Подлинная история о воре, детективе и  мире одержимых литературой

Это не книга, Камерадо,

Тронь ее - и тронешь человека...

Уолт Уитмен

Почитание буквенности - одно из общих мест нашей культуры. Мы полагаем (безотчетно?), что владение книгой всегда на пользу, а любовь к ней заведомо благородна и может служить оправданием самой себе, а также, разумеется, тому, кто ее испытывает.

Между тем чтение - странный процесс. Достаточно посмотреть на человека, уткнувшегося в книгу, припавшего к ней самозабвенно - на парковой скамейке, за столом в библиотеке или в переполненном вагоне метро: это ли не блаженный? Поза, язык тела сигналят окружающим: я не с вами, а - в другом, только для меня сейчас существующем измерении. Будучи отвлечен от всего и вся, читатель пребывает в то же время в контакте с материальным теломкниги, чувствует в руках ее весомость, твердость или податливую мягкость переплета, шершавость или гладкость страниц, запах, от них исходящий, если книга стара или, наоборот, совсем новая. Прервать близость, кажется, ничего не стоит (закрыл, отложил в сторону), но... может быть, мы переоцениваем степень своей свободы? Может быть, мы не все знаем о коварстве книги, то есть сюрпризах собственной натуры, которые в нее проецируем?

Их как раз и обсуждает любопытное сочинение Эллисон Бартлетт[1] - отчасти лирический этюд, отчасти журналистское расследование. Через скандальный судебный случай - пример удачливого и довольно долго безнаказанного книжного воровства - приоткрывается закрытый и по-своему экзотический мир книжного коллекционерства, антикварной книжной торговли. Дотошно собранные факты и самый процесс их собирания, развертывающийся “на глазах”, в настоящем времени (время действия - 2005-2009 годы), складываются в детективный сюжет. “Почти настоящий” следователь (торговец редкой книгой) охотится за самым настоящим преступником (книжным вором), при этом, как истые двойники, они друг друга “зеркалят”, чуют нутром, не зная даже в лицо. В книге есть исторические экскурсы, цитаты, ссылки, то есть некоторая претензия на культурно-антропологический анализ, однако сильная сторона Эллисон Бартлетт - явно не научная методология, а пресловутое женское любопытство, и этим исследовательским инструментом она пользуется на зависть виртуозно.

Спор сердца и тела

Камертоном, настраивающим на многосмысленность рассматриваемой ситуации, а заодно вдохновением для Бартлетт служит старинная книга, волею обстоятельств расположившаяся у нее на письменном столе. Это раннепечатное издание, когда-то кем-то не возвращенное в библиотеку, за давностью дела списанное, то есть считай что украденное и являющее собой теперь соблазн и укоризну (не участвует ли хранительница книги, пусть временно, в преступлении кражи?..). Чем интересен толстый том, труд ученого немца, знатока растений? Кажется, лишь в последнюю очередь - содержанием. Важнее ботанических сведений и экзотических рецептов от всевозможных недугов - сухое шуршание страниц и сладковатый, чуть затхлый запах, от них поднимающийся, доносящийся как будто из Германии XVII столетия, а также яркость чудом не состарившихся иллюстраций, как и волнистость страниц, загадочные пятна на них (от сырости? свечного воска? кем-то пролитых слез?), наконец, индивидуальные привычки, например, способность издавать глубокий выдох, когда книгу закрывают и плотные листы не сразу укладываются под тяжелым переплетом.

“Не судите о книге по ее содержанию!” - эта реплика, подслушанная Бартлетт в разговоре на ярмарке книжного антиквариата, режет ухо. Но почему? Исключительно по той причине, что мы привыкли воспринимать книжный текст как самодостаточный, независимый от форм его материального воплощения. Однако в качестве артефакта книга не менее информативна: храня память историческую и биографическую - о прошлых местах, временах и субъектах чтения, - она транслирует смыслы, дополнительные относительно текстуальных, от них независимые, но для человека зачастую драгоценные. Взять хотя бы многим знакомый эффект сидения в библиотеке: просто листая книги, касаясь их или пребывая с ними рядом, мы осязаемо переживаем историю науки, - притом, что формализовать информационный компонент этого переживания едва ли сумеем. А разве не ценны личные воспоминания, например, о том, кто дал нам книгу, где, в каком мы были возрасте, когда читали ее впервые, и так далее, - заново открывая ее, мы приоткрываем и главу собственной жизни, увлеченно перечитываем два текста параллельно.

Спор сердца и тела книги - ее формы и содержания - за первенство в человеческих привязанностях приобретает особую остроту в ситуации нынешней медийной революции. Оттеснит ли электронная книга бумажную? Это кажется неизбежным, но кто знает? Быть может, нарастающая функциональность книг электронных только увеличит эмоциональную ценность книг бумажных...

О книголюбии как страсти

В состав любви к книге входят разнообразные человеческие страсти, намного ее самое превосходящие древностью. К примеру, страсть собирательства и происходящее из нее собственничество: не они ли прорываются в ревности, которую владелец книги во все времена питал и питает к соперникам. Да разобьет паралич, да сгинет в геенне огненной тот, “кто украдет или заимствует эту книгу, не возвращая”, - читаем мы, например, в средневековом рукописном кодексе, хранящемся в монастыре Сен-Педро в Барселоне.

Не менее сильна в книголюбе охотничья страсть - азарт погони за редкой добычей. “Я знавал людей, которые ставили на кон состояния, отправлялись за тридевять земель, забывали друзей, лгали, мошенничали и крали единственно ради приобретения книги”, - свидетельствует современный торговец редкой книгой А. Розенбах. Не меньше азарта - в подстерегании счастливого случая: рыться в хламе и вдруг найти никем до тебя не угаданное сокровище, например, первое издание стихотворений По, - купить его за пятнадцать долларов и отпустить с аукциона Сотби за двести тысяч...

Наконец, есть еще страсть рассказывать истории и пересоздавать жизнь их посредством; коллекционирование книг во многом сродни процессу сочинительства, то и другое связано с созиданием идеального символического Я.

Переплетаясь друг с другом и соперничая, все три страсти редко отличаются умеренностью. А потому от библиофилии до библиомании - всего один шаг, как от героического подвижничества до криминала и от бескорыстного служения цивилизации до услужения эгоистическому инстинкту. Торговля антикварной книгой - занятие по-своему аристократическое, ограниченное узким кругом, где, как нигде, ценимы компетентность и взаимное доверие - тем неуютнее звучит признание (из уст одного из столпов профессии), что почти всякая редкая книга, обращающаяся на этом элитном рынке в тот или иной момент тем или иным образом была украдена.

Одно из самых простых определений редкой книги - та, что “стóит больше, чем при публикации”. Что при этом первично - цена, которую готовы платить покупатели, или ценность, удостоверяемая специалистами, - сказать трудно. Степень редкостности определяется в итоге сочетанием значительности текста, доступности издания и состоянием конкретного экземпляра. Впрочем, свою роль может сыграть и фактор моды, и даже чей-то спонтанно разыгравшийсяаппетит. На всякой антикварной ярмарке найдется издание, которое утром шло по двести долларов, а к вечеру начинает стоить три тысячи, просто потому что кто-то усмотрел ценность там, где другие не видели. Сыграть при этом роль может и абсолютно иррациональный фактор, например детское воспоминание. На всякой ярмарке опять же в изобилии представлены “Пиноккио”, с виду не отличимые от тех, что хранятся у вас дома, но стоящие в сотни и тысячи раз больше в силу неких особенностей, для большинства людей несущественных и опознаваемых только знатоками.

Об одержимых собирателях книг трудно сказать, здравомыслящие это люди или безумцы. Несомненно, это люди интересные, как правило, творческие и обитающие в зоне риска, потому что любят книгу чуть-чуть или даже намного больше, чем остальные. А вот чревата ли эта любовь курьезом или подвигом - заранее не угадать. Коллекционер книг похож одновременно на любовника и ревнивого мужа: он не готов даже на время расстаться с предметом своей привязанности, поскольку видит в нем продолжение и отражение себя.

Некто Юджин Филд в 1896 году так описывал этот вид симпатии:

Немногие люди понимают, что у книг есть чувства. Но лично для меня несомненно, что книги мои меня знают и любят. Когда я просыпаюсь утром и обвожу глазами комнату, чтобы убедиться, все ли в порядке с моими возлюбленными сокровищами, и приветствую их словами: “Добрый день вам, любезные мои друзья!” - с какой любовью они улыбаются в ответ и как рады тому, что и мой покой также никем не был нарушен.

Примерно в то же время другой американец, житель штата Небраска, Томас Джефферсон Фицпатрик в свою очередь занялся собирательством книг; годы спустя он стал профессором ботаники, а его коллекция - угрозой для домостроения из-за превышения нормальной нагрузки на фундамент. Умер этот человек в 1952 году в возрасте 83 лет на армейской койке, место для которой нашлось только в кухне: дом заполняли книги - 90 тонн. Куда более известен, разумеется, другой Томас Джефферсон, третий президент США, который и собирал книги, и терял их в результате пожара, и восстанавливал коллекцию, а в конце концов, когда в 1814 году британские войска сожгли Библиотеку Конгресса в Вашингтоне, продал свои сокровища - почти семь тысяч томов, - и тем заложил основу главного общенационального книгохранилища.

Своим героем Эллисон Бартлетт избирает своего (а также обоих Джефферсонов) соотечественника, нашего современника, которого любовь к книгам безнадежно поссорила с законом.

О книжных полках и тюремных нарах

О существовании Джона Гилки Бартлетт узнала от знакомого книготорговца, по совместительству детектива-любителя, возглавляющего им же созданную секцию безопасности при Ассоциации торговцев антикварной книгой США. По его авторитетному мнению, книги воруют даже чаще, чем картины, а лица, отмеченные этой пагубной склонностью, делятся на пять типов: ворующие спонтанно; ради выгоды; из мести или по иному враждебному умыслу; случайно; или чтобы получить в личное пользование. Этот последний тип мало чем отличается от коллекционера и именно к нему принадлежит Джон Гилки, интересующий миссис Бартлетт, а потому и нас.

Первое свидание автора и героя происходит в калифорнийской тюрьме, где Гилки отбывает очередной срок. Лысеющий шатен среднего возраста и роста, приятной наружности, с ровным спокойным голосом ведущего детской телепередачи - он явно чужероден среде уголовников, зато к общению расположен и исполнен благожелательного сочувствия к своей слегка растерянной интервьюерше: “Вы, значит, хотите, чтобы я рассказал, как я добыл свою первую книжку?..”

Рассказ будет потом продолжаться с перерывами и за пределами тюрьмы - то в дешевом кафе, то по телефону, то “в родной стихии” книжного вора - букинистическом магазине. Это последнее интервью особенно колоритно: не зная Гилки, но шестым чувством подозревая кроющуюся в нем опасность, владелец магазина косится на собеседников, а Эллисон Бартлетт не знает, куда деваться от неловкости, - она ведь и сама не в силах определить, где проходит граница между любопытством наблюдателя и сочувствием к преступнику, даже, пожалуй, сообщничеством. Также и в словоплетениях Гилки искренние признания, корыстный обман и безудержно хлестаковский полет фантазии почти неразличимы. Манера речи, при всем том, приятна и полна достоинства. “Он производил впечатление неглупого человека, но часто произносил слова неправильно, как нередко бывает с начитанными людьми, которые выросли в среде, не отличающейся начитанностью”.

Что послужило началом странной эпопеи? Семейная библиотека, объясняет Гилки, - тысячи томов, к которым он с детства питал искреннюю и трогательную привязанность. В дальнейшем ходе разговора - и очень скоро - обнаружится, что если и были “тысячи”, то дешевых, совсем непритязательных книжек, соответствовавших бюджету и статусу семьи. Гилки вырос в маленьком городке в Калифорнии; отец семейства вкалывал с восьми утра до пяти вечера, мать воспитывала восьмерых детей, и посещение дешевых гаражных распродаж было самым памятным из видов совместного досуга: “Гляди-ка, что я прикупила за четвертак, а ведь стоит не меньше 70, а то и 80 долларов! Просто даром досталось!” Добыча складывалась на полки или в коробки в ожидании момента, когда ее ценность поднимется, - и чаще всего оставалась там, поскольку момент так и не наступал. Словом, благородный уют домашней библиотеки был скорее продуктом фантазии - образом из старых английских фильмов про Шерлока Холмса или голливудских стилизаций под викторианский быт. Влюбившись в недостижимый идеал, Гилки начал с коллекции детских комиксов про Ричи Рича - мальчика-миллионера в коротких штанишках и галстуке-бабочке, любые желания которого осуществлялись сами собой (кстати, многие современные американские коллекционеры начинали с собирания комиксов). Нет лучшего украшения для дома, чем книги, - делится Гилки, - ведь как хорошо, когда можешь показать гостю: вот, мол, моя библиотека, лучшая часть меня, ее создателя.

Наяву прообраз своей детской грезы он впервые видит, когда посещает большой магазин подержанных книг в Лос-Анджелесе, похожий одновременно на храм и на лес нескончаемостью полок, неожиданностью закоулков, волшебным скрипом лесенок, ведущих под потолок. Вот тогда-то сознанием и овладевает мечта-идея: самому стать обладателем чего-то подобного - читать и писать за столом, украшенным большим глобусом, скромно, сосредоточенно и непременно у всех на виду; бережно-небрежно держать в руках книгу стоимостью в 5-10 тысяч долларов - свою собственность! - и чувствовать на себе невольно-восхищенные взгляды.

Ничего необыкновенного нет в этой мечте. И классический европейский карьерист, и американский человек-самоделка (self-made man) рассматривали книгу как средство самовозвышения, продвижения по социальной лестнице наверх, туда, где обитают урожденные баловни судьбы - люди богатые, образованные, не отягощенные заботами о повседневности. Впрочем, разве не для любого из нас покупка книги - это в том числе и вид символического потребления, следовательно - самовыражения? Стоящее на полках - знак того, что мы есть и чего достигли, вольно и невольно предъявляемый другим людям (это не значит, разумеется, что любой владелец обширной библиотеки - раб социального честолюбия). Столь же нередко книжное коллекционирование - способ создать для самого себя ощущение порядка, заполнить тот или иной вид пустоты... Вопрос в другом: как и почему достойное “жизнестроительное” увлечение может превратиться в одержимость, чреватую социальным распадом? Это, собственно, и происходит с Гилки.

На покупку книг нужны деньги, которых нет, но их можно добыть на робин-гудовский манер, незаметно снимая деньги с чужих кредитных карточек, благо что продавец в секции мужской одежды фешенебельного магазина “Сакс” имеет доступ к этой конфиденциальной информации. Интеллигентность манер импонирует клиентам - людям из того мира, в который Гилки отчаянно хочет попасть, в то же время испытывая по отношению к его обитателям чувство превосходства: у них есть деньги, но далеко не всегда есть образование, к книгам они зачастую равнодушны или просто ничего в них не понимают.

Любимым воровским приемом становится заочная покупка под чужим именем и по чужой кредитке. Приятный голос по телефону (звонок осуществлялся из гостиницы или уличного автомата) сообщает владельцу магазина редкой книги о желании приобрести что-нибудь вроде первопечатной “Ярмарки тщеславия” Теккерея или “Мэра Кэстербриджа” Томаса Гарди - стоимостью примерно 2-3 тысячи долларов и, по возможности, срочно - в подарок ко дню рождения. Этот красивый жест, конечно же, театрален (рассчитан на воображаемую публику) и действовал почти безотказно - снова и снова. Впечатляют в этих историях не только доверчивость профессионалов торговли, но и степень самозабвенности вора.

(Так, человек с университетским образованием и даже дипломом экономиста в подробностях и не без хвастовства описывает свой промысел, при этом явно сознает его не-вполне-законность, но подчеркивает... завидную эффективность: если добываешь книги бесплатно, - объясняет он, кажется, и не думая шутить, - при перепродаже получаешь 100 % прибыли!)

Суждения Гилки о содержании книг малооригинальны - он добывал их, кстати, руководствуясь популярным рекомендательным списком “Сто лучших романов на английском языке”. Однажды добыл по случаю первое издание “Лолиты”, прочитал и возмутился имморализмом сочинения, но уважения к нему как ценному изданию не потерял. Вообще материальную форму книги Гилки чувствует с тонкостью художника и точностью эксперта, а содержанием интересуется лишь избирательно. И точно так же как книги, отслаивая форму от содержания, воспринимает он собственную жизнь. Общение с этим человеком оставляет у миссис Бартлетт странное ощущение раздвоенности: когда разговариваешь с ним - открыт, обаятелен, а слушаешь его же в записи - проступает эгоистическая жадность. Получается, что физическое присутствие талантливого жулика отвлекает от смысла его откровений: безнравственная природа его поступков заметнее на расстоянии.

Характерно одно из последних в книге интервью с уже очень старой матерью Гилки, которая, как всякая мать, что бы ни случилось, держит сторону своего чада. Она с нежностью вспоминает о том, как ребенком сын увлекательно рассказывал истории и читал запоем. Потом открывает чулан и простодушно предъявляет любопытствующей миссис Бартлетт разложенные там носильные вещи. За, под и над ними - книги. Ворованные, конечно, - и потому стыдливо повернутые корешками к стене. Это тайное хранилище - все равно что Кощеево яйцо, сердцевина личности, материализованная душа человека. Другой ее образ - квартирка Гилки в Сан-Франциско, после долгих поисков найденная полицией: ничем не примечательный, обшарпанный многоквартирный комплекс и в нем три комнаты, доверху набитые сокровищами: книги в кухне, в спальне, на полках, в шкафах, свалены грудами на столах и стульях, а кроме них, еще каталоги и адреса книжных магазинов по разным штатам (профессиональный инструментарий!), монеты, афиши, марки, фотографии, автографы знаменитостей...

Что за жизнь развертывается перед нами? Явно неудачная, нелепая (череда тюремных отсидок и криминальных авантюр, всякий раз возвращающих нашего героя за решетку!), но своей последовательностью внушающая невольное уважение. Лежит ли в основе сюжет о печальной саморастрате? Или, может быть, о ненасытной страсти, неумирающей мечте, стремление к которой доставляет “жертве” удовольствие столь несказанное, что ничего не жалко? В конце концов, за упорное следование мечте люди всегда платят - кто здоровьем, кто семейным благополучием, а этот меры не знающий книголюб - тюремными сроками: вынужденными паузами в движении избранным курсом. На свободу он выходит всякий раз с обидой за убитое время и мечтой его наверстать - у него ведь много творческих планов! Например, план собрать под одной обложкой сотню иллюстраций из сотни романов (“Сто книг и сто иллюстраций”), он бы сам произвел отбор, внимательно изучив каждую из книг... впрочем, нет, нанял бы, пожалуй, кого-нибудь... Последняя оговорка предательски-красноречива, как и множество других деталей, метко подсмотренных и подслушанных Эллисон Бартлетт. При всей креативности и страстной привязанности к книге, Гилки, кажется, не способен ни к избирательности, ни к ответственности. Он смотрит на мир скользящим, рассеянным и в конечном счете бессодержательным взглядом, словно бежит вдоль бесконечных книжных полок - дальше, дальше. Сподобится ли этот неординарный субъект рано или поздно совершить что-то большее и иное, чем воровское присвоение? В 2011 году он - не старый еще человек, и карьера, уже литературно увековеченная, далека от финала.

Быть может, калифорнийский вор Джон Гилки - герой нашего времени, в одной из версий: воспитанник и жертва постмодерна?