Геноцид с цветовым кодированием

5 декабря 1982 года Рональд Рейган встретился с президентом Гватемалы Эфраином Риосом Монттом в Гондурасе. Для Рейгана встреча оказалась полезной. «Что ж, я многому научился, — поведал он репортерам на „Борту номер 1“[2]. — Вы были бы удивлены. Это совершенно уникальные страны». Встреча была полезной и для Риоса Монтта. Рейган объявил его «глубоко порядочным человеком… всецело преданным делу демократии». Он также заявил, что гватемальский лидер — жертва «придирок» со стороны правовых организаций из-за его военной кампании против левых партизан. А на следующий день, как нам рассказывает Дэниел Уилкинсон в «Молчании на горе: истории о терроре, предательстве и забвении в Гватемале», один из элитных гватемальских отрядов вошел в расположенную в джунглях деревню под названием Лас Дос Эррес, где убил 162 жителя, 67 из которых были дети. Солдаты «хватали» младенцев и детей за ноги и «с размаху разбивали» их головы «о стену». Подростков и взрослых ставили «на колени на краю колодца», после чего «ударом кувалды» сбрасывали вниз. Затем отряд изнасиловал «прибереженных напоследок» женщин и девочек, избивая беременных так, чтобы у тех произошел выкидыш. Они сбросили женщин в колодец и заполнили его грязью, похоронив некоторых несчастных заживо. «Единственными человеческими останками, которые предстали глазам посетившим деревню после этого», были «кровь на стенах и плацента и пуповины на земле»[3].

На фоне пафосной «житийной» литературы, приуроченной к смерти Рейгана в 2004 году, вероятно, было бы чересчур ожидать, что СМИ упомянут о его встрече с Риосом Монттом. В конце концов, это же был не Рейкьявик. Но и тень Рейкьявика — или выступление Рейгана у Берлинской стены — не объясняет до конца молчание, все еще существующее вокруг той президентской встречи. И хотя весьма заманчиво списать это упущение на американскую забывчивость, гораздо более вероятной причиной является глубоко неверное представление о холодной войне, с которым свыклось большинство американцев. Для случайного наблюдателя холодная война была борьбой между Соединенными Штатами и Советским Союзом, которая велась и разрешилась в элегантном поединке в Берлине, а также в ходе скучных споров по поводу запасов ядерных вооружений и благодаря искусной политике «балансирования на грани войны» со стороны американских лидеров. Латинская Америка редко всплывает в повседневном или даже академическом обсуждении холодной войны, а если о ней и заходит речь, то наибольшее внимание привлекает не Гватемала, а Куба, Чили и Никарагуа.

Но Латинская Америка была таким же театром военных действий, как и Европа, а Гватемала была ее передовой. В 1954 году Соединенные Штаты вступили в первое крупное столкновение с коммунизмом в западном полушарии, свергнув демократически избранного президента Гватемалы, Хакобо Арбенса, который тесно сотрудничал с маленькой, но влиятельной в стране коммунистической партией. Этот переворот заставил одного молодого аргентинского доктора бежать в Мексику, где он встретился с Фиделем Кастро. Пятью годами позже Че Гевара заявил, что 1954 год научил его невозможности проведения мирных реформ в результате выборов. Он пообещал своим сторонникам, что «Куба не станет второй Гватемалой». В 1966 году Гватемала снова оказалась «законодателем мод», на этот раз в жанре похищения людей, которые потом станут характерной чертой грязных войн в Аргентине, Уругвае, Чили и Бразилии. Быстро обученные американскими специалистами агенты спецслужб схватили около тридцати левых активистов, подвергли их пыткам, казнили, а затем сбросили большую часть трупов в Тихий океан. Объясняя операцию в секретном отчете, агент ЦРУ писал: «О казни этих людей не будет сообщено, а правительство Гватемалы будет отрицать, что они когда-либо были задержаны». С подписанием в 1996 году мирного соглашения между вооруженными силами Гватемалы и левыми повстанцами латиноамериканская холодная война в конце концов подошла к своему завершению — в том же месте, где она началась — сделав гражданскую войну в Гватемале самой длинной и смертоносной в этом полушарии. Было убито около 200 000 взрослых и детей, практически все — от рук военных: это больше, чем было убито в Аргентине, Уругвае, Чили, Бразилии, Никарагуа и Сальвадоре вместе взятых, и примерно столько же, сколько погибло на Балканах. Поскольку жертвами главным образом были индейцы майя, сегодня, как полагают в следственной комиссии под эгидой ООН по установлению истины, гватемальские военные — единственные военные в Латинской Америке, совершавшие акты геноцида[4].

Когда мы говорим о победе Америки в холодной войне, мы говорим о таких странах, как Гватемала, где коммунизм потерпел поражение в результате массовой расправы над гражданским населением. Однако для осмысления холодной войны недостаточно провести подсчет убитых и составить список зверств. Рассматривая противостояние планетарного масштаба на этой крошечной территории, мы можем увидеть за хладнокровным дуэлянтским противоборством сверхдержав кровавый конфликт за права и борьбу против неравенства, а за простой басней о победе добра над злом — гораздо более неоднозначный расклад в конце холодной войны. Вкратце, задача заключается в том, чтобы показать, как люди делали высокую политику и что высокая политика делала с ними, и продемонстрировать, что холодная война велась не только в просторных игровых комнатах стратегов ядерной войны, но и, как пишет в «Последней колониальной резне» Грэг Грэндин, «в закрытых взаимоотношениях семьи, полов и общины»[5]. Грэндин открывает свою работу эпиграфом из Сартра: «При ближайшем рассмотрении победа неотличима от поражения»[6]. Победа, о которой идет здесь речь — исключительная и уже практически полная: победа Соединенных Штатов над коммунизмом. Но поражений — несколько, и их последствия продолжают давать о себе знать. Во-первых, это поражение латиноамериканских левых, устремления которых простирались от привычных (вооруженный захват государственной власти) до самых неожиданных (создание капитализма). Затем следует поражение континентальной социал-демократии, которая могла предоставить гражданам гораздо больше возможностей участия в осуществлении власти — и получения больших благ от этого, — чем когда-либо прежде. И, наконец, поражение неуловимой мечты освобождения людей, благодаря их собственному разуму и волевым усилиям, от уз традиции и угнетения. Это было мечтой о трансатлантическом Просвещении, и на протяжении холодной войны американские лидеры выступали как раз от ее имени (или иной ее версии) в борьбе против коммунизма. Но в Латинской Америке знамя Просвещения подняли левые, а Соединенным Штатам и их союзникам приходилось контрабандой протаскивать Контрпросвещение. Холодная война не просто заставляла Соединенные Штаты нести бремя либерального лицемерия, но и побуждала их обращаться к некоторым наиболее реакционным идеалам и реваншистским персонажам XX века.

Латиноамериканские левые принесли либерализм и прогресс в земли, погрязшие в феодализме. В XX веке гватемальские кофейные плантаторы сохраняли режим принудительного труда, неотличимый от того, что существовал в царской России. Используя законы о бродяжничестве и приманку в виде легкодоступного кредита, плантаторы сосредоточили в своих руках огромные земельные владения и крестьянскую рабочую силу, которая, по сути, принадлежала им. Одна реклама 1922 года звучит совсем как отрывок из «Мертвых душ» Гоголя: «Продаю 5000 акров земли и множество mozos colonos [кабальных работников], готовых работать на других плантациях». И в то время, как профсоюзные рабочие в других местах составляли перечни того, что их работодатели могли, а чего не могли от них требовать, гватемальские крестьяне вынуждены были выполнять многочисленные повинности, в том числе связанные с сексом. Например, в местности Альта Верапас два плантатора-бостонца использовали своих индейских кухарок и лущильщиц, произведя таким образом более дюжины детей. «Они трахали все, что двигалось», — заметил сосед-плантатор. Хотя плантации были государствами в миниатюре — со своими тюрьмами, укреплениями и позорными столбами, — плантаторы также зависели от армии, судей, мэров и местной полиции, заставлявших работников подчиняться их воле. Служители закона обычно отлавливали независимых или беглых крестьян и отправляли их обратно на плантации либо на дорожные работы. У одного мэра местные бродяги красили дом. Подобный взгляд на политическую власть как на форму частной собственности прекрасно иллюстрируется наблюдением Грэндина, что к 1944 году «лишь пять латиноамериканских стран — Мексика, Уругвай, Чили, Коста-Рика и Колумбия — могли формально называть себя демократиями»[7].

А затем за два года все изменилось. К 1946 году «только пять стран — Парагвай, Сальвадор, Гондурас, Никарагуа и Доминиканскую республику — нельзя было назвать демократиями». Обратив антифашистскую риторику Второй мировой войны против старых режимов, левые свергали диктаторов, легализовывали политические партии, формировали профсоюзы и расширяли права избирателей. Воодушевленные «Новым курсом» и народными фронтами такие реформисты, как гватемальский президент Хуан Хосе Аревало, заявляли: «мы — социалисты, поскольку живем в XX веке». Весь континент был взбудоражен коктейлем из Карла Маркса, Декларации независимости и Уолта Уитмена, но Гватемала — больше всех. Там десятилетняя борьба против кофейной аристократии достигла кульминации c избранием в 1950 году Арбенса, который с помощью небольшого кружка коммунистических советников провел Аграрную реформу 1952 года. Закон предусматривал перераспределение полутора миллионов акров земли между сотней тысячей семей и предоставлял крестьянам значительную политическую власть. Местные комитеты по земельной реформе, состоявшие преимущественно из крестьянских представителей, не обращали внимания на муниципальные власти, контролируемые плантаторами, и предлагали крестьянам и их объединениям платформу, позволявшую выдвигать и удовлетворять их требования относительно равенства[8].

Став, пожалуй, самым дерзким экспериментом в области прямой демократии, который когда-либо видел южноамериканский континент, аграрная реформа также дала основания и для определенной иронии. Авторы закона — большинство из которых были коммунистами — не строили социализм. Они строили капитализм, тщательно заботясь о правах собственности и соблюдении закона. Крестьянам приходилось подтверждать свои притязания на землю множеством документов; экспроприировалась только неиспользуемая земля; плантаторы имели право неоднократно обжаловать решения, вплоть до апелляции к президенту. Аграрная реформа установила режим разделения полномочий, почти такой же громоздкий, как и Конституция Джеймса Мэдисона. (Согласно мнению одного из авторов билля, бывшего коммунистом, «это был буржуазный закон». Когда активисты из народа жаловались на медлительность реформы, Арбенс отвечал: «Меня это не волнует! Вы все должны делать правильно!») Аграрная реформа превратила безземельных крестьян в собственников, наделив их рыночной властью, которая позволяла требовать повышения зарплаты у своих работодателей. Согласно Грэндину, реформаторы надеялись, что крестьяне станут «потребителями отечественной продукции», тогда как «плантаторы, издавна привыкшие к дешевой и часто бесплатной рабочей силе и земле», будут вынуждены «инвестировать в новые технологии» — и благодаря этому «получать прибыль»[9].

Социалисты Гватемалы не только произвели на свет демократов и капиталистов. Они также превратили крестьян в граждан. В то время как либералы и консерваторы долгое время утверждали, что идеология левых сводит своих адептов к автоматам, благодаря идеалам и движениям левых к крестьянам пришло осознание их власти, а вместе с ним и широкие возможности говорить от своего имени и действовать в своих интересах. Эфраин Рейес Маас, например, был крестьянским организатором из майя, ровесником Октябрьской революции. «Если бы я не изучал Маркса, я был бы ни чичей ни лимонадом [ни рыбой ни мясом], — говорит Рейес. — Я был бы ничем. Но чтение воспитало меня, и вот чего я достиг. Я мог бы умереть сегодня, но никто не может отнять этого у меня». Хотя другие крестьяне редко отваживались покидать свои плантации, коммунистическая партия вдохновила Рейеса на путешествие в Мексику и на Кубу, и он вернулся в Гватемалу с убеждением, что «каждый революционер носит в голове целый мир». Коммунистическая партия не просила Рейеса отречься от того, что он уже знал; это дало ему полную свободу согласовывать местные и европейские традиции, что в результате породило «майянский марксизм», который был таким же утонченным, как гибридный марксизм, возникший в Центральной Европе между войнами. Когда антикоммунисты положили конец этому демократическому пробуждению в 1954 году, то не меньше экспроприированной у плантаторов земли их беспокоил недавно появившийся у народа вкус к мысли и обсуждению. Как мы видели во введении, архиепископ Гватемалы жаловался, что сторонники Арбенса посылали «наделенных даром слова» в столицу страны, где они «учились… выступать публично»[10].

Надеясь разбить эту армию мысли и слова, бойцы холодной войны в Гватемале смешали романтическое отвращение к современному миру с самыми передовыми технологиями пропаганды и насилия, из-за чего их усилия выглядели куда более близкими к фашизму, чем к какой-либо борьбе за либеральную демократию. Используя католическую церковь, режим, сменивший Арбенса, проповедовал Евангелие против коммунизма и социализма, а также против демократии, либерализма и феминизма. Возвращаясь к оппозиционной риторике времен Французской революции, отцы церкви характеризовали холодную войну как противостояние «Божественного града» и «града воплощенного дьявола» и жаловались, что Арбенс, «вовсе не объединяя наш народ в движении к прогрессу», «расколол его на враждующие банды».

Как они утверждали, сторонники Арбенса были «профессиональными совратителями женской души», продвигавшими женщин, которые обладали «даром прозелитизма или лидерства», на «высокие и хорошо оплачиваемые должности в государственной бюрократии». Поскольку высокопоставленные представители церкви бывали излишне брезгливы, чтобы самостоятельно заниматься «пробуждением» народа, эмигранты из республиканской Испании, сходившие с ума по Франко и Муссолини, частенько заступали на их место, призывая к более экстатичной вере для подрыва притягательности коммунизма: «Нам не нужен холодный католицизм. Мы хотим святости, яркой, большой и радостной святости… непоколебимой и фанатичной»[11].

В то время как идеалы бойцов холодной войны были обращены в прошлое, их оружие — поставляемое Соединенными Штатами — и военные стратегии смотрели вперед. (На самом деле одно из главных оправданий американцев за вторжения во времена холодной войны состояло в том, что вмешательство США поможет остановить не только коммунизм, но и, по мнению госдепартамента, «безумства антиповстанческой реакции» правых. Вместо дикого «белого террора» обученные США силы безопасности проводили работу с антикоммунистическими «демократическими левыми» для ведения более «рациональной», «современной» и «профессиональной» холодной войны.) Во время переворота 1954 года ЦРУ обратилось к Мэдисон-авеню[12], популярной социологии и массовой психологии, чтобы создать иллюзию крупномасштабной оппозиции Арбенсу. Радиошоу распространяли слухи о подпольном сопротивлении, побуждая сомневающихся офицеров забыть о присяге демократически избранному президенту. В последующие десятилетия ЦРУ помогло создать Гватемале собственные спецслужбы, снабдив их телефонами, рациями, камерами, печатными машинками, копировальной бумагой, картотеками, аппаратурой слежения — и оружием, амуницией и взрывчаткой. Кроме того, ЦРУ объединило усилия военных и полиции в городских центрах управления, позволявших быстро анализировать, распространять и архивировать для дальнейшего использования оперативную информацию. После того как подобные усилия привели к впечатляющим результатам, с исчезновением в 1966 году последнего поколения мирных гватемальских левых активистов, местные партизаны всерьез взялись за организацию вооруженной оппозиции в сельской местности. В ответ режим бросил на эти районы армию столь модернизированную — и столь хорошо тренированную и экипированную Соединенными Штатами, — что к 1981 году она была способна провести первый в истории геноцид с цветовым кодированием: «Военные аналитики отмечали населенные пункты и районы определенным цветом. Белый был отведен для тех районов, где не было влияния повстанцев. Розовый обозначал территории с ограниченным присутствием повстанцев; предполагаемые партизаны и их сторонники должны были быть убиты, местные же населенные пункты — оставлены. Красный означал истребление: все должны были быть казнены, а деревни стерты с лица земли»[13].

Название книги Грэндина вполне применимо к резне 1978 года, учиненной военными над индейцами в Пансосе, городе на реке в долине Полочик, напоминая об этом своеобразном смешении современных и антисовременных элементов. 29 мая того же года приблизительно пятьсот крестьян-майя собрались в центре города попросить мэра выслушать их жалобы на местных плантаторов, которые должны были быть предоставлены профсоюзной делегацией из столицы. Открыв огонь по участникам демонстрации, военное подразделение убило от 34 до 100 человек, включая детей. На первый взгляд, бойня кажется простым повторением колониального прошлого Гватемалы: скромные индейцы просят представителей власти вступиться за них перед местными правителями, а силы правительства в союзе с плантаторами отвечают насилием. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что резня обладает всеми признаками XX века. Индейцами руководят левые активисты — среди них есть даже женщина из коренного населения, — обученные подпольными коммунистическими организациями. Они работали с профсоюзами, базирующимися в столице, что отражало стремление левых придать местным жалобам общенациональный характер. Со своей стороны, солдаты, стрелявшие в крестьян, были не просто местной полицией, защищавшей интересы плантаторов. Они представляли собой контингент гватемальской армии нового образца, освоившей язык антикоммунистической пропаганды и вооруженной израильскими автоматическими винтовками «Галиль», что подразумевало не просто общенациональный масштаб событий, а интернационализацию традиционной для Гватемалы борьбы за землю и труд[14].

Хотя холодная война в Латинской Америке началась в виде напряженных переговоров между американским рационализмом и латинским реваншизмом, закончилась она, когда Соединенные Штаты склонились к последнему. В который раз повторяя пресловутое путешествие в сердце тьмы, высокопоставленные должностные лица США возвращались из своих поездок на юг, храня гулкое эхо самых мрачных голосов Контрпросвещения. Один посольский служащий писал начальникам на родину: «В конце концов разве человек не был дикарем испокон веков, так что давайте не будем слишком беспокоиться насчет террора. Я лично слышал подобные рассуждения от наших». Один сотрудник ЦРУ призывал коллег в Гватемале оставить все попытки увещеваний народа и вместо этого направить все усилия на «сердце, желудок и печень (страх)». Стремясь дестабилизировать ситуацию в Чили после прихода к власти Сальвадора Альенде, другой работник ЦРУ заявлял: «У нас не получится вызвать возмущение в мире, если Чили сама остается безмятежным озером. Топливо для огня должно быть найдено там же, в Чили. А потому мы должны использовать любые хитрости и уловки, какими бы эксцентричными они ни были, чтобы создать сопротивление внутри страны». Как пишет Грэндин, «воля к разжиганию страстей в мире… вера в темную сторону души, презрение к демократической сдержанности и парламентским процедурам: эти качества обычно приписывают оппонентам либеральной корректности, терпимости и плюрализму, а не их защитникам»[15]. Этой звучной ремаркой Грэндин завершает свое замечательное повествование, намекая, что, возможно, главное поражение в холодной войне потерпела сама Америка.