Признания миражиста

Колонка редактора

См. Именной указатель к книге

В своей новой книге-исповеди всемирно известный скрипач, лауреат многих международных премий («Грэмми», «Либерти», «Триумф» и др.) Гидон Кремер размышляет о сути музыкантской профессии, о составляющих творческой  жизни, о путях и судьбах искусства, об ответственности художника перед самим собой, перед обществом и перед Музой. О давлении и свободе, о власти и любви. Глубокие рассуждения чередуются с зоркими наблюдениями, острыми зарисовками, подчас пронизанными тонким юмором и неожиданными заключениями. Автор рассказывает широкому кругу читателей о своих современниках — друзьях, собеседниках, учителях и коллегах, о многом пережитом и осуществленном, о духовных и моральных ценностях, которые истинный художник обязан хранить всю жизнь. 

Аннотация издательства

Фрагмент книги

Внутренние часы артиста

В начале семидесятых годов после абонементного концерта в Каунасе я вернулся в номер вильнюсской гостиницы. Путь далекий — более ста километров, так что приехал я после полуночи. Опять без ужина — рестораны закрывались самое позднее в полдвенадцатого. В этот час нужно было еще и вещи собрать. Сложив чемодан, я отправился к дежурной по этажу (de-jour-ная — смешно находить французские корни в таком обыденном русском слове).

Даму, которая выдает ключи, распоряжается чаем и следит за тем, чтобы, Боже упаси, никто не водил к себе в номер приятелей или приятельниц, можно было еще и попросить разбудить утром. Самолет вылетал рано, а исправность будильника вызывала сомнения. «Для надежности, — подумалось мне. — К тому же это входит в ее обязанности». Дежурная приняла просьбу, и я, раздумывая о жалкой перспективе короткого сна, вернулся в номер. Еще несколько телефонных звонков; как это часто бывает, они означали попытку заключить мир с собой или теми, кто на другом конце провода. Усталость после концерта усиливала тоску по человеческому голосу. Однако в тот вечер суррогат общения принес мало утешительного. Далекий голос меня не понимал, попытка не увенчалась успехом. Где-то после часа ночи, печальный и голодный — худшее, что может произойти с человеком в путешествии, — я попытался заснуть.

Чемодан был собран, лишь зубная щетка дожидалась утра. Меня вдруг разбудил телефонный звонок. Мужской голос — я узнал администратора филармонии — звучал нервно: «Вы же самолет пропустите, машина давно ждет!» Первым проснулось чувство вины. Объяснив, что дежурная меня не разбудила, и пообещав через пять минут быть внизу, я выскочил из кровати с единственной мыслью: «Черт возьми, все-таки проспал, ни на кого нельзя положиться!» Почистив зубы, я поспешно оделся, схватил чемодан и засеменил по длинному коридору к выходу. В шубе нараспашку, нагруженный, как осел с обеих сторон, чемоданом и скрипкой, я являл собой отменную фигуру для комикса. Несмотря на утренний час — обычное начало рабочего дня для командированных, в гостинице было совсем тихо. У лифта мне предстоял неизбежный разговор с дежурной, еще дремавшей на двух сдвинутых стульях. Приподняв голову, она открыла один глаз и изумленно спросила: «Что? Уже уезжаете?» — «Конечно, — отвечал я, возмущаясь ее спокойствием. — Вы меня не разбудили и теперь я могу опоздать!» — «Правда? — пробормотала она устало и безразлично. — Вы же просили разбудить в семь».

Только в этот момент — не позже и не раньше — мой взгляд упал на наручные часы. Было... без двадцати два. Каким образом? Совершенно озадаченный, я вернулся в номер. «Вот тебе концерт!» — послышалось сзади недовольное ворчание дежурной, которая сокрушалась по прерванному сну.

Так я никогда и не узнал, что толкнуло администратора позвонить мне. Был ли он пьян, или существовала иная причина перепутать «без двадцати два» и «десять минут восьмого»? Позже выяснилось, что он звонил из бара. Вильнюс в семидесятые годы мог предложить ночью — не только приезжим, но и местным жителям — больше увлекательного, нежели Москва. Самое интересное, что после всего лишь получасового сна усталость как рукой сняло, я чувствовал себя свежим. Мой естественный биоритм, считавший, что нашел себе опору в будильниках, уже тогда слепо полагался на расписания и договоренности. Разумеется, о сне не могло быть и речи. Чувство безнадежности, вызванное телефонными разговорами, и урчащий желудок довершили дело.

Веселым это приключение осталось лишь в воспоминании. Как это часто бывает, время оказалось целительным.

Сценические этюды

Зимой в Москве мне сняли ноготь на ноге — он врастал в палец. Вечером надо было выступать. Сложность заключалась не только в боли, но и в невозможности натянуть концертные туфли. Распухшая нога не желала вылезать из зимнего ботинка, надетого сразу после операции. Публика, вероятно, была изумлена моим неподобающим видом. Лет пять назад та же ситуация повторилась в Париже — хромая, я вышел играть замечательный «Offertorium» Софии Губайдулиной в одном ботинке и одном носке.

Однажды в Нью-Йорке, готовя бутерброд, я порезал средний палец на левой руке. Как часто мама заботливо предупреждала: «Осторожнее, не порежься!» Именно это и произошло. Через два дня нужно было выступать в Лос-Анджелесе, через три — в Карнеги-Холле. Отмена выступления противоречит моим привычкам. Пластырь не помог, ранка оказалась глубокой и долго не заживала. Нужно было преодолевать боль. То, что игра на скрипке требует миллиметровой точности, в те два вечера обнаружилось с особой неумолимостью. Слушатели, вероятно, удивлялись, отчего на очевидно простых местах я передергивался и не всегда безукоризненно справлялся с переходами.

Певцы с бронхитом или ангиной по крайней мере могут оправдаться классическим «не в голосе». Но объявить «Гидон Кремер порезал палец» — это же никуда не годится. Даже если боль, возникающая во время игры, бесконечно сильнее, нежели кажется, когда представляешь себе крохотный порез.

Упомянутое — лишь мимолетный взгляд за кулисы. Всмотритесь пристальнее, и вы увидите, как смешные, неприятные или раздражающие случайности образуют собственную партитуру. В ней скрыто больше, чем просто дополнение или скромный аккомпанемент к тому, чем наслаждается публика.

Вот вам один вопрос. Что вы делаете, какова ваша естественная реакция, если вы всем телом ощущаете или ухом слышите: в то время, как вы спите, как вы беседуете, как вы слушаете музыку или сидите в ресторане, рядом с вами кружится комар? Или, возможно, даже уже пытается впиться жалом в кожу? Так и слышится: «Разумеется,— говорите вы, — пытаюсь прихлопнуть его или хотя бы отмахнуться». Техники противостояния различны. Альтернативное решение таково: вы не мешаете его агрессивным действиям. Попасть удается нечасто, комариха (как известно, кусают лишь представительницы прекрасного пола) совсем не глупа; Cosi fan tutte. Успех следовало бы изучить и зафиксировать в процентах каким-нибудь немецким или американским институтам статистики. Может быть, дело даже дошло бы до занесения в Книгу Гиннесса — с последующим ежегодным уточнением, что вполне соответствовало бы серьезности самого предприятия. У меня не хватает слов, чтобы выразить свое удовлетворение по поводу возникновения кровавого пятна.

На второй вопрос ответ, вероятно, труднее. Что делать, ощущая того же комара на лбу, в то время, как стоишь на всеобщем обозрении и играешь длинный, лишенный пауз финал концерта Баха? Вот именно! То же самое оставалось и мне. Посвящая себя музыке, я истекал кровью, атакованный маленькой вампиршей. Времени у нее было более чем достаточно — Бах со своими бесконечными шестнадцатыми предоставил ей великолепную возможность высосать из меня, сколько ей хотелось. Слава Богу, ее возможности были ограничены. Оргия в качестве ужина для протагонистки, зудящий укус для солиста. Публика, надеюсь, ничего не видела. The show must go on. Вопреки всему, мы должны оставаться мастерами своего дела.

Продолжим вопросы. Как вы думаете, что говорит дирижер солисту или солист дирижеру, когда они крепко пожимают друг другу руки, закончив выступление? Вы полагаете, нечто вроде: «Большое спасибо» или (уважительно) «Вы были великолепны!»

А как вам понравится следующее:

«Видал, как у меня здорово получилось?» или:

«Слава Богу, справились».

Вот избранное из услышанного:

«...почему гобоист вступил так поздно, я ведь ему говорил еще на репетиции...»

«Sorry... Простите, я в конце поспешил...»

«Ничего было, но каденция мне все равно не нравится».

«Невозможная публика: так шумно и этот кашель!..»

«Рояль расстроен и зал ужасный!»

А можно ли представить, что это рукопожатие означает просто:

«Добрый вечер!» или: «Напомните еще раз, как вас зовут? Я снова позабыл».

«...приятно было познакомиться, к сожалению, я не говорю по-французски».

«Разве это не лучший концерт всего турне (сезона, жизни)?»

Есть варианты для исполнителей самоотверженных и самовлюбленных; и как часто встречаются ситуации, в которых приведенные слова соответствуют обстоятельствам, игре, уровню исполнения.

Прежде чем покинуть подмостки, вспоминается всякое, что случалось пережить на авансцене (Евгений Мравинский сравнивал ее с гильотиной).

К примеру, в Вашингтоне. В программе стоял концерт Бетховена. Хоть, путешествуя по Америке, я и играл его с Английским камерным оркестром уже в десятый раз, волнение по-прежнему не покидало. Бетховен все же, концерт концертов. Дирижер сэр Чарльз Макеррас с его консервативной манерой не вызывал у меня большого восторга. О вдохновении следовало заботиться самостоятельно, находясь как бы на самообслуживании.

Закрыв глаза в надежде на то, что муза посетит меня в темноте, я несколько секунд пребывал вне времени. Но вскоре мой взгляд скользнул поверх пульта и наткнулся на... собаку в первом ряду партера! В ужасе я попытался сосредоточиться на нотах. Кто знает, что еще может произойти. Откуда мне было в тот момент, посреди исполнения, знать, что в Кеннеди-центре есть места для слепых?

Следующий эпизод — тоже из разряда мелочей — разыгрался в Риме, во время выхода на аплодисменты. Внезапно я увидел, что мужчина в первом ряду держит плакат: «Lai dzīvo brīva Latvia» — «Да здравствует свободная Латвия». Здесь что, демонстрация? Меня хотят втянуть в политику? Или рядом с собором Святого Петра, вдали от родины, живет преемник латышского президента? Странные мысли проносились в голове. Но главное: какое все это имело отношение к Альбану Бергу? Нет, невзирая на всю симпатию к свободной Латвии, я не испытывал в тот момент ни малейшего патриотизма.

Если забыть о собаках и демонстрациях, речь идет чаще всего о привычных происшествиях:

— фрачный пояс сваливается на глазах у публики;

— рвутся струны. Что делать? Наверняка вам случалось это видеть, и некоторые думали: «Бедняга, вот не повезло». Но и: «Ну, он, видно, не очень-то готовился к концерту. А цены на билеты, между прочим, не маленькие!» Тот, с кем произошла авария, в этот момент лихорадочно соображает: «Может быть, удастся дотянуть до конца? Часто ли мне будет нужна эта струна?» Паганини-то доигрывал собственные сочинения, и кто знает, как он там выкручивался! «Попробовать одолжить у концертмейстера его скрипку? Что у него за инструмент? И даст ли?» Известны случаи, когда солист в аналогичной ситуации получал от концертмейстера отказ.

Но и получив другой инструмент, вы бываете, как правило, поражены звучанием: «Боже, я не могу извлечь ни одного нормального звука отсюда! Как только играют на этом ящике? Подбородник ужасный и давит к тому же немилосердно. Скрипка не настроена. Что теперь?»

В лучшем случае публика вне себя от восторга. «Смотри, он и на чужом инструменте может играть». Случай в Танглвуде с японкой Мидори, у которой на одном концерте лопнули сразу две струны, облетел всю мировую прессу и даже послужил ей дополнительной рекламой. У экзальтированно играющего Миши Майского однажды порвались три струны. Зато после концерта, во время ужина этот вечно повторяющийся вопрос: «Вы были готовы к чему-то подобному? Заранее готовите запасные струны, смычок?» Должен, к сожалению, разочаровать. Хотя Миша нынче и выходит на сцену с аккордом струн, как бы говоря: «Посмотрим, кто кого сегодня — я их или они меня...» На самом деле чувствуешь себя как бы зажатым автоматической дверью. Или же: осколки стакана на полу, содержимое на брюках. (И то и другое лично и неоднократно испробовано.) Короче говоря, ситуация аварийная.

Еще хуже, если играешь не с оркестром, а соло или с одним партнером. Тут на поддержку рассчитывать не приходится. Пианист, услышав дребезжание порванной струны, делает кислое лицо и хладнокровно продолжает играть. А ведь катастрофа происходит без малейшей вины со стороны исполнителя. Для скрипача в такой ситуации прощание с публикой — пусть и на пять минут — неизбежно. В Берлинской филармонии мы с Андреем как-то исполняли сонату Шостаковича. Во время одного громкого пассажа у меня лопнула струна. Наутро в газете я нашел следующее: «Партнеры испытывали взаимные трудности в установлении контакта друг с другом. В середине исполнения один из них вынужден был покинуть сцену, второй последовал за ним. Моя соседка заметила: будем надеяться, они не подерутся». Музыкальные критики все-таки добросердечные люди.

Но истории о лопнувших струнах — это лишь один пункт в перечне возможных сценических несчастий. Инструменты всегда в опасности. Правда, не каждая аварийная ситуация непременно заканчивается плохо.

Воспоминание детства: Святослав Рихтер играл в Риге три последние сонаты Бетховена. В середине исполнения у рояля отвалились педали. Вызванный настройщик улегся под Steinway, как механик под автомобиль, после чего Рихтер сыграл все с начала. Повторение, доставившее настоящее удовольствие самому художнику, произвело еще большее впечатление.

Смычки. В Штутгарте в Liederhalle мы вместе с Мартой Аргерих исполняем сонату Шумана и уже дошли до финала. Внезапно замечаю, что волосы смычка буквально усыпали гриф. Первое впечатление, будто они все вывалились. Тут обнаружилось, что смычок — к тому же Hill, недавно купленный в Лондоне за немалые деньги и еще не застрахованный, — просто сломался. Романтичность исполняемой музыки не помешала трезво осознать потерю.

А вот и еще:

— Скрипящий пол. Где именно?

— Софит ослепляюще светит в глаза. Во время репетиции он был где-то в другом месте.

— Стул партнера, регулярно издающий скрежет. Неужели публика ничего не слышит?

— Шум за сценой. Почему никто не следит за порядком?

— Проезжающие поезда, метро, трамваи. Что было построено раньше — Карнеги-Холл или громыхающая под ним линия экспресса JFK-57 Street? Исключение? Скорее правило. Скорая помощь, пожарные машины (и не только в Нью-Йорке) сопровождают мир музыки. Не забыть многоэтажные автостоянки около залов и студий звукозаписи. Правда, кого это, кроме музыкантов, волнует.

— Оператор телекамеры, он мельтешит перед глазами в поисках особо выигрышного кадра и не всегда заботится о том, чтобы избежать прямого физического соприкосновения с исполнителем. У изобретателей объективов и объективами управляющих — свои приоритеты. Их техника обладает невероятной остротой зрения. К сожалению, не слухом.

Продолжим «список»:

— Слишком высокий или слишком низкий нотный пульт, родной брат слишком высокой или слишком низкой табуретки пианиста.

— Перелистыватели нот, которые регулярно переворачивают страницы партитуры раньше или позже положенного. Сколько раз говорилось устроителям: нужен кто-то, кто умеет читать ноты!

— Очаровательные детишки, посаженные заботливыми родителями в первый ряд и неутомимо отбивающие ножками какой-то алеаторический такт.

— Запоздавшие слушатели, медленно отходящие от стресса. А также те, которым во время последних аккордов важнее всего без очереди получить пальто в гардеробе.

Нет, поистине: сцена — одно из неуютнейших мест на свете. Кто не верит мне на слово, пусть проверит на практике.