Вначале несколько тезисов, потом сужение темы.

1. Онтология зла предполагает самобытие зла, то есть такое состояние бытия, в котором зло присутствует как сущее, а не акцидентальное.

2. Проблема онтологичности зла предполагает, что у зла есть источник, обладающий саморепрезентацией. И механизм /источник энергии, позволяющей злу существовать.

3. В религиозной области этот вопрос – вопрос того, включено ли зло в замысел бога или возникло в результате возможности быть, но не является обязательным элементом Божественного устроения.

4. В философии – проблема зла относится к этической. Но в случае этической разработки этого вопроса необходимо вводить этическую аксиоматику, которая либо должна опираться на предположение о разумном устройстве мира, либо так или иначе отсылать к религиозной картине мира.

5. Искусство дает возможность сделать проблему зла проблемой антропологической – то есть вмонтировать зло и его проявления в структуру личности.

6. Специфика русской литературы состоит в том, что позднее развитие именно художественной книжности привело к обостренному ощущения антропологической проблематики, в то время как онтологическое бытие зла было отнесено к теологическому дискурсу.

7. В то время русская литература поставила чрезвычайно важную проблему противостояния антропологического видения мира и онтологических предпосылок зла.

Кажется, что радикальнее всего это выразил Пушкин – гений и злодейство две вещи несовместные.

Достоевский в бунте Карамазова и М. Булгаков в Мастере и Маргарите

Но во всех случаях мы попадаем в ловушку антропологичности, в то время как вопрос стоит радикальнее – о зле, которое не просто присутствует в мире, но неискоренимо из мира.

У Пушкина ситуация трактуется в духе романтических представлений о природе гения, как медиатора между человеком и небом/музой/богами/Богом.

На самом деле аргумент Сальери в другом. Если для изображения, распятого Бога Микеланджело убил натурщика, то есть принес в жертву жизнь человека во имя художественного правдоподобия, то гений есть служитель высшей правды. Тут происходит подмена правды и правдоподобия. Правдоподобия – категория эстетическая и этическая, правда – как истинно явленное – онтологическая.

Таким образом у Пушкина речь о том, что, сделав онтологическую проблему проблемой оценочной – Сальери позволил себе убийство [1]. Если же представить, что злодейство не в воле человека, то гений – как раз тот, кто такой закон зла в мире не принимает. И тут Пушкин оказывается совершенно прав, поскольку именно надприродная природа незла способна зло бытийственное превращать в небывшее.

Бунт Карамазова часто трактуют, как бунт логики против благодати, что вообще находится на главной линии русской исторической линии от митр. Иллариона – противопоставления закона как логики/диалектики/системы и стихии/духа/наития.

Но опять же, стоит проблему повернуть и представить унижение и уничтожение детей в поэме Карамазова – не как злую страшную волю человека, а как следствие того, что зло и есть основа бытия, то отказ от такого зла и от Бога, который такое зло позволил – будет как раз отказом не от зла, а от бытия, то есть призывом побеждать смерть и мучения относительные смертью абсолютной – всего сущего.

В романе Булгакова уже в эпиграфе производится подмена онтологии антропологией – хотя Мефистофель хочет зла, он совершает благо. Зло сводится к хотению,  а следовательно к – не-сущему, тому. что таким же хотением или волей случая вообще можно исправить. И читатель попадает в ловушку этой слишком человеческой логики – хотел одного, но получилось другое.

НО – зло присуще бытию, а не воле, воля литературного ли Воланда, человека ли оперирует с уже данным в бытии – и поэтому желая зла, Воланд выбирает зло и совершает зло. В том и состоит процедура волеизъявления, что она не порождает сущность, но используют уже определенную самим первичным актом волеизъявления.

Саму же проблему онтологичности зла наиболее радикально ставит и описывает Гоголь. 

Дело в том, что само видение мира у Гоголя изначально носило характер хтонический – ранний Гоголь чувствует мир как поле игры демонических сил. Эти силы – не часть мира человека, они самостоятельные сущности. Они пронизывают мир, но пока еще не являются его сущностью – основой. Все эти черти, вии, колдуньи и ведуны – инфернальные представители младших классов – чаще всего они просто хулиганят в этом мире.

Но уже в старосветских помещиках возникает именно внеличностное зло, зло как таковое и оно конституирует жизнь людей – скучно жить на том свете. Скука как элемент зла, как оформление одного из качеств зла – бесцельности, отсутствия динамики, то есть жизни. Скука есть смерть бытия. Его остановка.

В Страшной мести зло до финала – страшно, омерзительно, но то зло самих людей, инцест, убийство, ненависть – «очеловечивают» зло, показывают глубину зла в человеческой душе.

И лишь апокалиптический финал предупреждает, что есть еще более страшное зло, идущее уже из самой структуры бытия – и тут вырастание из-под земли мертвецов как раз соединяют хтоническое зло и человеческую испорченную волю.

Все последующие произведения Гоголя – путешествие по миру зла, его проявлениям, структурам, пространствам.  Гоголь отдает мир злу и исследует – есть ли выход из мира во зле. 

Недописанные мертвые души как раз свидетельствуют, что художественно Гоголь не находит того вывода, и обвинения Мережковского ил Розанова вполне обоснованы – мир Гоголя, это как раз мир, признающий зло своей основой. Мир зла как бытия и бытия как зла.

Интересно, что в жизни Гоголь этот выход видит и знает – и имеет опыт такого выхода экзистенциальный. Но его же опыт и интуиция, какое-то феноменальное чувство зла, проникшего во все слои жизни: социальный, личный, метафизический. 

Сведение проблемы зла лишь к проблеме отсутствия добра – слишком оптимистично, слишком романтично.

Зло онтологичное безлично, внепсихологично. Оне не просто бесчеловечно – он вне-человечно. Но оно дает себя человеку, даже предлагает, в нем есть онтологическая сила…

Возможно, оно и может быть преодолено лишь самим бытием изнутри…

[1] «Вот, например, отрывок из "Писем русского путешественника" Н. М. Карамзина: "Показывая Микель-Анджелову картину Распятия Христова, рассказывают всегда, будто бы он, желая естественнее представить умирающего Спасителя, умертвил человека, который ему служит моделью, но анекдот сей совсем невероятен". Помимо книги Карамзина, литературоведы отыскали еще несколько источников, откуда мог почерпнуть Пушкин "сей анекдот". Это роман маркиза де Сада "Жюстина, или Злоключение добродетели", поэма де Мьера "Живопись" и "Распятие" А. Шамиссо, "История живописи в Италии" Стендаля». / Плужников М. С., Рязанцев С. В. // Среди запахов и звуков. - М.: Мол. гвардия, 1991