврокоммунисты и их симпатизанты в России для меня люди совершенно чуждые. Что дело не в плохом Сталине, что Ленин и даже Маркс – все едино. А чем отличается синий черт от зеленого меня, в полном соответствии с заветами Ильича, не интересовало. И я была не одна такая, нашлись и другие, думавшие похоже. Я познакомилась с Ренатой Гальцевой – она всегда была такой, даже в комсомоле не состояла.

Хотя я прекрасно понимаю, что если бы не было советских либералов, иной раз сочувственно открывавших нам двери печатных изданий, то прорваться было бы совсем невозможно.

- То есть у вас все-таки было ощущение, что вы в одной лодке по отношению к системе?

- Не знаю. Печаталась я очень мало, в 1983 году советский либерал Юрий Суровцев вообще закрыл мне дорогу в печать. Я написала статью о новом поколении поэтов, где героями были Олег Чухонцев, Игорь Шкляревский и Татьяна Глушкова. А она, даровитый поэт, считалась нерукопожатной националисткой. И Суровцев чуть ли не в «Правде» обвинил меня в чем-то вроде антисоветской реакционности. Обвинения были все партийные, эти люди, когда им надо было, прекрасно пользовались таким языком. И «новомирец» Александр Григорьевич Дементьев, когда выступал против действительно очень плохой «Молодой гвардии», побивал ее интернационалистскими догмами и классиками марксизма. Меня и моих друзей – Аверинцева, Наташу Трауберг, ту же Ренату, Сергея Бочарова – это отвращало. Мы твердили: «чума на оба ваши дома».

- А как сложился этот круг?

- В издательстве «Советская энциклопедия» тогда начинала выходить Краткая литературная энциклопедия, девятитомник, и меня позвали туда как автора. Писала то, что предлагали: и Вознесенского, и Веру Инбер, и Леонида Мартынова. Хлебникова пришлось даже переписывать – первый вариант был настолько жесткий, что его не пропустили. Это потом я Хлебникова постепенно стала усваивать… В этой редакции литературы и языка, ЛиЯ, работал Коля – Николай Пантелеймонович Розин, мы с ним подружились. Через него я познакомилась с Димой Муравьевым, он занимался Лермонтовым, писал потом в Лермонтовскую энциклопедию, их вместе с будущим мандельштамоведом Александром Морозовым выгнали из издательства «Искусство» за то, что они подписали очередное открытое письмо. И Розин, и Муравьев были моими друзьями и единомышленниками.

И случилась такая история. Расходясь с вечеринки у моей подруги, писательницы Галины Корниловой, мы поймали какого-то водителя служебного авто, чтобы он развез нас по домам. И в этой машине мы забыли самиздатский «Мрак в полдень» Артура Кестлера, целую папку листов. Этот экземпляр мы получили от Александры Чиликиной, жены известного тогда диссидента Бориса Цукермана – того, который позже вывез в Израиль «Москва-Петушки». Шура была в ужасе: сейчас начнут таскать людей в органы, пройдут по всей цепочке. Кроме того, ей тоже надо было кому-то возвращать эту перепечатку. Что делать? Я пошла советоваться к Коле Розину, и он сказал: «Есть одна женщина в философской редакции, которая может все. Пойди к ней и расскажи, в чем дело». Редакция эта, издававшая знаменитую Философскую энциклопедию, помещалась в том же издательстве. Я пошла, познакомилась – это была Рената Гальцева. Мы сразу перешли на ты, оказалось, что она читала мою статью «О беллетристике и “строгом искусстве”». И Рената сказала, что постарается помочь. Я у кого-то нашла оригинал, она отправилась по чутью в самое логово, кажется, в облисполком, где был ксерокс под замком, и убедила приставленную к нему женщину, что нужно сделать копию с этой книги «ради будущего России». А потом нашелся потерянный нами экземпляр. Мы подхватили в том же районе того же водителя, и он сказал: «А вы забыли у меня папку». Но мы ответили: «Ничего подобного, мы никогда ничего не забываем» – и отказались взять. Вот такая почти новелла.

И с тех пор мы с Ренатой в самой тесной дружбе и не раз бывали соавторами. Она меня ввела в круг философских интересов. Это была не столько немецкая классика (кстати, в Библиотечном институте был смелый молодой преподаватель диамата, который уделял Канту и Гегелю больше внимания, чем было положено), сколько русская религиозная философия. Вообще Рената доставала все, так же, как и Чиликина. Все, что в перестройку оказалось на слуху, я прочла раньше. Свой багаж мы набрали «из-под глыб».

И Сережу Аверинцева нашла Рената, она очень быстро определила, что он талантлив. Он был еще совсем молод, и ему что-то заказали в четвертый том Философской энциклопедии. Рената нас познакомила, мы встречались в коридорах, здоровались. И вдруг, похвастаюсь, он подошел – а он по-школьнически был на ты со всеми своими ровесниками – и говорит: «Знаешь, я прочел твою статью “Олицетворение” в КЛЭ, и она мне очень понравилась». Она действительно написана уже под его влиянием, там есть онтология. И мы подружились, ну а с Ренатой он сразу стал дружен. Там же, в философской редакции, служил (и до сих пор служит) Юрий Попов, из этого же круга.

Наташа Трауберг со своими детьми и Галя Корнилова часто вместе отдыхали на Куршской косе, у них завязалась дружба. И Галя меня с Наташей свела. Заодно Наташа познакомилась и с Ренатой и сразу нас «очестертонила», так сказать. У меня до сих пор лежит перепечатка переведенных ею эссе Честертона, мы были от него в совершенном восторге как от остроумца-парадоксалиста и как от апологета христианства. Впоследствии Наташа точно так же «очестертонила» и Аверинцева.

Так что когда объявился коммунизм – или социализм – «с человеческим лицом» и за него многие ухватились, нам сразу было понятно, что это совершенно не наше. Тогда Александр Лебедев написал книгу о Чаадаеве в ЖЗЛ, и мой крестный Юра Эдельштейн, будущий отец Георгий, не поленился и подсчитал, что в ней имя Грамши упоминается чаще, чем имя Чаадаева. Этого-то мы и сторонились.

- Вы сначала познакомились с русской религиозной философией, а потом пришли в Церковь, или наоборот?

- Это был очень короткий период, когда все сошлось. Я прочитала Евангелие. Я очень любила эпос, читала Гомера, ирландские и исландские саги, «Песнь о нибелунгах», обожала «Песнь о Роланде». Меня поразило, что это совсем непохоже на все перечисленное, поразила Нагорная проповедь. Я поняла, что не могу отдать две рубашки, когда у меня просят одну, или подставить вторую щеку – но Тот, кто это говорил, сказал то, чего я хочу до глубины души, пусть и не могу исполнить, душа опознает это как искомую Истину. Это был первый толчок. Вторым был Белль, «И не сказал ни единого слова» и «Хлеб ранних лет» – и еще «Суть дела» и «Сила и слава» Грина. Одновременно я начала читать Бердяева. Все сошлось вместе. Я поняла, что про Церковь я ничего не знаю, но раз Он сказал, что Он ее основал, значит, мое место там. Отец Николай Эшлиман потом спросил меня: «Через какое лицо Троицы вы пришли к Богу?», я ответила: «Через Второе».

А чтение религиозно-философской литературы не было прямым следствием духовных перемен, просто она удовлетворяла моему интеллекту. К тому времени через фрейдизм я уже прошла и от него убежала, марксизм отвергла еще раньше. Я не находила пищи для интеллекта – и вдруг нашла. Богословскую литературу я и сейчас читаю с большим интересом, иногда решаюсь писать на эти темы.

- А Белля ведь вы знали лично?

- Да, я познакомилась с ним благодаря доброте Льва Зиновьевича Копелева. Копелев был как раз из «социалистов с человеческим лицом», но человек необыкновенно добрый и ко мне относился прекрасно. Я написала книгу о Белле, причем под договор, под аванс. Но издательство «Художественная литература» ее завернуло, завредакцией сказал, что там сплошной Ясперс и вообще это книга пацифистская и не наша (я тогда ни строчки Ясперса не читала). А потом у него вырвалось: «Вы так хорошо пишете о немцах – я же с ними воевал!»

И об этой книжке Копелев донес Беллю. Белль, хоть и побывал солдатом на Восточном фронте, знал по-русски разве что «яйко» и «млеко», но каким-то образом Копелев его с моей книжкой познакомил. И Белль захотел со мной встретиться. Я испугалась: плохо говорю по-английски, а по-немецки не говорю совсем – поэтому позвала с собой Наташу Трауберг и Юлию Ушакову (она англист, но сейчас преподает в Воронежской семинарии). И мы пришли к нему в гостиницу «Минск». Белль нас совершенно очаровал, недаром друзья называли его Лоэнгрином. Наташа, тогда – признанная светская львица, толкала меня под столом коленкой и шептала: «Дядька-то каков!» Мы до того увлеклись беседой, что даже не заметили стукача. Заметил его Белль, который тоже как-никак жил при тоталитарном режиме, – показал на соседний столик и говорит: «Вон там наш Иуда».

Потом мы встречались еще несколько раз, но под конец рассорились. Он увлекся знаменитой немецкой левацкой террористической группировкой «Фракция Красной армии», его сын был причастен к ее деятельности, у Белля прошел обыск. Он никогда не переставал быть христианином, но в какой-то момент объявил, что не платит больше церковный католический налог; из-за неизлечимой болезни одного из трех сыновей увлекся штейнерианством, их целительством… А книга моя так и осталась неопубликованной.

Чувствую, надо написать воспоминания – и о нем, и об отце Николае, и об Аверинцеве. Но еще хочется оставаться в текущей словесности, времени все не хватает.

Беседу вел Михаил Майков.