Новость здесь вот в чем: на этот раз зарисовки трудов и дней бедного раввина с варшавской Крохмальной улицы — отца будущего нобелевского лауреата — переведены не с английского, а с идиша. Для почитателей творчества писателя это немаловажно: вопрос, какого именно Зингера считать "настоящим", до сих пор с охотой обсуждается поклонниками "Раба" и "Шоши". 

Зингер всегда писал на идише, потом близкие ему по духу переводчики переводили эти тексты на английский, а писатель не только всегда "канонизировал" перевод, но и в обязательном порядке редактировал "американскую" версию, которую называл своим "вторым оригиналом". Именно этот "второй оригинал" в результате оказался переведенным на множество языков. 

Проблема "настоящего" Зингера как раз и заключается в существующей, хотя, по мнению многих исследователей, и несущественной, разнице между более расслабленным, а иногда даже путаным языком идишевских текстов и отработанной стилистической простотой "американской" версии. 

Правда, нельзя сказать, что в переводе "Папиного домашнего суда", сделанном Мусей Вигдорович, эта идишевская хаотичность зингеровского стиля хоть как-то передана. Возможно, переводчице просто было негде развернуться: стилистике рассказов из этого сборника свойственна особая детская простота и наивность, иногда даже нарочитая. Взявшись написать о том, как его семья с 1908 по 1914 год жила на Крохмальной улице, Зингер старается вернуть себе наивный и всегда заинтересованный взгляд маленького мальчика, каким он был тогда (в 1908 году будущему писателю было четыре года). 

Занятен сам факт: вот теперь у нас имеется такой "неэкспортный" Зингер. Что в случае этого писателя значит — куда менее оцененный. Ведь своей оглушительной славой и регалиям Зингер обязан тому обстоятельству, что на английском его истории о самых еврейских евреях смогли прочесть евреи уже совсем не еврейские или даже вовсе не евреи. Что, создавая свои шагаловские картинки в прозе, он предлагал читателям неизвестный, трогательный и безвозвратно ушедший мир, над которым можно комфортно пролить слезу. 

Для проливания слезы "Папин домашний суд" исключительно подходит. Хотя в предисловии автор излагает мысли почти философские. Дело в том, что почти в каждом рассказе сборника речь идет о том, как отец писателя творит раввинский суд — бейс-дин, который, по словам Зингера, "представляет собой смесь суда, синагоги, Дома Учения и кабинета психоанализа". Зингер пишет, что убежден: бейс-дин явится основой суда будущего и станет всемирным, "ибо нет справедливости без доброты, а самый лучший приговор тот, который принимается всеми сторонами по доброй воле и с верою в Бога". Не дав скептически настроенному читателю на этом месте даже хмыкнуть, Зингер тут же уточняет, что "бейс-дин может существовать только у народа, исполненного глубокой веры и смирения". Об этих вере и смирении "Папин домашний суд" и повествует. 

Для начала мать и отец Зингера смиренно женятся, никогда раньше не видя друг друга, потом смиренно живут в любви и согласии, а отец, став раввином, пытается хоть как-то заработать, смиренно совершая свадьбы и разводы и решая тяжбы, то есть творя тот самый бейс-дин. 

Евреи принимали решения этого раввина тоже с большим смирением: отец Зингера демонстративно ни в чем не разбирался и стремился побыстрее разделаться с любым спором, чтобы вернуться к изучению Торы. Но ему постоянно приходится отвлекаться. На комичного бородача, который, заикаясь и плача, умоляет рабби поставить свою подпись на так называемом "разрешении от ста раввинов". Разрешение просителю нужно, чтобы развестись с сумасшедшей женой, а впоследствии иметь возможность жениться снова. На почерневшую от горя женщину, которая в юности прижила незаконного ребенка и подбросила его к дверям костела. Теперь она страшно мучается оттого, что ребенок вырос неевреем. Она даже думает, не прочесть ли тайное заклинание, чтобы он умер. На это раввин советует несчастной "не есть в будни мяса, поститься по понедельникам и четвергам, читать псалмы и раздавать милостыню". Нет, Зингера нельзя обвинить в отсутствии иронии. Она здесь, безусловно, присутствует, оттеняя невинность и, главное, ностальгическую ценность происходящего. 

Этот вот ностальгический уют, присутствующий у Зингера везде, даже в самых трагических и страшных его произведениях, возможно, главное, что для нас в Зингере осталось. Плюс неизменные талес-котоны, капоты, хомецы и прочее. В общем, колорит. 

Изменились, конечно, не книги нобелевского лауреата, а мы сами. Когда мы здесь его только начинали читать, прикосновение к вроде бы подлинной еврейскости, которое он гарантирует в любом своем произведении, казалось чудесным прорывом в до того почти недоступное и исконное. Сегодня же, отдавая должное зингеровскому мастерству рассказчика, да и вообще безусловному таланту, трудно удержаться от мысли, что он как-то перебирает с матрешками и балалайками. С еврейскими, конечно.