Русская культура между музеем и небытием
Место издания:
Политический журнал. № 9. 2008. С. 113—115
В 1992 г. Станислав Говорухин снял фильм с символичным названием «Россия, которую мы потеряли». Такой фильм мог появиться только на сломе эпох, когда уже началось разрушение Советской империи, а будущее новой демократической России было пока еще темно и безвидно. Именно в эту пору возможно и необходимо обращение к истокам, своего рода «возврат к древности». Такой древностью в 1992 г. оказалась Российская империя образца 1913 г. В те далекие времена наша страна была благополучна, шла на подъем и, по прогнозам аналитиков, к середине века должна была превратиться в первейшее государство Европы.
Началась Первая мировая война, за нею грянула революция, а затем и Гражданская – и все надежды на лучшее будущее рухнули, если точнее, лучшее будущее отошло в область мифологическую: «мы наш, мы новый мир построим». Целью постреволюционной России стало построение коммунизма – земного аналога Царствия Небесного. Однако всякое строительство нового неизбежно сопровождается отсечением и разрушением старого. На обочину нового мира попали в первую очередь старая орфография, дворянская и крестьянская бытовая культура и воцерковленная жизнь православных верующих.
***
«Все это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
Тебя, прошедшее, вернет?»
А. Блок
Реформа орфографии вовсе не была безобидной – в русской истории всякие перемены в правописании всегда возникали на историческом изломе и сотрясали привычное мироустройство: церковная реформа XVII в. (выправление богослужебных книг по греческим образцам) стала поводом к расколу; Петровская реформа XVIII в. послужила знаменем новой, ориентированной на Запад, русской культуры и утвердила разделение между словесностью светской и церковной (старая орфография осталась в ведении Церкви); наконец, реформа начала XX в. стала водоразделом между царской Россией и Россией советской.
Последняя реформа была задумана еще Временным правительством и преследовала цели экономические, поскольку устранение лишних букв предполагало значительную экономию бумаги. Для большевиков же экономическая составляющая была вовсе не так важна, как составляющая политическая: новой орфографии требовал «новый мир», в котором большинство населения непременно станет грамотным. Отсюда – необходимость упрощения правил правописания, декларированная Декретом Совнаркома «О введении новой орфографии» (опубликован 13 октября 1918 г.).
Старое правописание превратилось в идеологическое оружие: это было знамя антибольшевизма, символ культурного противостояния. На старый лад писала русская эмиграция, охраняющая тем самым преемственность культуры, ведь по дореформенной орфографии была написана вся великая русская литература XIX в.
В настоящее время дореволюционная орфография сдана в музей: для современного читателя чтение старых книг и журналов является мучением, лишенным всякого смысла. А на подходе – новая реформа орфографии, рассчитанная на очередное упрощение письма. Народ глупеет, а мы ему помогаем в этом нехитром деле, когда поддерживаем очередные разрушительные нововведения.
***
«Целая пропасть лежит между теоретическим отрицанием
и практическим отречением, и сердце еще плачет
и прощается, когда холодный рассудок приговорил и уже казнит».
А. И. Герцен
Новым действующим лицом постреволюционной истории стал рабочий класс, первейшая опора и надежда большевиков. Это изменило исторический вектор: индустриализация, то есть увеличение числа фабрик и заводов, а следовательно, увеличение численности рабочих, стало приоритетной задачей Советской России.
Большевистская реформа орфографии сломала тело русской культуры. Во главу угла были поставлены нужды и надобности пролетариата. Параллельно с упрощением правописания прошла кампания, призванная редуцировать дореволюционное искусство, потому что творилось оно руками дворян и в целях дворян. В связи с этим решительно необходимо было не только «сбросить Пушкина с корабля современности», но и уничтожить, разорить, опошлить дворянский быт.
Помещичьи имения – «дворянские гнезда», воспетые в литературе и изобразительном искусстве, – составляют целую эпоху русской жизни, уникальный и незабвенный пласт культуры. Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев – это образ помещичьей России от Петра Великого до царя-освободителя.
Медленный ее упадок начался еще в XIX в., после отмены крепостного права и с началом развития капитализма. Однако в начале двадцатого столетия дворянские гнезда все еще украшали традиционный русский пейзаж, и вишневые сады пока еще цвели. После 1917 г. поместья подверглись действительно массовому уничтожению и в большинстве своем были стерты с лица земли. Дивной архитектуры дома варварски разрушали, мебель и книги растаскивали, самих «бар-кровопийц» убивали со звериной жестокостью. Помещичьи земли гребли под себя, еще не подозревая о будущих колхозах, которые в свою очередь уничтожат русский крестьянский быт. Чуть больше повезло усадьбам, в которых разместились различные советские учреждения и организации (санатории, клубы, пионерлагеря). И лишь единицы сохранились в первозданном виде, будучи переведены в статус музеев.
Так сразу после революции споро и навсегда была сдана в музей русская бытовая дворянская культура. Мураново, Абрамцево, Архангельское, Астафьево, Ясная Поляна, Михайловское – много ли их, из тысяч помещичьих усадеб, избегло гибели и разрушения, много ли было восстановлено после этого? А сколько из них сохранится для потомков, если в наши беззаконные времена ушлые застройщики вплотную подбираются к усадебным землям? Страдают известнейшие музейные комплексы, рядом с которыми вовсю идет коттеджное строительство. Что же тогда говорить о тех усадьбах, в которых когда-то размещались пионерские лагеря, турбазы, санатории, правления колхозов? Они давно приватизированы, и дальнейшая их судьба покрыта мраком безвестности…
***
«В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернет ли мне моя земля?»
А. Блок
Следующим кандидатом на выбывание стало русское крестьянство. Тесно связанное – исторически, географически, в области веры и быта – с поместным дворянством, крестьянство лелеяло и холило чуждые пролетариату ценности, среди которых первейшей была матушка-земля. Цели дворянина и крестьянина совпадали, это было богатство земли Русской. Правда, первый думал о приращении земель Отечества в общегосударственном масштабе, а второй имел в виду увеличение своего личного земельного надела. И тем не менее у русского помещика не было проблем в общении с простым народом, среди которого он жил, в отличие от разночинной интеллигенции, которая смело и непрошенно шла переустраивать быт русского мужика, не особо вникая в особенности крестьянской жизни.
То, что не смогли сделать народники, с легкостью сумел победивший пролетариат. В 1927 г. на XXV съезде ВКП(б) был принят курс на коллективизацию сельского хозяйства. В этом году как раз удалось добиться восстановления довоенных посевных площадей, было практически восстановлено поголовье скота, возросла урожайность. Крестьянство окрепло и забогатело, чего допустить было нельзя. 25 млн индивидуальных крестьянских хозяйств, в каждом из которых мужики думают преимущественно о собственной выгоде, игнорируя при этом государственные приоритеты, воспринимались как потенциальная угроза режиму. Поэтому «ликвидация мелкотоварного производства как постоянного источника накопления капиталов, угрожавшего реставрацией капитализма», стала одной из важнейших задач коллективизации. Второй задачей стало обеспечение продуктовой базы индустриализации. Разумеется, все это маскировалось идеологически лозунгом о «формировании социалистических производственных отношений в деревне».
Так начались строительство совхозов и коллективизация бедняцко-середняцких хозяйств при одновременной решительной борьбе с кулачеством. 1929 г. был объявлен годом «коренного перелома» в земледелии. Насильственное изъятие «хлебных излишков», которые на деле зачастую вовсе не были излишками, привело к разорению сотен крестьянских хозяйств, что в свою очередь вызвало многочисленные мятежи. Не желая отдавать имущество и скот в колхозы и опасаясь репрессий, которым подверглись наиболее зажиточные хозяева, крестьяне резали скот и сокращали посевы. Научить их уму-разуму были призваны пролетарии: 25 тыс. городских рабочих были отправлены в село на руководящую работу. Коллективизация пошла сплошняком, последствия ее были разрушительными: знаменитый массовый голод 1933 г. своей первопричиной имел отлучение мужика от собственного надела земли. И именно в этом году было объявлено о «ликвидации кулачества и победе социалистических отношений в деревне».
Трагедия коллективизации обрушила русский крестьянский быт, трансформация которого началась с развитием капитализма в России. Однако – в силу глубокой традиционности народной культуры – процесс разрушения и деградации обычаев и установлений крестьянства шел медленно, распространившись на большую часть двадцатого столетия. Ведь работа на земле – это образ жизни, а вовсе не еще один вид производственной деятельности, не «механизированные зернофабрики». Но чем больше в сельском хозяйстве было от производства, тем меньше там оставалось старого крестьянского уклада и традиционных обычаев, тем сильнее разрушались народное самосознание и общественная мораль. В итоге в начале нового века мы безо всякой радости констатируем уничтожение русской деревни. Дело идет не только о том, что каждый год с карты России исчезают сотни когда-то населенных и успешных деревень. Само это исчезновение обусловлено тем, что бытовая культура русского крестьянства с началом коллективизации была бесповоротно сдана в музей, и прошедшие после того годы лишь задвигали ее все дальше, в самые глухие и труднодоступные запасники. Печальными надгробными памятниками ей служат объемные, прекрасно иллюстрированные тома, посвященные русскому традиционному быту, русской избе, русским праздникам, русским девушкам и прочим почившим в бозе явлениям старой русской жизни. В настоящее время происходит описание и каталогизация культуры, которая скорее мертва, нежели жива.
***
«Наша брань не против крови и плоти,
но против начальств, против властей,
против мироправителей тьмы века сего,
против духов злобы поднебесных.
Для сего примите всеоружие Божие,
чтобы вы могли противостоять
в день злый и, все преодолев, устоять».
Посл. к Ефесянам. 6: 12–13
Почему все это стало возможно? Мне кажется, в первую очередь потому, что большевики удачнее всего сработали на идеологическом фронте. До революции система нравственных ценностей была незыблема, и эта незыблемость, в главных своих чертах единая для всех сословий, обеспечивалась православной верой. Поэтому разрушение веры стало одной из самых важных задач советской власти, ведь в обезбоженном мире можно творить что угодно.
Святая Русь не устояла перед собственным народом, обманутым обещанием земного рая здесь и сейчас. Религиозную жажду истины искусно подменили идеями социального утопизма.
До революции храм был средоточием и городского квартала, и сельского прихода. Деревни, как правило, были расположены недалеко друг от друга, тяготея к одному центру – селу, имевшему церковь, приходскую школу, лавки и административные здания. Люди были в усердии к храму Божиему, что подразумевало непременное посещение церкви в воскресные и праздничные дни, трепетное и долгое молитвенное стояние в ней, почитание Пресвятой Богородицы, святых и святынь, непременное исполнение таинств покаяния и причащения, совершение треб крещения, браковенчания и отпевания усопших. В деревнях укреплению и стойкости веры немало способствовала близость сельских приходских священников к простому народу.
Православие столь глубоко проникло в народный организм, что вытравить его оттуда окончательно не удалось за целые семьдесят лет советской власти, которая в других сферах жизни действовала куда успешнее. Если шли гонения на Большую Церковь, христианин всегда мог укрыться в церкви малой, которой в эту пору стал дом православного верующего: в каждой крестьянской избе стояли иконы; обычным делом были повседневные молитвы – личные и общие, объединяющие всех родственников; живущие в доме соблюдали пост, значение которого для русской жизни трудно переоценить.
Советская власть рассматривала религию как пережиток и полагала, что он будет изжит по мере социально-экономического развития общества. Однако большевики не были согласны ждать, покуда религия умрет сама собой, но всячески этому способствовали, потому что им не давали покоя влияние Русской Православной церкви на паству, а равно и богатства, которые та, будучи церковью государственной, накопила за многие века.
Гонения на веру были наиболее стойкими и последовательными, потому что вера оказалась наиболее устойчивой компонентой русского национального духа. Большевики сделали все для уничтожения православия: массово убивали священнослужителей, изымали церковные ценности, разрушали храмы, устраивали в них клубы и склады, в лучшем случае – музеи. Так, по данным Народного комиссариата юстиции, из 890 монастырей, существовавших до революции, к 1920 г. было ликвидировано 673.
Делалось все, чтобы православная культура была сдана в музей на вечное хранение, и этот план вполне мог сработать, поскольку православное бытовое поведение к концу XX в. музеефицировалось, так что воцерковление новой паствы вызывало трудности не только у самой паствы, лишенной соответствующего домашнего и школьного воспитания, но и у священничества, которому приходилось переводить паству через пропасть между личной верой и государственным безверием.
Тем не менее план безопасной музеефикации православной культуры не был осуществлен в полной мере, чему помешали классическая литература XIX в., активно изучавшаяся в школе («литературный тип русской культуры», выросший из православного менталитета), и самый русский язык, продолжающий сохранять и охранять традиционные русские ценности во всех сферах его жизни: лексике, фразеологии, синтаксисе и грамматике.
***
«Камо грядеши»?
Новые времена принесли новые вызовы, и первый из них достался отечественной словесности. Мутные восьмидесятые и темные девяностые способствовали изменению характера русской литературы, отринувшей идеалы гуманизма и справедливости. Следующий вызов был брошен русскому языку, находящемуся ныне, по меткому выражению лингвиста М. Кронгауза, «на грани нервного срыва» ввиду обилия заимствований как иноязычных, так и жаргонных.
В связи с этим возникает вопрос: что будет, если отечественной культуре окончательно изменят два ее самых надежных союзника – литература и язык? Тогда русскую культуру сдадут в музей целиком?