Ах, тошно мне...

ЖЖ-блогер l-eriksson о "Благоволительницах"

Чуть умом не повредилась, читая это.


И не только от книги, но и от вызванных и сопутствующих мыслей.
Должна предупредить – вещь это экстремальная. Оттого и разноречивы рецензии и отзывы критиков – от восторженных (Данилкин) до разгромных (Топоров).
Но я – уж вы, товарищи мои, наверное, это поняли – сама себе Данилкин и сама себе Топоров, несла, несу и буду нести впечатленческую отсебятину, и только.
Итак – огромно-толстая, тяжелая, как кирпич, во всех смыслах книга Джонатана Литтелла «Благоволительницы».
Гонкуровская Премия и Гран-при Французской Академии, кстати. Не думаю, что незаслуженно.
Джонатан Литтелл. Благоволительницы. [перевод с французского И.Мельниковой], М.: Ад Маргинем Пресс, 2012.

Роман написан как «мемуары» от лица офицера СС Максимилиана Ауэ, чудом избежавшего Нюрнбергского процесса и скрывшегося во Франции.


Изначально иллюзия нехудожественной, почти дневниковой прозы – стопроцентная, и мало сказать то, что пугающая. О том, что автор и герой еще ой как взбрыкнут и дадут стране (тысячелетнему Рейху) угля, я начала догадываться лишь на четвертой сотне страниц (а всего в моем издании их немногим менее 800).
Кстати то, что я ёрничаю – не что иное как защитная реакция, иначе говорить об этом просто невозможно.

Герой, к концу войны – тридцатилетний, убежденный национал-социалист, но вполне хорошо и разносторонне образованный, в меру утонченный и с многочисленными тараканами в красивой неглупой голове. Верно и безнадежно влюбленный в собственную сестру и, мягко говоря, бисексуал, хотя и рискующий этим страшно – там и тогда это были очень опасные игрушки. Но это – глубоко внутри этой собранной, подтянутой и энергичной личности. А кроме того – целенаправленное, хотя и достаточно холодное рвение в том, что называлось «Окончательным решением еврейского вопроса». Чем, собственно говоря, он и занимается на протяжении всей войны. Сначала на Украине, потом на Кавказе, потом – удачно избежав гибели в Сталинградском котле – в Венгрии, и наконец, у себя дома. На меня словно шло какое-то страшное цунами – жуткое и грязное: цифры, мелкие факты, фамилии, топонимы – по большей части знакомые, снова фамилии, снова цифры…

Знаете, когда читаешь об этом, перестает иметь значение любое мелкобытовое неудобство, любая житейская неурядица, конфликт или хворь. Эта ужасающе мрачная и страшно грязная волна сметает всё.
Конечно, это всколыхнуло то, что я знаю и без того. Конечно, зашевелились мои личные ужасные факты из биографии моего рода и пепел людей с родными именами застучал в сердце.
Конечно, до дурноты отвратителен (выбранный намеренно! – то авторская воля) этот отстраненный, прохладный, псевдо-интеллигентский тон, чуть сожалеющий (некрасиво, нервно!), чуть брезгливый и, в общем, достаточно равнодушный…

Ауэ лишь вначале как-то особенно муторно. Когда после вполне понятого и принятого им процесса истребления лишь взрослых мужчин-евреев, цыган, и т.п., приходит приказ не оставлять в живых вообще никого… Когда приходится самому спускаться в ров и добивать. Но это, так сказать, вовсе не служебная нужда, скорее – прихоть начальства, с прозрачной целью организовать круговую поруку и поддержать дух рядовых исполнителей. Когда приходится видеть их – рядовых исполнителей – зверства, свидетельствующие о том, что их внутренняя защита от страшного влияния страшного процесса – не выдерживает, тает, рушится.
Когда приходится самому принимать решение о судьбе целого народа, на Кавказе, где герой почти что заразился некими Печоринскими флюидами и даже едва не затеял дуэль, ему тоже как-то нехорошо делается. Так приятно чувствовать себя рыцарем – печальным, загадочным и задумчивым – но это имеет и побочные эффекты: противник начинает видеться значительнее и мудрее. А методы войны прежние, не рыцарские. Мясницкие.

Сталинградский котел, как ни странно – в какой-то мере несет ему какое-то облегчение и разрешение зреющего внутреннего конфликта. Герой понимает, что обречен пройти этот путь до конца и что игрушки кончились. Что он не в шахматы играет, он сам – шахматная фигурка, которую вот-вот сметут с доски.
Первое моё ощущение «клюквы»: диалог Ауэ с пленным комиссаром Правдиным. Ах, как жаль! А то мне уже начинало казаться, что я почти документальную книжку читаю.

Там же и тогда же меняется тон и стиль повествования: к реальности у героя, получившего ранение в голову, примешиваются видения и бред, что будет свойственно уже всему остальному тексту. От этого разбавления трезвых и четких описаний и размышлений – безумными картинками не то Босховского, не то Сорокинского ряда, даже и у меня крыша едет, не только у скорбного головой молодого эсэсовца.
Вместе с этим нарастает как ощущение масштабов и всеобщности катастрофы у героя, так и непреодолимого омерзения у конкретного читателя, от имени которого я говорю.
У ряда критиков, я знаю, омерзение вызывают картины реальной и воображаемой «личной жизни» оберштурмбанфюрера Ауэ. Но по мне – так это сущие пустяки. По мне стократ муторнее читать о том, как герой тщательно рассчитывает рацион разных (с точки зрения функциональной полезности) узников Аушвица с тем, чтобы отрегулировать срок их существования, экономить продукты и газ в камерах, чем о том – «как он, и как его, и что он там при этом, и как во сне…» Так что автор вполне мог бы сделать своего героя стабильным психически и натуральным, не перверсивным сексуально – это бы ни ему, ни мне не помогло. Подташнивание вызывает весь этот мир, с его моральными спекуляциями, который будучи хорошо организованным и детально продуманным – дико, отвратительно абсурден.

Все кончено. И роман, и история.
Но это – иллюзия. Все длится и все продолжается. Психические и социальные процессы, которые наблюдает Максимилиан Ауэ и описывает Джонатан Литтелл, мне ЗНАКОМЫ.

Вот это-то и по-настоящему отвратительно и страшно, друзья мои.