Таких книг классика еще не знала

У нас на глазах появилась великая книга, теперь она, как «Собор Парижской богоматери» и «Преступление и наказание», будет жить в сознании человечества.

Есть, пожалуй, лишь одно отличие книги «Благоволительницы» от иных мировых шедевров. Это отвратительный, чудовищный, воистину ужасный роман — не в смысле исполнения — оно безупречно, — а в смысле содержания. Таких книг классика еще не знала. Что там вывернутый наизнанку морализм де Сада, порнографические забавы Аполлинера, ошпаренный кипятком младенец у Чехова, кровавая каша в сапогах Барбюса, физиологический натурализм Бабеля…

Есть определенные возрастные ограничения на книги или кино. Так вот, сочинение Литтелла не рекомендуется читать при жизни. Это лучше вообще не знать.

Нет, в принципе все помнят, что когда-то имели место мировая война и «окончательное решение еврейского вопроса», — но, даже зная об этом, мы не могли стать свидетелями того кошмара.

Не могли — а теперь можем. Сейчас объясню, что имею в виду.

Как-то возвращаюсь домой и застаю маму в слезах. «Что, — говорю, — плачешь?» — «Вот, — отвечает, — перечитала «Тихий Дон». Как с родней повидалась».

Беда с «Благоволительницами» не в том, что по эффекту эта книга сильнее многих реальных воспоминаний, — а в том, что это натуральный, непрекращающийся, на 800 страниц кошмар. Мало того, к нему, как ко всякому кошмару (воевавшие или патологоанатомы знают, о чем речь), — привыкаешь. С какого-то момента он перестает пугать, и в нем живешь.

Тем более что автор точно не ставит себе целью посмаковать те или иные цепенящие детали. Дело не в деталях — чудовищна сама плоть романа. Сначала ты копошишься в ней с отвращением и брезгливостью, а потом ничего… привыкаешь.

Главный герой — оберштурмбаннфюрер Максимилиан Ауэ, занимающийся карательными операциями на территории Советского Союза, а затем в Венгрии.

Цитата. «… Большевик, народный комиссар, еврей и цыган может в любой момент взорвать наши казармы, убить наших людей, пустить под откос наши поезда или передать врагу жизненно важные секретные сведения. Наш долг — не дождаться, когда он начнёт действовать, и после этого наказать его, а помешать ему действовать. …у нас не остаётся времени создавать лагеря для содержания подозреваемых: любого из них надо сразу расстрелять. …Время от времени нам будет тяжело, кое-что будет причинять страдания нам, немцам, с нашей врождённой чувствительностью и человечностью, но мы должны превозмочь себя».

Степень погружения в историческую действительность — беспрецедентная. Для меня сочинение Литтелла, кстати сказать, стало еще одним доказательством того, что «Тихий Дон» написал Шолохов. Я к тому, что появись «Благоволительницы» не сейчас, а вскоре после войны — наверняка нашлись бы доброхоты, потребовавшие обнародовать дневники реального эсэсовца, послужившие основой для романа. Потому что такое просто нельзя выдумать.

Дело не только в бытовой и военной раскадровке, которую разглядывали профессиональные историки и мрачные ценители эстетик Третьего рейха — и не нашли ни одной заслуживающей внимания ошибки. Дело в смысловой нагрузке каждой фразы, каждого разговора между немецкими офицерами — что служащих высшего звена, что обычных фронтовых вояк. Они ведь не только философствуют, но и в стремительном режиме обсуждают свою внутреннюю кухню — сплетничают, ссорятся, решают насущные проблемы. В итоге читательское впечатление обескураживающее. Это нельзя сочинить — это можно лишь подслушать.

Но Литтелл сочинил. Придумал. Подслушал. Не знаю, что сделал, — но вот эта книга есть.

Не обязательно даже ссылаться на невыносимую зрелищность массового расстрела в Бабьем Яру, описанного Литтеллом, других акций на Украине или Северном Кавказе — там вообще всё соткано из точных зарисовок, которые могли сохраниться лишь в памяти очевидца.

Вот Ауэ едет в Сталинград и на одном из полустанков становится свидетелем того, как русский мужик, подыгрывая себе на аккордеоне, поет немцам «Ой ты, Галю, Галю молодая…»: «…красота незатейливой мелодии заворожила даже тех, кто только что с руганью отгонял его. От деревни по тропке гуськом спускались три толстые колхозницы, вязаные белые шерстяные платки закрывали лица, как треугольные маски. Аккордеонист загородил им дорогу, они, плавно покачиваясь, обходили его, как лодочки утёс, а он, не прерывая песни, пританцовывал вокруг них».

Понимаете, если аккордеониста еще можно выдумать, то этих колхозниц надо было увидеть — это берется только из жизни. Какую по счету жизнь живет родившийся в 1967 году в США Литтелл, дьявол его разорви?!

Вообще с точки зрения чисто литературной — там невероятное количество находок. Какие типажи! Какие мизансцены! Главы именуются теми или иными музыкальными терминами («Токката», «Менуэт», «Жига») — и это любого размышляющего о романе подталкивает к мысли о том, насколько сильно оркестрована книга. То есть перед нами всего лишь (ха, всего лишь…) слова в определенной последовательности — но Литтелл умеет создать ощущение то симфонической мощи, то джазового вихря, то почти уже тишины.

Знаете, в чем разница между великой литературой и плохой литературой? Плохая литература — меньше, глупее и пошлее, чем жизнь. Великая литература — больше, чем жизнь. Больше, умнее и точнее, оттого что выхватывает и освещает самые главные закономерности и смыслы бытия. Проще говоря, великая литература что-то догадывается про Бога (я осмысленно построил эту фразу неправильно — так точнее), а плохая литература не знает Бога вовсе.«Благоволительницы» — величественная картина то ли Божьего гнева, то ли Божьего попущения.

Как ни странно, поначалу создается ощущение, что это роман воспитания. Книга написана по-французски — и наследие Руссо и Вольтера здесь очень сильно.

Из семьи главного героя, когда тот был ребенком, ушел отец. Мальчик всё больше ненавидит мать, а фигуру отца, которого не помнит, мифологизирует. Еще у него странные, полные эротизма отношения с сестрой. Мать отдает его в интернат, там однажды ставят «Электру» Софокла, и, так как в интернате учатся только мальчики, ему достается играть главную роль. Он вспоминает: «Когда представление завершилось… я рыдал: резню во дворце Атридов я воспринимал как кровопролитие в моем собственном доме».

Позже это кровопролитие он свершит сам, но пока Максимилиан растет.

«В лесу я раздевался догола, ложился на покрывало из сухих сосновых игл, с наслаждением ощущая их лёгкие уколы. Мои иглы не имели ярко выраженного эротического характера, я был мал и сексуального возбуждения испытывать ещё не мог, но весь лес превратился для меня в эрогенную зону, огромную кожу, такую же чувствительную, как моя голая детская кожа, покрывавшаяся мурашками от холода».

Психика чувствующего, безусловно одаренного подростка понемногу расшатывается — и через какое-то время мы видим перед собой молодого человека с изуродованным мозгом, тайного гомосексуалиста — при помощи мужеложства пытающегося избыть или, напротив, расшевелить свои воспоминания о кровосмесительной связи с сестрой.

Здесь могут появиться претензии, что, взяв в качестве главного героя сексуального извращенца и убийцу родных, Литтелл будто бы выводит сам фашизм из поля нормальности — в итоге создается ложное ощущение, что это не благонравные буржуа устроили ад мировой войны (а это они устроили), но сборище маньяков.

Однако тут есть несколько «но».

Уже в самом начале романа Литтелл рассказывает, откуда набирали людей в СС. «Кериг занимался конституционными вопросами… Фогг раньше работал в регистратуре… Что касается штандартенфюрера Блобеля… ходили слухи, что он бывший архитектор». И далее: «Большинство унтер-офицеров и солдат происходили из нижней прослойки среднего класса: лавочники, бухгалтеры, секретари канцелярий».

В конце концов, сам Ауэ (а это от его имени ведется повествование) во вступлении к роману уверяет: «Уж поверьте мне, я такой же, как и вы!»

Естественно, он говорит не о том, что свершил в своей ужасной жизни, — а о том, что и он был задуман как человек.

И признаки этой человечности мы имеем возможность наблюдать. Блестящий знаток классической литературы и музыки, Ауэ много размышляет о культуре, будто бы пытаясь встроить ад вокруг него и внутри него в мировую гармонию.

Он читает Стендаля, Флобера и Лермонтова — связь с Лермонтовым и его романом «Герой нашего времени» особенно сильна. В одной из глав сюжетно обыгрывается дуэль Печорина — Ауэ тоже из-за пустяка ссорится с другим офицером, происходит диалог, самым буквальным образом перекликающийся с идентичной сценой у Лермонтова; характерно, что рядом с Ауэ находится доктор Фосс, с которым герой ведет изящные и умные беседы — тут тоже прямая отсылка к лермонтовскому доктору Вернеру.

Фосс критически настроен к расовой политике Германии. В очередном разговоре с Ауэ доктор заявляет: «В Германии сейчас изучают кошку с отрезанным хвостом и хотят доказать, что у нее родятся бесхвостые котята; и такие вот идиоты получают кафедры в университетах только за то, что носят чёрные мундиры с серебряными пуговицами!»

В этот раз Ауэ осаживает своего товарища, но сам он тоже испытывает сомнения во всем происходящем: «Убийство евреев, в сущности, ничего не даёт. Никакой пользы — ни экономической, ни политической — в нём нет. Наоборот, мы рвём с миром экономики и политики. Это чистое расточение, растрата. Смысл здесь один: он в бесповоротном жертвоприношении, которое нас связало окончательно, раз и навсегда отрезав пути возврата».

То есть перед нами доведенная до кошмарного предела достоевская коллизия: рефлексирующий в русле гуманистической традиции убийца.

И не просто убийца, а омерзительное чудовище с пресловутым немецким педантизмом рассуждающее о способах наиболее эффективного уничтожения максимально возможного количества людей: «В Житомире Блобель нам разъяснил, что собой представляет Sardinenpackung — «сардинная укладка», новый метод, изобретённый Йекельном. …Йекельн рассудил, что траншеи заполняются слишком быстро; тела падали, как придётся, беспорядочно; много места пропадало зря, на рытьё новых ям тратилось время; а так приговорённые, раздевшись, ложились ничком на дно могилы, стрелки стреляли им в упор в затылок. Потом офицер осматривал ряд и убеждался, что приговорённые мертвы; после этого тела покрывали тонким слоем земли, и на них валетом ложилась следующая группа; когда накапливалось пять-шесть рядов, яму засыпали».

Ауэ, конечно, страдает — как страдают большинство немцев, находящихся рядом с ним. Он испытывает приступы депрессии, периодически доводящие его до натурального умопомрачения.

«Я встретился взглядом с очень красивой девушкой, почти без одежды, но остававшейся элегантной, спокойной, глаза её наполняло невыразимое горе. Я отошёл. Когда я вернулся, она была ещё жива…; её взгляд пронзил меня насквозь, …больше всего мне хотелось наклониться и отереть с её лба пот, смешавшийся с грязью, погладить по щеке и сказать, что всё хорошо, всё к лучшему, но вместо этого я с лихорадочной поспешностью пустил ей пулю в голову; в конце концов, всё сводилось к одному, если не для меня, то для неё уж точно. Мысль обо всей этой бестолковой человеческой свистопляске привела меня в дикое, беспредельное бешенство, я стрелял и не мог остановиться, её голова лопнула, как перезрелый плод; вдруг моя рука отделилась от тела и поплыла над оврагом, стреляя по сторонам, я бежал следом, подзывал её второй рукой, просил подождать, но она не хотела, издевалась надо мной и палила по раненым, вполне справляясь без меня, я остановился и расплакался».

Потрясающе, что потом, — я сам себе не поверил, — когда эта мразь и последнее из животных, — когда оно оказывается в Сталинграде и в течение короткого срока превращается в полутруп, заеденный вшами, замученный диареей, с непрекращающейся лихорадкой, оголодавший, оглохший — из уха, едва туда ткнешь пальцем, льет гной, — тогда его вдруг, не поверите, становится почти жалко.

Там, в книге, один из сильнейших эпизодов, когда, не расслышав криков об опасности, Максимилиан Ауэ идет в сторону Волги и получает пулю в лоб. Раненый, он находится в бреду, и одно за другим следует несколько видений — в мировой литературе таких сцен наперечет.

Герой перенесет, казалось бы, смертельное ранение: ему еще предстоит увидеть крах нацизма и русское возмездие.

Само описание возмездия чуть ли не впервые за всю книгу может навести на несколько вопросов к автору. Литтелл в своей мощной манере расписывает, как стремительно продвигающиеся по Германии советские войска дотла разоряют города, насилуя всех женщин, старух, а также малолетних девочек, полностью истребляют деревню за деревней. Есть, к примеру, жуткая сцена, когда советские танки буквально размазывают по дороге настигнутую колонну беженцев. У основания ствола одного из Т-34, как на коне в былые времена, восседает невозмутимый азиат, сам танк покрыт белыми шелками и расписными одеялами… Когда танки проходят — остается месиво из лошадиных кишок, раздавленных немецких детей, безногих раненых, отползающих в овраги…

Мы не станем преувеличивать гуманность народов, населяющих нашу Родину, но всё-таки стоило бы напомнить, что в СССР количество потерь среди мирного населения составило более 13 млн человек, а в Германии — в 10 раз меньше! Притом что серьёзная часть их потерь — последствия беспрецедентных бомбежек «союзников». И если русские и прочие азиаты истребляли целые немецкие города и деревни без остатка — чего ж мы так, Господи прости, мало погубили людей по сравнению с фашистами, — и то убивавшими далеко не всех?

Тут, конечно, имеет место «их», назовем это, мифология. Подобным образом и Ауэ, и, как можно предположить, сам Литтелл воспринимают Россию: всякое нашествие русских в Европу для них кровавая, неостановимая лава. По идее после нее не должно оставаться ничего живого.

Стоит, наверное, уточнить, что Литтелл некоторое время работал в гуманитарной организации на территории Чечни — во время памятных чеченских событий — тогда же был, кстати говоря, ранен — так что он, думается, видел… этих вот азиатов на разукрашенных танках.

Вообще же отношение к русским и к России и у героя, и у многих его сослуживцев имеет более чем уважительный окрас.

«…дразня своих коллег, я им зачитывал письма Стендаля об отступлении из России. Некоторые страшно оскорблялись: «Да, французы, возможно, никчёмный народишко. Но мы — немцы». — «Справедливо. Но русские-то остаются русскими».

«Леланд постучал пальцем по столу: «Конечно, русские. Единственный народ под стать нам. Поэтому война с ними настолько страшна и безжалостна. Только один из нас выживет. Другие не в счёт. Вы можете себе представить, что янки с их жевательной резинкой и говяжьим стейком вынесли бы сотую часть потерь русских?»

По сути, мы имеем дело с немыслимым гибридом: американец, имеющий еврейские корни, написал на французском языке от имени немецкого офицера классический русский роман о России и Европе, оказавшихся в общем аду.

Что до самого героя, то он минует войну и живет дальше, хотя сам знает, что как человек исчез уже давно.

Вот в этот, кажется, момент, описанный еще в начальных главах романа, не стало Максимилиана Ауэ: «Девушка была худенькая, лицо, искажённое нервной гримасой, обрамляли чёрные, грубо, словно секатором, обкромсанные волосы. Офицер связал ей руки, поставил под виселицей и накинул верёвку на шею. Присутствующие солдаты и офицеры стали по очереди целовать её в рот. … Когда настала моя очередь, она взглянула на меня ясным, пронзительным, отрешённым взглядом, я внезапно увидел: она всё понимает и знает, и это, такое непорочное, знание опалило меня. Моя одежда горела и трещала, кожа на животе рассеклась, из него потёк жир, пламя брызнуло мне в глаза, в рот, выжгло мозг. Я целовал её так крепко, что ей пришлось отвернуться. Я потух, то, что от меня осталось, превратилось в соляной столп; отваливались быстро остывавшие куски — плечо, рука, половина черепа. Потом я рухнул у её ног, и ветер разметал и развеял горку соли».

Почему книга называется «Благо-волительницы», узнаете в последней строке книги.

Читайте, это сделано на века.