См. также здесь

 

Лавкрафт и Майринк. – Пещерная фауна. – Ужас Глубин. – Фобос и Деймос. – Параноидальная демократия. – Древние мистерии. – Путеводители для мертвых душ. – Подсознание и его обитатели. – Шахта и скважина. – Алиса в Подземелье. – Китеж, Содом и Сибарис.

 

Подземные каверны существуют не для любопытных глаз, ибо их чудеса ужасны… В старину говорили, что душа, купленная дьяволом, не спешит из кладбищенской глины, но кормит и учит червя, который ест, пока из гнили не появится ужасный росток жизни, пока бездумные мусорщики не навощат его искусно, чтобы рассердить, и не раздуют, чтобы раздражить. Огромные норы роют втайне там, где нужно быть земным порам и где научаются ходить те, кто должен ползать.

“Некрономикон”

 

Я из Кузбасса, из Кемерова, но в шахту не влезал никогда, мне кажется, это тихий ужас.

Андрей Панин, актер

 

Пещеры и гроты, катакомбы и блиндажи, бункеры и щели на протяжении всей истории человечества служили убежищами от напастей и ненастий. В то же время подземелья зачастую сами оборачивались источниками первобытного ужаса.

 

Говард Лавкрафт и романтический ужас. Крупнейшим певцом ужасного по справедливости признается американец Говард Филипс Лавкрафт (1890–1937). Он же выступил и одним из первых теоретиков литературы хоррора, оставившим обозрение «Сверхъестественный ужас в литературе»[1]:

 

Космический ужас появляется в качестве составного элемента в фольклоре всех народов, его легко увидеть в древних балладах, хрониках и священных писаниях. Он был непременным атрибутом колдовских ритуалов с вызыванием демонов и привидений, процветавших с доисторических времен и достигших своего пика в Египте и у семитских народов. Такие сочинения, как “Книга Еноха” или “Соломоновы ключи”, в достаточной степени иллюстрируют власть сверхъестественного над восточным умом в давние времена, и на этом были основаны целые системы и традиции, эхо которых дошло и до нашего столетия... На Востоке повествование о сверхъестественном тяготело к пышности и веселью, которые почти превратили его в нечто фантастическое. На Западе, где мистический тевтон вышел из северного черного леса, а кельт не забыл о странных жертвоприношениях в друидских рощах, атмосфера повествования приобрела невероятное напряжение и убедительную серьезность... Скандинавские саги громыхают космическим ужасом, потрясает застывшим ужасом Мимир со своим бестелесным отродьем… Англосаксонское “Сказание о Беовульфе” и более поздние континентальные сказания о Нибелунгах полны сверхъестественного и колдовского. Данте стал первопроходцем в классическом освоении жуткой атмосферы... Проза подарила нам “Смерть Артура” Мэлори, где есть много страшных ситуаций, взятых из ранних баллад[2].

 

Среди французских сочинений Лавкрафт выделяет роман Гюго «Ган Исландец», о котором у нас еще будет повод поговорить, и повести и новеллы Бальзака, Готье, Мопассана и др., имеющие лишь косвенное отношение к нашей теме. Что же касается немцев, Лавкрафт разочарованно откладывает книги Гофмана (в них отсутствуют моменты «наивысшего, перехватывающего дыхание ужаса»), одобрительно отзывается об «Ундине» де ла Мотт Фуке (с ней мы уже знакомы) и особенно выделяет повесть Вильгельма Мейнхольда «Янтарная ведьма» (1843).

 

Действие происходит во время Тридцатилетней войны, а записи якобы найдены священником в старой церкви, и в них идет речь о дочери автора, Марии Швейдлер, которая несправедливо обвинена в колдовстве. Отыскав месторождение янтаря, она по разным причинам скрывает его ото всех, и неожиданное богатство придает основательность обвинению со стороны злого родовитого охотника на волков Виттиха Аппельманна, который безуспешно преследовал девушку своими постыдными домогательствами. Деяния настоящей ведьмы, которая впоследствии находит жуткий конец в тюрьме, приписываются злополучной Марии... Марию должны сжечь, но ее вовремя спасает возлюбленный – благородный юноша из соседних мест. Сила Мейнхольда – в правдоподобии случайного и неслучайного, он умеет убеждать в присутствии неведомого и в том, что грозные события реальны или близки к действительности[3].  

 

Самым значительным из своих предшественников Лавкрафт признает Эдгара По. На сочинения его Лавкрафт неоднократно ссылался, а одно из них – «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» (1838) – даже захотел продолжить в повести «Хребты безумия» (1931)[4].

В повести По, в частности, изображаются древние туземные шахты – путешественники обнаруживают их на таинственном острове Тсалал в Южном океане, открытом ими на месте, где мы привыкли располагать Антарктиду. Шахты эти вырублены в граните, мергеле и мыльном камне; на стене одной из них обнаруживаются древние письмена – они содержат зашифрованное коптское послание, указующее путь к Южному полюсу[5].

В сиквеле Лавкрафта американская экспедиция обнаруживает на ледяном континенте огромные горы, за которыми находятся развалины огромного города, принадлежавшего древней нечеловеческой цивилизации Старцев. Вторгнувшись в эти руины, полярники пробуждают дремлющие силы зла и насилу уносят ноги[6].

Еще один американский романтик, Натаниэль Готорн, оставил фрагмент незаконченного сочинения «Этан Бранд» (1850)[7], который, по уверению Лавкрафта, «поднимается до высот космического ужаса со своим древним горным краем, пылающими печами, байроническим “непростительным грешником”, чья беспокойная жизнь заканчивается ночью под раскат ужасающего хохота, когда он ищет смерть в пламени»[8].

Роман американца Леонарда Клайна «Черная комната» (1927) нам известен также в пересказе Лавкрафта:

 

В нем рассказывается о человеке, который – с характерной амбициозностью героя-негодяя готического или байронического типа – бросает вызов природе, желая воссоздать целиком свою прошлую жизнь с помощью ненормальной стимуляции памяти. Для этого он использует любые записи, мнемонические приемы, картины, наконец, запахи, музыку и экзотические лекарства. В итоге он выходит за пределы собственной жизни и достигает черных пропастей наследственной памяти – вплоть до дочеловеческой эпохи, когда существовали лишь покрытые паром топи каменноугольного периода, и до совсем невообразимых глубин первичного времени и пространства[9]... От него начинает исходить нечеловеческий запах, и он становится безликим недочеловеком, после чего бежит в лес и воет по ночам под окнами... Атмосфера в этом романе по-настоящему жуткая[10].

 

Сочинения самого Лавкрафта на не самую добрую половину имеют местом действия жуткие подземелья, пещеры и шахты, часто нечеловеческого происхождения. Упомянем здесь только ранний рассказ «Показания Рэндольфа Картера»[11].

Дело происходит в Новой Англии. Рассказчик свидетельствует, что помогал своему другу Харли Уоррену, чернокнижнику, в странной экспедиции. Около полуночи они явились на старое кладбище «близ трясины Большого Кипариса», вооруженные лопатами, фонарями и переносным телефонным аппаратом. Уоррен приподнял одну из могильных плит; под нею обнаружился черный провал с каменною лестницей, уводившей в подземные галереи. Уоррен спустился вниз, но настоял, чтобы его товарищ остался на поверхности, и пообещал сообщать ему по телефону о каждом своем движении. Через четверть часа в трубке раздался слабый треск; Картер окликнул Уоррена; тот отвечал слабым шепотом: «Боже! Если бы только видел то, что вижу я!»

Следующее сообщение его гласило: «Картер, ради всего святого, умоляю тебя, верни плиту на место и беги отсюда, пока не поздно!» Рассказчик порывался спуститься на выручку; Уоррен его отговаривал, утверждая, что помочь ему уже нельзя; так они препирались некоторое время.

 

Потом наступило молчание. Бог знает сколько нескончаемых веков я просидел словно парализованный – шепча, бубня, бормоча и взывая, крича и вопя в телефонную трубку. Века сменялись веками, а я все сидел и шептал, бормотал, звал, кричал и вопил:

– Уоррен! Уоррен! Ты меня слышишь? Где ты?

А потом на меня обрушился тот ужас, что явился апофеозом всего происшедшего, – ужас немыслимый, невообразимый и почти невозможный. Я уже упоминал, что, казалось, вечность миновала с тех пор, как Уоррен прокричал последнее свое предупреждение, и что теперь только мои крики нарушали гробовую тишину. Однако через некоторое время в трубке снова раздались щелчки, и я весь превратился в слух.

– Уоррен, ты здесь? – позвал я его снова, и в ответ услышал то, что навлекло на мой рассудок беспроглядную мглу... Стоит ли говорить, что голос был низким, вязким, глухим, отдаленным, замогильным, нечеловеческим, бесплотным? Так или иначе, я не могу сказать ничего более. На этом кончаются мои отрывочные воспоминания, а с ними и мой рассказ. Я услышал этот голос – и впал в беспамятство. На неведомом кладбище в глубокой сырой лощине, в окружении крошащихся плит и покосившихся надгробий, среди буйных зарослей и вредоносных испарений я сидел, оцепенело наблюдая за пляской бесформенных, жадных до тлена теней под бледной ущербной луной, когда из самых сокровенных глубин зияющего склепа до меня донесся этот голос.

И вот что он сказал:

– Глупец! Уоррен мертв![12]

 

Говард Лавкрафт оказал изрядное влияние не только на продолжателей жанра хоррора типа Стивена Кинга, но и на сочинителей самого разного толка, от Хорхе Луиса Борхеса до Мишеля Уэльбека (оба посвятили ему отдельные эссе).

 

Густав Майринк и готический ужас. Разбирая творчество предшественников, Лавкрафт не слишком жалует готический роман: симпатии его скорее на стороне романтиков[13]. В то же время среди своих современников он высоко ценит Майринка и его роман «Голем», хотя считает его не плодом развития готической литературы, а порождением «еврейской ветви литературы о сверхъестественном». Семитский ум, замечает Лавкрафт, подобно кельскому и тевтонскому обладает выраженными мистическими наклонностями, а богатство подпольной традиции ужаса, накопленной в гетто, «должно быть куда больше, чем обычно воображают»[14].

Заметно, впрочем, что других книг Майринка, кроме «Голема», Лавкрафт не читал. Между тем австриец Густав Майринк (1868–1932) – еще один признанный классик литературы ужасов. Разберем здесь его новеллу «Кардинал Напеллус»[15].

Иероним Радшпиллер живет в древнем обветшалом замке, где снимает целый этаж. Каждый день он пытается промерить глубины бездонного озера, опуская в него свой лот – свинцовое яйцо на шелковой лесе. Здесь же поселяется компания приятелей, предающихся рыбной ловле; один из них, ботаник по профессии, находит поблизости редчайший экземпляр ядовитого растения Aconitum napellus, называемого «синим капуцином». В тот же день Радшпиллер объявляет, что лот его достиг дна (прежде ему мешали подводные течения и водовороты), и что никогда еще человеческий инструмент не проникал так глубоко. В смятении от этого события Радшпиллер рассказывает новым знакомым свою жизнь.

В молодости он был членом таинственного монашеского ордена Синих братьев. Члены его, чувствуя приближение смерти, ложились в гроб, чтобы их похоронили заживо. Гербом братства служило изображение ядовитого аконита – растения с пятью синими цветками, верхний из которых напоминал монашеский капюшон. Растение это выращивалось на особой грядке в саду обители, причем каждый проводил обряд кровавого крещения персонального цветка и затем ухаживал за ним, проливая собственной кровью.

По легенде, основатель ордена кардинал Напеллус был похоронен живым, и через несколько дней из его могилы вырос куст аконита в человеческий рост, усыпанный синими цветами; когда могилу вскрыли, оказалось, что тело кардинала исчезло. Осенью монахи собирали семена аконита, подобные человеческим сердечкам, и вкушали от них: считалось, что это и есть те самые «горчичные зерна веры», которые, по евангельскому преданию, могут двигать горами[16].

Через много лет Радшпиллер решил выйти из ордена и растоптал цветок, нареченный его именем. В ту же ночь ему явился в сновидении кардинал с пятисвечником, пылающим синим пламенем, причем у него было лицо самого сновидца. Вскоре с монахом-расстригою стали происходить странные события: в частности, ему подарили старинный глобус, когда-то считавшийся реликвией кардинала Напеллуса. Но Радшпиллер старался игнорировать мистические совпадения, почитая их чем-то вроде болотных огоньков, способных завести в трясину. Единственной его слабостью оставалась тяга к земным глубинам, «непроницаемым и недоступным скверне»; этим и объяснялись его упражнения на бездонном озере.

В финале рассказа пытливый ботаник находит на старом глобусе точку, соответствующую зловещему озеру. Ветхая пергаментная оболочка спадает, глазам приятелей открывается сверкающий шар, в центре которого заключена крохотная фигурка кардинала с пылающим синим пламенем пятисвечником. Завидев его, Радшпиллер сходит с ума.

Удрученные и сконфуженные, приятели покидают замок. Через много лет рассказчик снова посещает эти места и видит, что развалины заросли кустами ядовитого аконита, отливающими стальной синевою.

Именно творчество Густава Майринка подытожило столетнее развитие готического романа. После него на этом поле не появлялось крупных игроков до конца ХХ века, когда был издан роман «Имя розы» Умберто Эко. 

 

Артур Конан Дойль и пещерные монстры. Сэр Артур Конан Дойль (1859–1930) отдал дань интересующей нас тематике в рассказе «Ужас расщелины Голубого Джона»[17].

Доктор Джеймс Хардкастль для поправки здоровья поселяется в горной местности, на ферме в Западном Дербишире – тогда горный воздух считался полезным для больных чахоткою. В окрестностях фермы имеется древняя шахта, сооруженная римлянами.

 

До приезда сюда я никогда не слыхал о Голубом Джоне. Так называют особый минерал удивительного фиолетового оттенка, который обнаружен всего лишь в двух-трех местах на земном шаре. Он настолько редкий, что простенькая ваза из Голубого Джона стоила бы огромных денег. Удивительное чутье римлян подсказало им, что диковинный минерал должен быть в этой долине; глубоко в недрах горы они пробили горизонтальную штольню. Входом в шахту, которую все здесь называют расщелиной Голубого Джона, служит вырубленная в скале арка; сейчас она совсем заросла кустарником. Римляне прорыли длинную шахту. Она пересекает несколько карстовых пещер, так что, входя в расщелину Голубого Джона, надо делать зарубки на стенах и захватить с собой побольше свечей, иначе никогда не выбраться обратно к дневному свету[18].

 

Хардкастль предпринимает несколько экспедиций в заброшенную штольню, тем более, что на пастбищах близ нее начинают пропадать овцы. Во время одной из вылазок он смутно видит некое огромное животное. Хорошенько вооружившись, он возвращается в шахту и снова сталкивается с монстром.

 

Я сказал, что зверь встал на задние лапы, как медведь; в нем и было что-то медвежье, если только можно представить себе медведя раз в десять больше самого гигантского из живущих на Земле. И его поза, и повадки, и длинные кривые передние лапы с желтоватыми когтями, лохматая шерсть, красная разверстая пасть с огромными клыками – все напоминало медведя. Только одним он отличался и от медведей, и от любого из обитающих на Земле существ. Я содрогнулся от ужаса, когда увидел, что глаза его, заблестевшие при свете лампы, были огромные, выпуклые, белые и незрячие. Мгновение его огромные лапы качались над моей головой. Потом чудовище бросилось на меня, а я, все еще держа лампу, рухнул на землю и лишился сознания[19].

 

Но и чудище, похоже, было напугано ярким светом и не тронуло рассказчика. Фермеры  находят его, бесчувственного, у входа в штольню, после чего заваливают ее камнями. Доктор Хардкастль умирает от нервной горячки, однако успевает перед смертью описать свои приключения.

Мотив чудовищ, охраняющих сказочные пещеры, безусловно, связан с пещерными зверьми – современниками неандертальцев и кроманьонцев.

Пещерный лев[20] был несколько крупнее нынешних львов; он населял карстовые пещеры и кустарниковые заросли в долинах рек и предгорьях. Питались пещерные львы главным образом крупными копытными – дикими лошадьми, бизонами, турами, оленями.

В поэме римского поэта Лукана «Фарсалия» изображается Антей – сын Геи и морского бога Посейдона, один из племени гигантов; он обитал в пещере в Баградской долине и питался мясом пойманных им львов; очень вероятно, что это были львы пещерные[21].

Другой житель пещер, саблезубый тигр (род Machairodus, от древнегреческого μάχαιρα – «кинжал, сабля» и òδούς – «зуб»)  как бы унаследовал свои огромные саблевидные клыки у древних звероящеров. Они, должно быть, мешали ему закрывать пасть; зато он без труда пробивал ими клыками кожу шерстистых носорогов и мастодонтов, на которых предпочитал охотиться.

Пещерные медведи – род вымерших медведей, включавший несколько видов. По строению скелета они были близки к бурому медведю, обитали в лесах и на открытых равнинах. Впрочем, большой пещерный медведь[22] был почти в полтора раза больше нынешнего бурого медведя.

Пещерный медведь был по преимуществу травоядным животным. Немецкий зоолог Герберт Вендт полагал, что во время оледенения травы и коренья, которыми питались медведи, оставались доступны только два-три месяца в году. Остальное время медведи проводили в пещерах, которые становились их тюрьмой: зубы их работали мало и за зиму вырастали так, что смыкали им пасти. Проводя треть жизни в спячке, медведи были для неандертальцев и кроманьонцев живыми консервами; отсюда и пошел культ медведя – хранителя племени от зимнего голода.

С этим баснословным зверем считались родством древние славяне и древние германцы, а также многие сибирские народы. Известны многочисленные наскальные изображения пещерного медведя. Впрочем, культ его существовал и у неандертальцев, чуждых рисованию: открыты массовые захоронения медвежьих черепов в пещерах Франции.

Существовала даже гипотеза, что захоронения пещерных медведей – своеобразные протомузеи (для их черепов сооружались скальные ящики, своего рода каменные сейфы). Известны коллекции в несколько десятков черепов. Таким образом, если искусство начинается с кроманьонцев, то музейное дело – с неандертальцев.

Некоторые животные – например, гигантский броненосец[23], обитающий в Южной Америке – сами сооружают искусственные пещеры изрядных размеров. Это млекопитающее, покрытое панцирем из костяных пластинок, достигает в длину метра, а вместе с хвостом – и полутора метров, а весит до 50 кг. Питается гигантский броненосец по большей части термитами и муравьями; в широкий лаз его норы свободно может проникать человек[24].

 

Борис Пастернак и летучие мыши. Нетопыри во все века внушали людям немалый ужас: перепончатые крылья и красные глаза, бесшумный полет, ночной образ жизни, отвратительное мохнатое прикосновение – более чем достаточные для него поводы. Это отметил в свое время Борис Пастернак:

 

Некоторых мучает,

Что летают мыши.[25]

 

Летучие мыши произошли от какого-то предка современных насекомоядных в палеоцене; они относятся к отряду рукокрылых (Chiroptera). Отряд  этот насчитывает десятки миллиардов особей и почти тысячу видов. Известны, например, летучие лисицы (род Pteropus) и летучие собаки (род Rousettus), относящиеся к семейству крыланов.

Большинство рукокрылых – насекомоядные: водяная ночница[26] за один вечерний вылет поедает до 500 комаров. Зато вампиры, или десмоды[27], сами пьют кровь, пользуясь комариными методами: впрыскивают в тело жертвы анестезирующее средство, так что та поначалу не чувствует боли. Другие рукокрылые питаются бескрылыми мышами, мелкими птицами, рыбой и ящерицами, а также фруктами, цветами и нектаром.

Это умные создания: словарь их сигналов больше, чем у шимпанзе. Ареал их обитания – от Аляски до тропиков; места гнездовий – пещеры, старые здания и горные выработки[28]. Некоторые виды и зимовать предпочитают в пещерах и штольнях, в каменоломнях и кяризах (подземных оросительных каналах), в склепах и надгробных мавзолеях.

Другие нетопыри совершают далекие сезонные перелеты, до двух тысяч верст, иногда совместно с птичьими стаями. В Новой Зеландии и на многих островах Полинезии летучие мыши были до появления европейцев единственными млекопитающими: кроме них там обитали только птицы, гады и насекомые. 

Дабида, принадлежащие к народам банту, рассказывали: когда началась война зверей и птиц, звери стали одолевать; тогда летучая мышь пошла к царю зверей и напомнила, что у нее тоже есть зубы[29]. Когда же начали побеждать птицы, она сказала, что тоже летает; в результате ее отвергли обе стороны. В Древней Греции нетопыри были посвящены Персефоне и считались предвестниками несчастья. Иудеи считали летучих мышей нечистыми животными, наряду с обычными мышами. На христианских иконах с крыльями летучих мышей изображаются черти[30].

В Индии нетопырей считали болотными духами, которые подстерегают путников, заманивая их в трясину[31]. В Мексике с летучими мышами ассоциируется Хикал, бог хитрости и обмана. В традиции майя – предводитель легиона тьмы Цоцилах Чималькатан, обитающий в страшной пещере на полпути к преисподней. Гастон Башляр отмечает:

 

Для многих типов воображения летучая мышь представляет собой олицетворение полета зловещего, беззвучного, черного, низкого... Обреченная хлопать крыльями, она не ведает динамического покоя парения. В ней, говорит Жюль Мишле, мы видим, что природа ищет крыло, а находит пока еще только безобразную мохнатую мембрану, которая все же выполняет функцию крыла... Летучая мышь в крылатой космологии Виктора Гюго – существо проклятое и воплощение атеизма. Она находится в самом низу лестницы существ, ниже филина, ворона, грифа и орла[32].

 

Благожелательное отношение к нетопырям наблюдается в Финляндии, где существует поверье, что душа спящего покидает его тело в образе летучей мыши, и убить ее – значит погубить человека. А также в Китае, где нетопыри считаются священными животными благодаря омонимии: слова «счастье» и «летучая мышь» звучат одинаково (фу).

На юге штата Техас близ города Сан-Антонио известна Бракенская пещера, в которой в летнее время поселяется до 22 млн особей бразильских складчатозубов[33]. Только процесс вылета из пещеры на охоту у них растягивается на шесть часов. Пещера быстро наполняется пометом, и если бы его не вывозили на поля, эти рукокрылые не смогли бы поселяться там каждое лето[34].

Помет рукокрылых – ценное удобрение; этот вид гуано превосходит другие естественные удобрения по содержанию азота и фосфора. До середины XIX века главным источником калийной селитры KNO₃ для производства черного пороха была индийская селитра из пещерных месторождений, образовавшихся из помета летучих мышей. Особенно богатыми считались пещеры Цейлона, например, знаменитая пещера Мамура. 

 

Афанасий Кирхер и стигийская биосфера. Изучение пещерной фауны отсчитывают с 1751 года, когда некий священник из селения Ситтих обнаружил, что поток, истекавший из карстовой пещеры, вынес наружу бледное, похожее на тритона существо с двумя красными пучками жабр по бокам головы и с крохотными лапками. Священник принял это существо за исчадье дракона, заспиртовал и отослал натуралисту Вальвассору, который дал ему имя греческого божества Протея, беспрестанно изменявшего свой облик.

С изучения протеев и принято отсчитывать начало биоспелеологии. Proteus anguinus – длинный червеобразный гад, желто-белый или цвета сырого мяса. Слабые его лапы непригодны для ходьбы, маленькие глаза заметны лишь у личинок. Кроме жабр, у него имеются и легкие, но дышать ими он может не более двух-четырех часов кряду. В пещере самка протея рождает личинок, но в теплом аквариуме откладывает яйца; эта ее изменчивость и изумила зоологов[35].

Ныне принято выделять особый комплекс животных, обитающих в пещерах и трещинах горных пород; появилось даже понятие стигобиосфера (название образовано от реки Стикс). Всю спелеофауну подразделяют на три группы: троглофилов, троглоксенов и троглобионтов. Первые – пещерные животные, которые могут обитать и на поверхности[36]. Вторые попадают в пещеру случайно: залетают в поисках укрытия или приносятся потоками воды. Третьи – животные, которые проводят под землей всю жизнь и здесь же размножаются.

Постоянные обитатели пещер большей частью лишены глаз и окраски; обмен веществ у них замедлен, а жизненные циклы растянуты (рачки-бокоплавы живут не два года, как их наземные собратья, а десять-пятнадцать лет). У подземных животных стираются грани между средами обитания: водное животное может подолгу находиться на суше, а сухопутный жук или многоножка спокойно шествуют по дну водоемов. Питаются обитатели пещер бактериями ила подземных озер, низшими грибами типа плесени, пометом летучих мышей. Многие троглобионты – реликты древних фаун; Чарльз Дарвин называл пещеры палеонтологическим зоопарком, изобилующим осколками давно погибших на земной поверхности форм.

Человек – начиная от «первобытных троглодитов» и кончая современными спелеологами – в известной степени является троглофилом. Однако многие создания пещерной фауны вызывают у него если не ужас, то инстинктивное отвращение. Именно оно запечатлелось в словах Афанасия Кирхера: «Я сказал бы, конечно, что эта монструозная помесь не исходит из материнского лона, но, несомненно, от какого-либо Эфиальта, от какого-либо инкуба или от иного ужасающего демона, и что зачата она была грибом, зловонным и ядовитым, детищем фавнов и нимф, более походящим на демона, нежели на человека»[37].

 

Джон Толкин и арахнофобия. Прекрасным образом приспособлены к пещерной жизни  и пауки: они, как ни в чем не бывало, плетут свои тенета и ловят в них залетающих в пещеру мух[38]. Пауки внушают ужас очень многим, есть даже термин «арахнофобия»[39]. Это традиционные обитатели подземного царства, главное их баснословное ремесло – ткачество и прядение судеб.

В славянских представлениях паук считается нечистым животным, которое следует истреблять. В народных легендах он выступает противником Богоматери, и убиение его связывается с прощением грехов. Хорошей репутацией паук пользуется в исламской традиции: существует предание, что пророк Мухаммед однажды был загнан врагами в пещеру, но убийцы заметили у входа в нее нетронутую паутинку, и отступили ни с чем; с тех пор мусульмане почитают убийство паука тяжким грехом[40].

В связи с паучьей темою стоит вспомнить о каменных ткацких станках в гомеровой «пещере нимф». А также о Белой даме, которая была и ткачихой судеб, и обитательницей пещер, и предводительницей Дикой Охоты, и божеством плодородия и любви.

 

Летающую в исходе лета и осенью паутину принимают в Германии за нити, выпряденные эльфами, – пишет Александр Афанасьев, – в эту пору многочисленные толпы эльбин... несутся по воздуху под предводительством Хольды и в полете своем прядут белые осенние нити. Швед. dverg означает и карлика, и паука; dvergsnät (нем. zvergsnetz) – паутина... Припомним, что цверги представляются горбатыми. В народных легендах черт нередко показывается в виде паука... Светлая богиня рая, кроткая владычица эльфов в силу присвоенных ей обязанностей неумолимой Смерти получает демонический характер и преобразуется в дикую или железную Берту (wilde Bertha, Eisenbertha), отличительными признаками которой считаются страшное лицо, всклокоченные волосы, длинный нос, веник в руках и коровья шкура, наброшенная вместо верхней одежды. Хольда представляется то молодой красавицей, то сгорбленной, длинноносой и косматой старухой с большими зубами (по свидетельству некоторых саг, она прекрасна спереди и безобразна сзади)... Тождество бабы-яги с Бертой и Хольдой подтверждается тем, что все они равно представляются пряхами. По указанию народных преданий, баба-яга прядет кудель, ткет холсты и гоняется за своими жертвами с железным гребнем в руках; сербская гвоздензуба носит в горшке горячие уголья и, встречая нерадивых прях, жжет им пальцы[41].

 

В трилогии Джона Толкина «Властелин колец» герои, предводительствуемые магом Гэндальфом, несколько суток блуждают по галереям подземной страны Мории, когда-то принадлежавшей гномам. Гэндальф рассказывает, что главное богатство гномов когда-то составлял волшебный металл мифрил, который встречается только в Мории. Но в поисках его гномы зарылись слишком глубоко и потревожили Ужас Глубин; после этого им пришлось покинуть Морию. Ничего не добиваются и Гэндальф и его спутники: нижние горизонты Мории оказываются охваченными огнем. В огненную трещину после битвы с чудовищным Барлогом проваливается Гэндальф; его спутники считают его погибшим и отступают, а тайны Мории остаются нераскрытыми.

В последнем романе трилогии хоббиты Фродо и Сэм, приближаясь к логову злодея Саурона, оказываются в подземном обиталище чудовищной паучихи Шелоб.

 

О том, как Шелоб попала сюда, молчат предания. Да и не осталось их – преданий о Темных Годах. Но преданий нет, а Шелоб была – она была здесь прежде Саурона и прежде первого камня Барад Дура; и все это время занималась только одним делом: ублажала себя, высасывая кровь Людей и Эльфов, жирея и разбухая, непрестанно вожделея, свивая вокруг паутину мрака; все живое было ей пищей, а тьма – продуктом пищеварения. По горным теснинам множились ее мерзкие отродья – от Хмурых Гор до восточных нагорий, до Дул Гулдура и Сумеречья. Но куда им было равняться в великой Шелоб – последней из тревоживших этот несчастный мир отпрысков древней Унголианты, порождения Довременного Мрака[42].

 

В приписываемом Толкину сборнике сказаний «Сильмариллион», книжке нудной, но величественной, рассказывается и история Унголианты – соратницы Мелькора-Моргота, играющего в этом мире роль Сатаны.

 

Эльдары не знают, откуда она взялась, но кое-кто говорит, что бессчетными веками ранее... ее породила тьма, окружающая Арду, и она была одной из тех, кого Мелькор растлил и взял к себе на службу. Но она отреклась от своего Господина, ибо желала быть хозяйкой своих вожделений, поглощая все, дабы насытить свою пустоту... Она жила в глубоком ущелье, приняв облик чудовищного паука, и плела в расселинах черную паутину. В нее ловила она весь свет, какой могла, – и вплетала в темные сети удушающей мглы, покуда свет не перестал проникать в ее логово[43].

 

Позднее Мелькор и Унголианта опять заключают союз. Чудовищная паучиха напускает непроницаемую мглу, и под ее покровом злодеи уничтожают главное достояние богов-валаров – чудесные деревья Тельперион и Лаурин, а также похищают магические алмазы-сильмарилы.  Из-за этих кристаллов происходит очередная ссора подельников: Унголианта нападает на Моргота, но его выручают слуги-балроги – нечто вроде мусульманских джиннов.

 

Пламенными бичами они разбили сети Унголианты, она отступила и обратилась в бегство, изрыгая клубы черного дыма... Бежав с Севера, она пробралась в Белерианд и поселилась у подножия Эред-Горгорота... в темной долине, что после звалась Нан-Дунгортеб, Долиной Ужасной Смерти. Ибо там жили мерзкие твари в том же паучьем обличье: и она сочеталась с ними, а потом пожирала; и даже когда сама Унголианта сгинула неведомо куда, потомство ее жило там и плело свои мерзкие сети. О судьбе Унголианты не говорит ни одно предание. Однако кое-кто считает, что она давным-давно исчезла, в неутолимом своем голоде пожрав саму себя.

 

Хребет Эред-Горгорот звался Горами Ужаса, потому что паучиха Унголианта наполнила его ущелья смертоносною мглой. Даже ручьи, что сбегали с этих гор, были ядовиты: «Стоило лишь пригубить их воду, и душа окутывалась мраком безумия и отчаяния».

 

Джонатан Свифт и спутники Марса. Фобос и Деймос («Страх» и «Ужас») – дети бога войны Ареса, неизменно сопровождающие его на поле битвы. К теллурическим силам они вроде бы не имеют отношения, но это только на первый взгляд. Уже образ самого Ареса носит хтонический характер: Гера зачинает его без участия Зевса, от прикосновения к волшебному цветку.

Фобос и Деймос – дети незаконной любви Ареса и Афродиты, унаследовавшие хтонические черты: в некоторых вариантах мифа они являются в образе коней, запряженных в колесницу, которой правит их воинственный родитель. Впрочем, в мифах это вещь нередкая: Фаэтон в одной версии – сын солнечного Гелиоса, в другой – его конь.

В астрономии Фобос и Деймос – спутники планеты Марс. За  полтораста лет до их открытия Джонатан Свифт предсказал их существование: в третьей части «Путешествий Гулливера» два неназванных спутника Марса наблюдают полубезумные ученые Лапуты[44]. В августе 1877 года англичанин Асаф Холл впервые разглядел эти небесные объекты; позднее их назвали Деймосом и Фобосом, следуя ситуации античного мифа.

 

Вячеслав Иванов и параноидальная демократия. Корифей русского символизма Вячеслав И. Иванов (1866–1949) написал в 1909 году эссе «Древний ужас». Поводом послужила картина Леона Бакста «Terror Antiquus» (1906). Анализируя ее, Иванов приходит к выводу, что под «древним ужасом» художник подразумевал ужас судьбы.

 

Он хотел показать, что не только все человеческое, но и все чтимое божественным было воспринимаемо древними как относительное и преходящее; безусловна была одна Судьба, или мировая необходимость (Άνάγκη), неизбежная “Адрастея”[45]... Вот истинная религия первоначальной Греции, вот ее истинный пессимизм, хотел сказать нам художник. Но, к счастью, сказал большее и даже совсем иное... Он отчетливо явил мировую немощь гордой, свирепо самоутверждающейся, предпринимающей и насильствующей мужской мощи... Между Ананке-Судьбой и Афродитой-Любовью поделил он мир... За тремя ликами Мойр, сестер-судеб, таилась Единая. Три лика знаменуют множественное выявление единой сущности. Девять муз (они же первоначально богини ключевых вод) – потенцированная триада; ключей много, но влага одна. Девять муз – суть трижды три Музы, то есть три по преимуществу; это одна из женских триад, каковы Оры, Хариты, Эриннии, Мэнады и другие; а три Музы есть не что иное, как единая Мнемосина, их матерь, владычица живых вод, дарующих память, то есть возрождающих жизнь, дающих бессмертие... Единая сущность, различенная в трех женских лицах, обычно истолковывается как мать трех дочерей: Ананке была признана матерью трех Мойр...

Женское начало утверждалось монотеистически. Политеизм оказывался, при всяком углублении в идею Судьбы, только полидемонизмом, демонологией... Не потому ли местопребывание Мойр мыслится в недрах земли, что Судьба-Ананке, будущая Дике-Правда, есть сама Земля, праматерь Гея... Не потому ли троятся женские реальности верования, и Судьба родит трех Мойр, что она не только Земля, но и Луна, триединая Геката, в трех разных ипостасях месячного периода последовательно отмечающая для людей череду времен и подчиняющая женскую жизнь и само плодородие своему извечному закону... Всякое исследование истории женских божеств, под каким бы именем не таилась многоименная, под именем ли Артемиды или Афродиты, или Афины, или Астарты, или Исиды, наводит нас на следы первоначального телимонотеизма, женского единобожия... Совокупная мужская энергия не в силах исполнить меру бессмертных желаний многоликой богини, и потому она губит своих любовников, от которых родит, многогрудая Кибела, только недоносков и выкидышей, – губит и образует вновь в надежде на истинный брак... Та же высшая правда отражается и в биологическом феномене смерти мужеских особей после акта оплодотворения...

Древняя Ананке не была упразднена, но отодвинута в далекую сферу. Забыть о ней нельзя, но не нужно было более ее бояться. Аполлон является Мойрагетом[46]; он сам взялся вести хоровод мойр... Ужас судьбы жрецы искали заменить богобоязненностью и благочестием, страхом божиим... Патриархальная мораль была перенесена на Олимп: роковой шаг для дальнейших судеб эллинской религии. Божества были космическими существами, а космический закон не имеет ничего общего с человеческой добродетелью... Мир был обращен в озаренный солнечным светом и благоустроенный город бессмертных царей и смертных подданных; но мрак, отступивший от пределов этого города, подстерегал души в наступающей ночи, струился в лунных струях волшебной Гекаты, глядел глазами несказанного ужаса из пещер, зовущих в подземелья к ушедшим теням...

Под древним ужасом разумеют обычно панический ужас, ужас Пана. В белый палящий полдень нападал он на человека, в мгновение всемирной дремы, кода все ослепительно солнечное вдруг начинало казаться не действительностью, а безысходной марой... Опять встает развенчанная царица – уже не затем, чтобы уничтожить дерзновенное мужественное, но чтобы поддержать его в бунте против воссевших на престолы пришельцев... Океаниды – верные спутники Прометея в его страстях и конечной казни, и матерью его Эсхил делает самою Фемиду, извечную Правду, которая дает ему знание тайн, роковых для врага его Зевса. Опять подземная Правда поднимает свой верховный голос, перед которым немеют небожители; но эта Правда – та же древняя Ананке... Эта правда вновь была обретена человеком в Матери-Земле, и она спасла, одна, его духовную свободу, энергию его вольного, творческого, богоподобного самоопределения[47].

 

Английская исследовательница Джейн Харрисон (1850–1928) полагала, что в греческих полисах конкурировали две различных религии. Религия олимпийских богов была основана на принципе «взаимных даров»: в обмен на жертвы, приносимые богам, люди получали их благоволение. От этих религиозных практик радикально отличались ритуалы по предотвращению вреда, приносимого злыми керами[48]. Такие ритуалы имели целью задобрить хтонические силы, к которым относились не только подземные боги, но и души героев, почитаемых не за совершенные ими подвиги, но из страха перед вредом, который они могли принести после смерти. Если жертва олимпийским богам превращалась в пиршество, то жертва хтоническим силам сжигалась полностью. Основой хтонической религии был страх, и в основе многих афинских праздников лежали ритуалы очистительного характера. Самый известный из таких ритуалов – принесение в жертву людей, с избиением их ветками фигового дерева и последующим сожжением заживо[49].

Уравнительные политические практики греческого полиса были связаны именно с «хтонической религией», которую исповедовало большинство населения. Олимпийская религия, многие боги которой были унаследованы от Микен, в классический период была религией аристократов. Говорится даже о «параноидальном характере» афинской демократии. Гибель ее в IV в. до н. э. связывают с разрушением «хтонических суеверий» благодаря распространению рационализма софистов – наследников Сократа. Этот рационализм открыл дорогу эллинистическим культам правителей; хтонические верования сохранились, но не как массовые ритуальные практики, а как тайное знание, доступное через посвящение в мистерии[50].

Похожая ситуация наблюдалась в Советском Союзе 1930-х годов. Изрядная часть населения, особенно молодежь и горожане, была охвачена неподдельным энтузиазмом, обожествляя своих вождей. Этот энтузиазм уживался с привычным ужасом: роль мстительных хтонических демонов приняли на себя чекисты.

 

Обретя после окончательной победы Сталина свой собственный принцип, – пишет Михаил Рыклин, – социалистическое общество оказалось совершенно иным, непохожим как на “научные” предсказания марксистов, так и на буржуазное, гражданское общество. В каких-то отношениях оно напоминало Третий рейх, но не настолько, как это полагали сторонники теории тоталитаризма. В других отношениях – полное уничтожение гражданского общества, постоянный террор на собственной территории, экспроприация “кулачества”, плановая экономика – оно было уникальным... Подлинно коммунистической религией 1930-х оказался Террор[51].

 

Сталинский террор подражал античному року: невозможно было понять логику выбора жертвы, на заклание в любой момент мог пойти кто угодно, «от дворника до маршала»[52].

 

Столкновение с иррациональной силой, иррациональной неизбежностью, иррациональным ужасом резко изменило нашу психику, – пишет Надежда Мандельштам. – Многие из нас поверили в неизбежность, а другие в целесообразность происходящего. Всех охватило сознание, что возврата нет... Все мы, город в большей степени, чем деревня, находились в состоянии, близком к гипнотическому сну. Нам действительно внушили, что мы вошли в новую эру и нам остается только подчиниться исторической необходимости, которая, кстати, совпадает с мечтами лучших людей и борцов за человеческое счастье[53].

 

Всякая типичная соцреалистическая картина сталинской эпохи чем-то напоминает «Древний ужас» Бакста. Например, Борис Гройс пишет о такой канонической картине:

 

Для искушенного взгляда богатство ее содержания не уступает японскому театру Но, а для зрителя сталинского времени еще и содержит в себе истинное эстетическое переживание ужаса, ибо неправильная зашифровка или дешифровка могли оказаться равносильными смерти. Соцреалистическая картина того времени, несмотря на ее обычную на первый взгляд светлость и миловидность, вызывает у советского человека такой же сакральный ужас, что и сфинкс у Эдипа, не знающего, какое из истолкований будет означать отцеубийство, то есть сталиноубийство, и собственную гибель[54].

 

Нумин – объект или предмет, вызывающий священный ужас, и в то же время наделенный неодолимым очарованием, внушающий трепет, обнаруживающий присутствие сакральной энергии. Теолог-лютеранин Рудольф Отто в 1917 году издал трактат «Священное»[55], в котором разработал концепцию сакрального: это особый опыт, в котором человек испытывает одновременно высший ужас и высшее блаженство.

Этот опыт предшествует делению на светлые и темные силы и прочим религиозным формам: все истинно сакральное внушает и ужас, и восторг. «В колдовстве сокрыта жуткая сила или сила жуткого. Там же, где она исчезает, мы имеем дело с техникой или с ловкостью». Впрочем, в развитых религиях сила нуминозного проявляется еще отчетливей: таков, например, гнев ветхозаветного Бога, который не имеет ничего общего с нравственностью, «”возгорается” и загадочным образом заявляет о себе как “скрытая природная сила”, как скопившаяся электроэнергия, разряжающаяся на того, кто слишком близко подходит».

Некоторые проявления нуминозного, например, вид крови, могут даже вызывать отвращение – но та же энергия приводит людей в состояние опьянения, дионисийского бредового восторга. При этом опыт сакрального почти ничего не говорит об объекте, который это состояние провоцирует; он приходит изнутри, свойство сакрализации заложено глубоко в природе человека. Карл Юнг, развивая идеи Отто, рассматривал это свойство как принадлежность коллективного бессознательного, на полюсах которого сконцентрирована нуминозность. Всплеск этой нуминозности, идущий изнутри, но спровоцированный внешними причинами, и есть опыт сакрального.

Мартин Хайдеггер, опираясь на концепцию Отто и анализируя стихи Гёльдерлина, приравнивает сакральное к хаосу: «Хаос изначально означает зияющее, полуотверстую бездну, Разомкнутость, которая разверзается прежде всего и которая все поглощает... Хаос – это и есть Сакральное»[56]. По мнению американского антрополога Поля Радина, суть сакрального отлично выражается в фигуре трикстера с ее амбивалентностью: добро и зло, восторг и ужас здесь еще не расчленены[57].

 

Элевсинии и Фесмофории. Инстинктивный страх глубин исторически связан с древними мистериями, которые устраивались в пещерах и подземельях. Одной из целей этих мистерий и было воспитание души путем преодоления первобытных ужасов.

Формирование устойчивых ментальных структур, своеобразных программ, называют импринтингом (от англ. imprint – «запечатлевать», «оставлять след»). Явление импринтинга у животных в первые часы и дни после рождения, в период особой восприимчивости, описал Конрад Лоренц[58]. В другие периоды жизни, чтобы добиться импринтинга, прибегают к сложным обрядам, актам насилия, суровым испытаниям, психоделическим веществам – на этом основаны инициация и таинство.      

Участницы греческого праздника Фесмофорий отмечали траурными обрядами нисхождение в подземный мир, бросая в священные пещеры и склепы («в пропасти Деметры и Персефоны») свиней, лепешки на меду и сосновые ветви. В этих пещерах, по преданию, обитали змеи, поедавшие большую часть жертвоприношений[59].

 

Ритуальные оргии совершались в начале весны, чтобы обеспечить хороший урожай, – пишет Мирча Элиаде. – Таким образом, это – магический жест, способствующий плодородию земли. Ибо отчасти оргия — через стирание всяческих граней – усиливала процесс слияния в земных недрах, прорастание зерна и превращение его в нечто иное. Как и оргия, подземный мрак воссоединяет, обобщает, размывает очертания и границы. Поклонники Великой Богини из земледельческих по своему происхождению и структуре обществ верили, что магической имитацией акта творения растений они стимулируют плодотворную силу земли. Это предполагало не только откровенное высвобождение Эроса (оргиастические излишества по поводу любого земледельческого ритуала), но прежде всего воплощение патетического смешения, при котором ни одна “форма”, ни один “закон” более не различимы... К этим ритуальным действам допускались только женщины — им одним ведомы и подвластны сокровенные тайны растительной жизни[60].

 

Элиаде сравнивает эти мистерии с обрядами иннокентьевцев – религиозной секты хлыстовского типа, возникшей в Бессарабии[61]. Секта была основана в 1908 году иеромонахом Балтского монастыря Иннокентием (в миру Иван Левизор), объявившим себя живым воплощением Святого Духа. Смысл жизни для членов секты состоял в подготовке к Страшному суду и бегстве от мира; культовые практики сводились к радениям в тайных церквах, обыкновенно подземных. Сектанты держали постоянный пост, отрицали таинство брака и семейную жизнь, не прибегали к медицинской помощи, особо почитали архангела Михаила[62].

 

Связь между женщиной, землей и Великой Богиней сохранилась в аграрных обществах до наших дней. Иннокентьевны живут и проводят свои “мистерии” в подвалах и подземельях. Эту чудовищную ересь разделяли в основном женщины... Иннокентьевны, будучи психически одержимыми женским началом (“слияние”, мрак и удушье подземелья, ритуальный аморализм и т. д.), должны скрываться от дневного света и проникать все далее в землю. Можно говорить чуть ли не о духовном механизме, вовлекающем этих одержимых в темные галереи, в удушье и мрак подземелья... Подсознательно эти одержимые изо всех сил стремятся стать семенем, достичь “аграрного условия” человеческого существования, разлагаясь в буквальном смысле слова, ибо живут они в подземелье в полном неряшестве, в невообразимой грязи, измученные болезнями и безумием оргий... Любая ересь — это чудовищное преувеличение какого-то аспекта истины. В случае иннокентьевцев ересь заключается в чрезмерной экзальтации женского начала и в деградации смысла этого принципа. Мы бы сказали, в его исключительном чувственном восприятии, как у личинки... Иннокентьевны, экзальтировав оргию, фатальным образом, “механистично”, были втянуты в темные и душные подземелья и обращены в блаженное состояние, к которому устремлена их еретическая теория, – обращены в семя[63].

 

Элевсин – городок в Аттике, к западу от Афин. В основе здешних мистерий лежал миф о Коре-Персефоне и ее матери Деметре. Весною на Малых Элевсиниях праздновалось возвращение Девы к богам; осенью на Великих Элевсиниях поминались ее похищение и скорбь Деметры.

В «Золотом осле» Апулея имеется краткое изображение посвящения в Элевсинские таинства: «Достиг я рубежей смерти, переступил порог Прозерпины и вернулся вспять, пройдя через все стихии; в полночь я видел Солнце в сияющем блеске, предстал перед богами земными и небесными и вблизи поклонился им»[64].

 

Приблизительный порядок Элевсинских мистерий известен, – пишет Елена Рабинович, – они состояли (как и любые другие) из очищения, испытания и, наконец, приобщения к сокровенному таинству; прошедшие окончательное посвящение допускались внутрь храма, где наблюдали некое таинство и могли видеть некие святыни, испытывая при этом блаженство: по предположению В.Н. Топорова, мистическому опыту мог способствовать наркотик, добываемый из спорыньи... Это недолгое и всего раз в год испытываемое блаженство было прототипом обещанного посвященным вечного загробного блаженства... При всей сокровенности, Элевсинские мистерии были одним из самых общеизвестных обрядов не только в Аттике, где в них были посвящены практически все взрослые граждане[65] (как все женщины были посвящены в Фесмофории), но и повсюду, так как Афины были одним из самых посещаемых городов и, конечно, всякий приезжий спешил принять посвящение. Реальный запрет касался, таким образом, не доступа к таинству, а последующего разглашения этого таинства… тем более что каждый мог без особого труда узнать все секреты сам, а мы их в результате не знаем[66].

 

В Елевзинских, или Дионисовых, мистериях, – пишет Ольга Фрейденберг, – происходило подлинное погребение посвящаемых. Дитерих приводит свидетельство Прокла, который говорит, что “тело теургов зарывалось вплоть до головы”... После прохождения через зрительные ужасы подземного мира мисту[67] “открывались” двери, за которыми появлялось некоторое “видение”, состоявшее из сияния блестящих священных одежд, из потоков яркого света, среди которого появлялся жрец... Есть сведения и том, что елевзинский мист, блуждая по страшным переходам из мрака в свет, “осматривал” и “взирал” по пути на чудовища и всякие иные пугающие изображения и фигуры, пока не попадал в царство света[68].

 

Подземные мистерии способствовали избавлению от страха смерти. Это было важно для афинских граждан, составлявших при необходимости военное ополчение. Преодоление страха достигалось как эффектом катарсиса при лицезрении ужасающих обрядов, так и последующей эйфорией, стимулируемой наркотическими снадобьями. В эллинистический период, в царствование Лисимаха[69], элевсинский иерофант Тимофей произвел слияние Элевсинских мистерий с культом малоазиатской Великой матери Кибелы.  

 

Другие древние и средневековые мистерии. Порфирий в «Пещере нимф» утверждает, что Зороастр (Заратуштра) был первым, кто сделал пещеру местом поклонения Богу, потому что пещера является символом низшего мира тьмы. Нынешние исследователи также полагают, что мистерии пришли в Грецию с Востока, однако полагают, что они появились задолго до Заратуштры, в Месопотамии и Египте.

Среди наиболее древних мистерий – вавилонские обряды, связанные с Иштар и Таммузом. В основе их ритуалов лежала история шумерской богини Иштар и ее нисхождения в подземный мир. Иштар спустилась в царство мертвых в поисках средства вернуть к жизни своего сына и мужа, бога плодородия Таммуза. Так видоизменился шумерский миф об Инанне и ее супруге Думузи.

В египетских храмах Осириса и Исиды посвящаемый  под руководством иерофантов проходил через ряд испытаний с целью преодолеть страх смерти и обрести доступ к эзотерическому знанию. Мифологической основой для ритуала была история убийства и расчленения Осириса его братом Сетом и последующего возвращения к жизни с помощью Исиды. Тема смерти и возрождения связывалась с циклом чередования дня и ночи, странствием солнца по небосклону и возвращением его через подземный мир.

При Птолемее Сотере, первом греческом правителе Египта (323–283 до н. э.), было решено реформировать культ Исиды, чтобы сделать его понятным и египтянам, и эллинам. Для этого пригласили из Элевсина все того же Тимофея. В реформированном обряде подчеркивалось сходство Исиды с Деметрой и Кибелой. Реформа удалась: Исида стала любимицей всего Античного мира.

Дионисийские обряды, называемые также вакханалиями, основывались на истории молодого Диониса, расчлененного титанами, а затем воскрешенного Афиной, которая успела спасти его сердце. По другой, более древней версии, запечатленной на греческих вазах, Афина спасла фаллос Диониса (нагляднее выражающий идею плодородия); отсюда и фаллические черты дионисийского культа. Участники вакханалий стремились к отождествлению с убитым и воскресшим богом с помощью опьяняющих напитков, оргиастических танцев, пожирания сырого мяса[70].

Орфический культ основывался на легенде о фракийском певце Орфее, который пытался освободить свою возлюбленную Эвридику из плена смерти. Сам Орфей впоследствии был разорван в клочья киконскими женщинами за вмешательство в вакханалию; по легенде, его оторванная голова, брошенная в реку, продолжала петь и предсказывать будущее.

Важную роль в этом культе играл также миф о Загрее – древнейшей ипостаси Диониса.

 

Космогоническая часть орфического учения примыкала к старинному мифу о победе Зевса над титанами и основанном путем насилия царстве богов, – пишет Зелинский. – Чтобы иметь возможность передать его из запятнанных насилием рук в чистые, Зевс делает матерью царицу подземных глубин Персефону, и та рождает ему первого Диониса – Загрея. Но мстительные титаны завлекают младенца Диониса к себе соблазном его отражения в их зеркалах и, завлекши, разрывают на части, которые и поглощают. Сердце спасает Паллада и приносит Зевсу; поглотив его, он вступает в брак с Семелой, дочерью Кадма, и она рождает ему (второго) Диониса[71].

 

Из копоти, оставшейся от титанов, испепеленных Зевсом, согласно этому мифу, произошел человеческий род. Таким образом, каждый человек носит в себе и низменную плоть титанов, и божественное дионисийское начало.

Для греков было важно, что орфическая доктрина обещала человеку подавление титанизма и слияние с божеством – иначе говоря, надежду на лучшую участь души за гробом (история обретения бессмертия Орфеем служила здесь параллелью возрождению Диониса)[72]. Для нас важны теллурические мотивы этого мифа: инженерное хитроумие титанов, происхождение жизни из сожженного праха (палингенезия), нисхождение Орфея в преисподнюю, участие покровительницы ремесел Афины.

Орфические таинства, в отличие от других мистерий, не были прикреплены к какому-то религиозному центру и свершались в разных полисах, но особенно популярны они были в греческих колониях в Италии, называемой Великой Грецией. Самым видным проповедником орфического культа был Пифагор, насаждавший его в Кротоне и Таренте.

Самофракийские мистерии кабиров, о которых известно мало, также были связаны с дионисийскими празднествами. Фаддей Зелинский полагает, что этот культ первоначально был основан финикийцами на острове Лемнос, затем перекинулся на соседние острова, и со временем центром его стала Самофракия.

 

Во время греческой независимости эти “самофракийские мистерии” влачили довольно темное существование, и только после Александра Великого расцвели, заняв место рядом с элевсинскими и орфическими таинствами. Греция их чуждалась, очевидно, ввиду их семитического происхождения... Приняли их, быть может, по той же причине, Фивы, приписывающие свое основание финикийскому выходцу Кадму. Здесь еще в VI веке до н. э. был основан храм Кабиров[73].

 

Именно в Фивах культ кабиров – корабельщиков и лекарей, кузнецов и рудокопов – был реформирован в духе дионисизма. Отца-кабира отождествили с Зевсом, одного из его сыновей – с Дионисом; темный миф, в котором двое братьев кабиров убивают третьего, дал повод припомнить историю Загрея. Позднее этот культ объединил также Деметру, Аида и Персефону, превратившись в мистическую религию, претендующую на вселенскую роль в эллинистическом мире.  

Мистериальной религией был и культ Митры. Он стал распространяться в Римской империи в I веке н. э., достиг расцвета двести лет спустя и уступил место христианству в конце IV века. Подземные святилища Митры устраивались всюду, где стояли римские легионы: от черноморского побережья до шотландских гор и африканских пустынь.

Миф, лежащий в основе мистерии, говорит о рождении Митры из скалы, пребывании его в пещере, умыкании им небесного быка и принесении его в жертву; из костного мозга этого быка приготовляется снадобье бессмертия. Большую роль в митраизме играл традиционный иранский культ огня; сам Митра находился в сложных отношениях с солнечным божеством – враждовал с ним, затем заключал союз и даже замещал его в некоторых отношениях. Поэтому родившегося в недрах Митру именуют солнечным.

Сценарий митраистской мистерии вроде бы не содержал испытания смертью и воскресением, но очень многое сближает его с христианским культом: понятия Рождества, Конца света, Страшного суда и пр. Посвящение в митраизме насчитывало семь степеней; их символизировала лестница из семи ступеней, сделанных из свинца, латуни, бронзы, железа, серебра, какого-то сплава типа электрона и, наконец, золота.  

Еще один знаменитый миф об умирающем боге – история Адониса. Мать, носившая его, была обращена богами в дерево[74]. Из ствола дерева ему помог родиться дикий кабан; очарованная красотой младенца Афродита передала его на воспитание Персефоне, владычице подземного мира. Когда же Персефона отказалась вернуть Адониса, по решению Зевса он должен был проводить треть года с Персефоной, треть с Афродитой, а оставшееся время – по своему усмотрению. Мистерии по мотивам этого мифа ежегодно разыгрывались в Египте и финикийских городах. Много общего с ними имели фригийские мистерии в честь бога Аттиса, оскопившего себя под сосной, умершего и воскрешенного Кибелой. Самооскопление и смерть были вызваны безумием Аттиса, насланным его матерью Агдитис[75], которая из ревности не желала, чтобы юноша вступил в брак. Центром этого культа был малоазиатский город Пессинунт.

Посвящения, близкие к мистериям, проходили и ранние алхимики – адепты эллинистических герметических учений. В их текстах сохранились упоминания о крещении в кратере; из этого алхимического сосуда некоторые склонны выводить знаменитый Грааль. Перенос на материю функции жертвенного страдания, доктрина мистического брака элементарных начал (свадьбы серы и ртути), пресуществление самого адепта через мучение, смерть и воскресение – все это идеи, очень близкие к мистерии.

В нордической традиции воскресающим богом был сын Одина по имени Бальдр.

 

Он был молод и прекрасен, и был единственным миролюбивым божеством... – пишет Станислав Гроф. – Обманщик Локи подсунул слепому богу судьбы Хеду стрелу из омелы, единственное оружие, могущее причинить вред Бальдру, которым тот и был сражен. После многих усилий убитые горем боги нашли способ воскресить своего любимца. В процессе мистерий Одина неофит выпивал мед из кубка, сделанного из человеческого черепа. Подобно Бальдру, посвящаемый проходил тяжелые испытания в девяти подземных палатах, что позволяло ему открыть тайну Одина, наиболее хранимую из тайн природы и человеческой души[76].

 

Итак, местом действия мистерий, как правило, становится пещера либо подземный храм. Ритуалы их связаны с преодолением инстинктивного ужаса перед глубинами и темницами. Преодоление ужаса достигается с помощью оргиастического опьянения, психоделических средств или упражнений в холотропном дыхании.

В основе обрядов лежит миф о смерти и воскресении божества; одна из их целей – избавление от страха смерти. Многие мистериальные культы вырастают из ритуалов рудокопов и металлургов, для которых избавление от подземного ужаса было насущной необходимостью. Другие таинства связаны с идеей восстановления земного плодородия. Общей для всех мистерий является связь с теллурическими силами[77].

Рене Генон ничего не сообщает о сокровенной сути мистерий, утверждая, что она невыразима средствами языка и может быть передана только символизмом ритуала. Зато из его писаний мы можем уяснить разницу между двумя стадиями посвящения.

 

Речь идет не о двух различных видах инициации, но о стадиях или степенях... “Малые мистерии” – это лишь подготовка к “великим мистериям”, поскольку сам их предел – только этап на инициатическом пути... Каждое существо на деле может дойти только до той точки, где кончаются его собственные возможности; следовательно, некоторые окажутся пригодными только для “малых мистерий”... “Малые мистерии” включают все то, что относится к развитию возможностей человеческого состояния, взятого в его целокупности; они приводят, следовательно, к тому, что традиционно обозначалось как восстановление “изначального состояния”. “Великие мистерии” касаются собственно реализации сверхчеловеческих состояний: беря существо в той точке, где для него завершаются “малые мистерии” и которая является центром человеческой индивидуальности, они ведут его за пределы этой области, и через сверхиндивидуальные, но обусловленные состояния – вплоть до состояния необусловленного, каковое только и является истинной целью, обозначенной как “окончательное освобождение” или “высшее отождествление”[78].

 

Великие и малые мистерии, по Генону, соотносятся с духовной и мирской властью. В Индии это посвящения в брахманы и кшатрии (впрочем, брахманы не проходили предварительного посвящения в кшатрии, у них были собственные ступени подготовки). В исламской традиции ступени посвящения обозначены как «изначальный человек» (ал-инсан ал-кадим) и «универсальный человек» (ал-инсан ал-камил). Эти термины точно соответствуют «истинному человеку» и «прежденебесному человеку» китайского даосизма.

В европейском Средневековье следы древних мистерий можно различить в описаниях еретических ритуалов и шабашей колдунов и ведьм. Ведьмам приписываются сбор в подземелье, вызов и явление сатаны, свальный грех в темноте, элементы каннибализма. С начала XI века подобные обвинения выдвигались и против реформистских движений, подозреваемых в ереси.

 

В 1022 году в Орлеане, – пишет Элиаде, – группу реформистов обвинили в проведении сексуальных оргий, происходивших по ночам, в подземных пещерах или заброшенных домах... Посвященные хором выкрикивали имена демонов; когда появлялся один из злых духов, свет гас, и каждый из членов группы хватал в свои объятия того, кто оказывался рядом, будь то его мать, сестра или монахиня. “Детей, зачатых на этих оргиях, сжигали на восьмой день после рождения... а пепел использовали для богохульной пародии на христианские таинства”... Такие же обвинения были предъявлены в XI веке немецким еретикам патаренам и катарам... Братство Свободного Духа из Рейнланда, апостолики из Северной Италии, люциферианцы, появившиеся в Германии после 1227 года, и богемские адамиты в XIV и XV веках обвинялись в проведении сексуальных оргий в подземельях[79].

 

Однако ровно те же обвинения – оргии, кровосмешение, каннибализм, причем, как правило, в подземелье и под покровом тьмы – выдвигали язычники против первых христиан. Правда, обвинение – оружие обоюдоострое: начиная с II века от Р. Х. уже христианские авторы – Иустин Мученик, Климент Александрийский, Августин – начинают обвинять язычников в совершении извращенных и каннибальских обрядов.

 

Надо признать, – продолжает Элиаде, – что такие выражения, как “в подземных помещениях” (in loco subterraneo) или “погашенный свет” (lucerna extincta), стали сильнодействующими и распространенными клише. Но если клише не доказывает наличия инкриминируемых им действий, то оно также не доказывает и их отсутствия... Формулу “погашение света” можно найти в описании некоторых оргиастических обрядов в Центральной Азии. А у шакти и тантристов в Гималаях ритуальная оргия называлась coli-marg, так как каждому мужчине, в качестве партнерши при совершении обряда, доставалась женщина, верхнюю часть одежды которой он вытягивал по жребию (сoli – верхняя часть одежды). Обряды rasamamdali (букв. “круги игры”) секты валлабхачарья также часто превращались в оргии... Из того, что нам известно о русских сектантах, а также о секте Невинных (Innocenti) из Бессарабии[80], можно заключить, что вероятность таких оргий совсем не исключена[81].

 

Свидетельства о ритуальных оргиях касаются столь разных народов, как курды, тибетцы, эскимосы, мальгаши, даяки, австралийцы. Оргии проводятся, чтобы предотвратить социальное бедствие (засуху, эпидемию) и необычные небесные явления (затмение, полярное сияние) либо обеспечить магическую поддержку какому-то событию (свадьбе, рождению ребенка) посредством высвобождения дремлющих сексуальных сил.

Таким образом, обряды восстановления плодородия или избавления от ужаса имеют не только космический, но и вселенский характер.

 

Книги Мертвых. Разнообразные олицетворения ужасов представляли собою хозяева Шибальбы – подземного мира майя. Исследователи реконструировали своеобразную Книгу мертвых из циклов керамических изображений, составляющих последовательно разворачивающиеся кодексы. Выделяются такие хтонические чудовища, как Великий Бородатый Дракон, таинственный оборотень Кауак, галлюцинаторный Змей Кровопускания, чешуйчатый и похожий на жабу Уинал.

Зооморфные божества могут иметь также вид ягуаров, змей, черепах, паукообразных обезьян, летучих мышей, сов, скорпионов, или представлять собою их химерические помеси. Владыки Шибальбы изображаются с беззубыми лицами, отвисшими животами и черными пятнами на теле, обозначающими разложение; их дыхание и газы выходят в виде огромных свитков. В виде украшения они носят ожерелья из вырванных глаз или костей. Само слово Шибальба означает «Место ужаса».

В Боливии и сегодня известен демон Оруро достаточного зловещего вида, герой ежегодного карнавала рудокопов. Алтари ему воздвигаются прямо в шахтах – по крайней мере в тех, куда водят туристов; к подножию этих алтарей складываются дары в виде снеди, выпивки и листьев коки.

Всякая Книга мертвых имеет своей целью облегчить участь умершего в подземном мире. Самые знаменитые из таких книг были созданы в Древнем Египте и средневековом Тибете. Однако если египтяне лишь бегло упоминали об источниках загробных ужасов и делали упор на магические тексты, помогающие их избежать, то тибетцы смело глядели в лицо кошмарам. Тибетская Книга мертвых («Бардо Тхёдол») читается ламами вслух над телом умершего, чтобы научить его правилам поведения в загробном мире. Скажем, вот что ждет умершего на четырнадцатый день после смерти:

 

С юга явятся Желтая Богиня Радости с Головой Летучей Мыши, держащая в руке бритвенный нож; и Красная Мирная Богиня с Головой Зверя-Макара, держащая в руке урну; и Красная Скорпионоголовая Богиня Амрита, держащая в руке лотос; и Белая Коршуноголовая Богиня Луны, держащая в руке скипетр; и Темно-Зеленая Лисьеголовая Богиня дубинки, потрясающая палицей в руке... Не бойся этого.

О высокородный, с запада явятся Зеленовато-Черная Грифоголовая Богиня-Пожирательница, держащая в руке дубинку; и Красная Лошадиноголовая Богиня Радости, держащая огромное мертвое туловище; и Белая Орлиноголовая Могущественная Богиня, держащая в руке палицу; и Желтая Собачьеголовая Ракшаси, держащая в руке скипетр и бритвенный нож и режущая им; и Красная Удодоголовая Богиня Желания, держащая в руке лук и готовая выпустить стрелу; и Зеленая Оленеголовая Богиня – Хранительница Богатства, держащая в руке урну... Не бойся этого[82].

 

Особенно хороши эти богини Радости – то с мертвым телом, неизвестно кому принадлежащим, то с бритвою в руке. Эти сложносоставные монстры очень похожи на обитателей ада Иеронима Босха или на греческих страшилищ вроде Медузы или Ехидны – с той разницей, что в буддизме они считаются порождениями человеческой психики.

Праведник должен и после смерти непрерывно медитировать, соблюдая определенные правила и держась определенного образа мыслей; тогда у него есть шанс разорвать круг земного существования и сделаться буддой. В противном случае он переродится либо в дева (божество), либо в асуру (демона), либо в человека, либо в животное, либо в прету (голодного призрака). «Те, кто испытывают неуемное влечение к земному существованию, или те, в сердцах которых нет к нему страха, – о ужас! о ужас! увы им! – и те, кто не познал учения с помощью гуру, провалятся в бездонные глубины сансары и будут бесконечно и невыносимо страдать». Наихудшая из возможностей – угодить в один из адов, где придется в муках избывать земные прегрешения. Вот это будет не просто ужас, а ужас-ужас-ужас.

Тибетский бог Чойджал, повелитель адской бездны и верховный судья грешников, когда-то был простым смертным, правда, весьма религиозным. Дав обет отшельничества, он на полвека удалился от мира в горную пещеру. Когда до истечения срока обета оставался один день, в пещеру вбежали грабители, тянувшие на аркане украденного быка. Они обезглавили и быка, и отшельника, но Чойджал восстал из мертвых, надел на свои плечи бычью голову и превратился в адского демона. Он растерзал разбойников и пожрал их сердца, и с тех пор неумолимо преследует врагов веры[83].

У ламаистов Чойджал выступает главным персонажем мистерии цам – ритуальной пляски гневных богов-докшитов. Маска его представляет собою синюю голову быка с оскаленной пастью и горящими глазами; по верхнему краю ее обрамляют пять золотых черепов; длинные рога – завитки адского пламени.

 

Подсознание и его обитатели. Карл Юнг подчеркивает как спасительный, так и опасный характер архетипов человеческого подсознания.

 

Архетипы всегда были и в любом случае остаются живыми психическими силами, которым необходимо, чтобы их восприняли всерьез, и которые непонятным образом утверждают себя. Они всегда защищали и спасали, поэтому их разрушение ведет к perils of the soul[84]... Научный интеллект, которому присуща бравада своей просвещенностью, не способен изгнать этот призрак навсегда. Подобные попытки предпринимались неоднократно. И как бы они не назывались – эвгемеризмом, христианской апологетикой, просветительством в узком смысле или позитивизмом – за этим всегда скрывался миф в новом и приводящем в замешательство облачении... На каждом витке цивилизации приходится искать новую интерпретацию, приемлемую для данной ступени дифференциации сознания, чтобы связать все еще живущее в нас прошлое с жизнью реальной. Если такая связь теряется, возникает разновидность сознания, уже не ориентированного на прошлое; такое сознание беспомощно к любым видам внушения и обладает особой восприимчивостью к психическим эпидемиям[85].

 

Архетипы Юнг понимал как символические фигуры. Сначала он выделял всего четыре обобщающих образа: Персона, Анима и Анимус, Тень. Они представляли собою базовые структурные элементы личности и могли проявляться в конкретных образах подсознания. Анима, женская компонента мужской души, могла представать в образе Матери, Старухи, Невесты, Дочери и т. п. Анимус, мужская компонента женской души, давала такие проекции как Старец, Отец, Жених, Прекрасный Принц, Младенец и т. п.

Позднее Юнг добавил к ним  Трикстера, плута, который в мифах может выступать культурным героем. В итоге архетипические образы вбирают в себя столь много разнообразных фигур, что их конкретное содержание сильно размывается[86].

Последователи Юнга впали в другую крайность, увеличивая число архетипов до бесконечности. В список их попали символы Креста и Свастики, Чаши и Колеса, Горы и Пещеры, образы стихий, космологические представления, устойчивые сюжеты «великих сновидений». Повод к путанице дал сам Карл Юнг, говоря, например, об архетипе «второго рождения». В нынешнем словоупотреблении четкой грани между архетипами и мифическими мотивами провести невозможно.

Как бы то ни было, в сочинениях Юнга можно обнаружить многое по нашей части: карликов и великанов, хтонических чудовищ и подземные сокровища, разные обличья Матери-Земли.

 

Архетип “бога-младенца” характеризуется повсеместной распространенностью, тесно сплетаясь с остальными мифологическими чертами мотива младенца... Мотив младенца в фольклоре связан с образами карлика или эльфа – олицетворениями тайных сил природы. Сюда же можно отнести и маленького металлического человечка поздней Античности, который до глубокого Средневековья, с одной стороны, обитал в угольных шахтах, а с другой, представлял алхимические металлы[87]... Как особый пример мотива “сокровища, которое трудно найти”, мотив младенца чрезвычайно многообразен, принимая какие угодно формы, например, форму драгоценного камня, жемчужины, цветка, чаши, золотого яйца, четверицы, золотого мяча и т. п. Мифологическая идея младенца не есть слепок с эмпирического ребенка, она всего лишь легко узнаваемый символ, например, чудесный младенец, божественный младенец, порожденный и выросший в необычных условиях, но – а это главное – не человеческое дитя... Мифологический младенец выступает в самых разных ипостасях: он то бог, то исполин, то мальчик-с-пальчик, то животное и т. п.[88]

 

Юнг анализирует мотив «незащищенности, покинутости, брошенности» и связь его с фигурою баснословного гада («если чьей-либо сокровенной самости угрожают драконы или змеи, это свидетельствует об опасности для недавно проснувшегося сознания быть вновь поглощенным инстинктивной душой, бессознательным»). Мотив «меньше малого, но больше большого» также очень важен для героического младенца («Бальдра губит омела, Мауи – смех маленькой птички, Зигфрида – уязвимое пятнышко на его теле, Геракла – подарок жены»).

Как носители света, подобные герои побеждают мрак («этим и объясняется существование различных фигур младенцев, являющихся культурными героями, которые таким образом отождествляются с атрибутами культуры, например, с огнем, металлом, зерном, кукурузой и т. п.»). В такой трактовке архетип младенца предстает абсолютно универсальным – но при этом совершенно расплывчатым.

 

Духовный фактор олицетворяет преимущественно фигура “мудрого старца”. Иногда в такой роли выступает и “настоящий” дух, то есть призрак умершего, реже – гротескные гномообразные фигуры или говорящие животные. По моему опыту, карликовые формы наблюдаются в основном у женщин... Мудрого старца мне приходилось наблюдать в ряде современных видений: в одном случае он был человеком нормального роста и находился на самом дне ущелья, окруженного высокими скалами; в другом случае он выглядел как крошечная фигурка на самой вершине горы, огражденной низкой каменной оградой... В связи с этим следует упомянуть об Антропарионе, человечке из видений Зосимы, о металлических человечках, живущих в шахтах, о лукавых дактилях древности, гомункулах алхимиков, домовых, злых гномах и т. п. О кабирах Гёте писал: “малы да удалы”. Таким же выглядит и архетип мудрого старца: он очень мал, почти незаметен, но может обладать роковой силой... Это общее свойство и архетипов, и атомного мира, ибо чем глубже исследователь погружается во вселенную микрофизики, тем более разрушительными становятся таящиеся в ней взрывные силы... В некоторых древних сказках свойство нашего архетипа, связанное с озарением, находит свое выражение в том, что старец персонифицирует солнце. Чтобы испечь тыкву, он приносит с собой тлеющую головешку, а поев, прячет ее, что и заставляет людей выкрасть у него огонь... В одной сибирской сказке таким персонажем является однобокий, однорукий и одноглазый седобородый старик, который несколько раз воскрешает мертвого человека с помощью железного посоха. Позже последний по ошибке убивает своего спасителя, лишаясь таким образом доброй судьбы[89].

 

Амбивалентно-аморфным предстает в трактовке Юнга и материнский архетип, имеющий непосредственное отношение к Матери-Земле:

 

Объекты, связанные с нашей религиозностью или вызывающие чувство благоговения, такие, как церковь, университет, город, страна, небо, земля, леса и моря, преисподняя и луна – все они могут быть материнскими символами... Материнский архетип может быть представлен как магический круг, или мандала, поскольку он обладает защитной функцией. С ним также соотносятся полые предметы, духовка, кухонная посуда и, конечно же, матка... К злым символам относятся ведьма, дракон (любое животное или пресмыкающееся, такое как большая рыба или змея), могила, саркофаг, глубокие воды, смерть, привидения и домовые (Эмпуса, Лилит и т. п.)...

Мать присутствует как центральная фигура там, где происходят магические превращения и воскрешения, а также в подземном мире. В негативном плане архетип обычно представляет нечто тайное, загадочное, темное: бездну, мир мертвых, все, что поглощает, искушает и отравляет, то есть все внушающее ужас и неизбежное как судьба... Самым близким нам историческим примером двойственной природы матери может служить образ Девы Марии, которая является не только матерью Бога, но и его крестом, согласно средневековым аллегориям. В Индии “любящая и страшная мать” представлена парадоксальной Кали... Существуют три важнейших аспекта матери: ее плодородное и доброжелательное божество, ее оргиастическая эмоциональность и ее стигийские глубины...

Кали – это восточная фигура, а Мадонна – западная. Последняя в итоге совсем избавилась от тени, которая, хотя и не вплотную, все же следовала за ней в аллегориях средневековья. Народное воображение переместило эту тень в ад, где она и сейчас существует в виде чертовой бабушки[90].

 

Отдельно Юнг останавливается на образе Гекаты. Он именует ее главной ночной богиней (хотя у Ночи были и другие персонификации), а также богиней привидений и ужасов (мар и кошмаров). В качестве матери призраков Геката насылает на людей безумие и сомнамбулизм. Самая известная из ее подопечных – Эмпуза, налитая кровью; одна нога у нее медная, другая из навоза. В свите Гекаты могут находиться также кровопийцы-ламии, дух Мормо, кусающий маленьких детей, либо его женская ипостась Моромолика и т. п.  

Ноги самой Гекаты изображаются змеевидными, что указывает на ее фаллическую природу (порою Геката является рядом с Приапом; существует также Геката Афродизиас). Атрибуты ее – ключ, бич, змея, кинжал и факел. Она покровительница колдовства и

колдуний, хозяйка адских псов; известны ее изображения с собачьей головою. Артемида также охотится с собаками – поэтому Геката сливается с нею, превращаясь в дикую ночную охотницу[91]. Собаки имеют привычку выть на луну – поэтому Гекату смешивают с лунной богиней Селеной.

Иногда Геката отождествляется также с критской охотницей Бритомартис, с римской подземной матерью Бримо и даже с Кибелой. И действительно, у Гекаты есть черты божества плодородия: она считается богиней свадеб и покровительницей родов («кормилицей воинственных мужей»), она умножает скот и конские табуны. Геката нередко изображается верхом и слывет покровительницей всадников; иногда ее саму представляют с головою лошади.

 

Подсознание и сверхсознание. Многие исследователи держатся мнения, что теорию архетипов Юнга нельзя ни доказать, ни опровергнуть, поэтому она лежит вне науки и представляет собою отрасль мифологии. Другие указывают, что существование архетипических структур подсознания с достаточной регулярностью подтверждалось опытами с ЛСД, которыми прославился Станислав Гроф, американский исследователь чешского происхождения. Ныне применение ЛСД в научных исследованиях повсюду запрещено, так что решение придется оставить будущим поколениям.

Рене Генон со своей традиционной колокольни жестко критикует притязания психоанализа – особенно когда они не ограничиваются теорией, но находят практическое применение «очень настораживающего характера», которое пытается подменить Традицию. По Генону, психоанализ «манипулирует элементами, несомненно принадлежащими к тонкому миру», но делает это с непоследовательностью, носящей характер профанной пародии и опасной подделки.

 

Современная психология всегда рассматривает только “подсознательное” и никогда “сверхсознательное”, которое логически должно быть его коррелятором... Не стоит сомневаться, что в этом выражается проникновение, которое совершается исключительно через низ, то есть с той стороны, которая соответствует здесь, в человеческом бытии, так же как и повсюду в космической среде, “трещинам”, через которые проникают самые пагубные влияния тонкого мира, мы бы могли даже сказать, такие влияния, которые обладают поистине “инфернальным” характером... Мерзкий и отталкивающий характер психоаналитических интерпретаций представляет собою “печать”, которая не может обмануть... Мы очень хорошо сознаем, что здесь можно было бы возразить, напомнив о сходстве с “нисхождением в ад”, как это встречается в приготовительных фазах к процессу посвящения; но это сближение является совершенно ошибочным... Это предполагаемое “нисхождение в ад”, за которым не следует никакого “восхождения”, есть просто “падение в грязь”, согласно общеупотребительному символизму в некоторых древних мистериях; известно, что эта “грязь” имела свое наглядное изображение по дороге к Элевсину, и падающие в нее – это профаны, претендующие на посвящение, не имея квалификации для его получения... При “нисхождении в ад” существо окончательно исчерпывает некоторые низшие способности, чтобы иметь возможность потом подняться к высшим состояниям; в “падении” же “в грязь” низшие способности, напротив, полностью им овладевают, доминируют над ним и, в конце концов, полностью его поглощают[92].

 

Шахты и скважины. Лариса Сыроваткина из газеты «Красносулинский вестник» (Ростовская область) вывесила в сети свою статью «В поисках загадочной шахты».

 

Эта необыкновенная история произошла в начале 1960-х... Речь идет о строительстве на территории бывшего совхоза “Ударник” шахты под названием “Гнилушанская-1”. Тогда же было создано специализированное шахтостроительное управление. Потому очень странным показалось неожиданное сворачивание работ и полное их прекращение в неслыханно короткие сроки. В начале 1960-х геологоразведчики проводили бурение и наткнулись на пласт угля где-то неподалеку от совхоза “Ударник”. Говорят, что угольный пласт был небывалым для этих мест – более 3 м и залегал на глубине более 1800 м... Работы начались зимой 1962 года. Технология бурения показалась тогда некоторым опытным шахтостроителям несколько странной: сначала бурили узкий ствол, а потом расширяли его специальными машинами. И вот однажды случилось невероятное. В августе в строящуюся шахту спустилась очередная смена рабочих. Внезапно раздались страшный грохот и жуткий вой. Страх сковал всех, кто остался наверху. Что происходило в шахте, никто не знал. Было понятно одно: случилась беда. Через час появилась первая информация. Якобы оборвалась головка бура и мгновенно исчезла в никуда, основная же его часть перекосилась и заклинила. Бур погрузился в какую-то подземную полость, пустоту… Дна так и не обнаружили. Туда спускали стальной трос, который, к ужасу людей, через несколько часов покрылся ржавчиной и был готов оборваться. Время от времени в полость с сильным свистом всасывало воздух. Вскоре на место аварии из Москвы прибыли специалисты, запретившие подходить к стволу шахты. А через две недели строительство прекратили. Ствол несколькими бульдозерами стали засыпать породой из террикона. Работа была опасной, так как в любой момент можно было провалиться в бездну. Говорят, что эта шахта внушала людям страх, а из ее глубины долго доносились странные звуки, похожие на вздохи, как будто засыпали большой живой организм, который не хотел умирать[93].

 

Собеседники журналистки – старые бурильщики, горноспасатели, маркшейдеры – ничего определенного по этому поводу сообщить не смогли. Комментарии их сводились к тому, что «нечеловеческие звуки» мог издавать вырвавшийся из скважины газ, а вода, съедавшая тросы, могла быть кислотной: такие явления случались. Наконец «один старый профессор», который, как водится, предпочел остаться неназванным, заявил:

 

На участке, указываемом вами, нет шахт, и мы этой территорией не занимаемся. По карте видно, что наш город находится в углублении, как бы в чаше. Это синклиналь. Там все породы монолитные, и никаких полостей не может быть... Единственное, что предположу: могут быть пески, водоносные горизонты. А бурить такие глубокие скважины немыслимо. Притом температура воздуха на такой глубине – около 60°С... Знаете, что еще можно предположить? В то время Советский Союз принял решение пробурить на всей его территории пять уникальных скважин глубиной до 10 км. Это делалось в научных целях. Чем все закончилось и сколько скважин было пробурено, я не знаю. Возможно, загадочное строительство и было одной из тех планируемых скважин?

 

Скважина рекордной глубины действительно была пробурена в Советском Союзе, на Кольском полуострове близ города Заполярный; она достигла глубины в 12262 м. Бурение началось в 1970 году. В 1994-м оно прекратилось, и скважина была законсервирована, а в 2008-м последовала официальная ликвидация всего предприятия. Глубина Кольской скважины остается непревзойденной: она превысила на полкилометра самую глубокую природную впадину – Марианскую в Тихом океане[94].

Место на севере Кольского полуострова было выбрано потому, что естественная эрозия здесь разрушила кристаллический щит и на поверхности оказались древние архейские слои. Проектная глубина скважины в 15 км позволяла надеяться на достижение «границы Мохо» (зоны между корой и мантией, названной по имени открывшего ее в 1909 году хорвата Андрея Мохоровичича), где резко увеличивается скорость распространения сейсмических волн).

Образцы, извлеченные в процессе бурения, наделали много шуму. Неожиданным было отсутствие перехода от гранита к базальту, который ожидали увидеть на глубине около 6 км. Оказалось, что принятая модель двухслойной земной коры неверна: изменяются лишь свойства пород по мере возрастания давления и температуры. Обнаружилось что рудообразование меди, цинка и свинца идет на гораздо большей глубине, чем представляли ранее. Породы на глубинах более 9 км оказались пористыми, причем поры заполняла вода. Совершенной неожиданностью стало обнаружение на глубине в 6,7 км окаменелых образцов жизни: 24 видов вымерших водорослей, найденных к тому же в углеродно-азотных отложениях вместо привычных известняка или кремнезема.

Скорость возрастания температуры по мере углубления оказалась выше прогнозируемой. Буровой раствор пытались охлаждать, но после отметки в 12 км это перестало давать результат («Если деталь бормашины не работает, она не является деталью бормашины»). Сдавленная и нагретая порода приобретала свойства жидкости: скважина заплывала при извлечении буровой колонны. По официальной версии, это и явилось главной причиною прекращения бурения.

Разумеется, Кольская скважина не могла не обрасти легендами. Самый известная – про «крики из дыры»: некая мурманская газета запустила первоапрельскую шутку, ее перепечатали финские соседи, а затем она пошла гулять по свету. Бур якобы куда-то провалился, потом из скважины вылетел демон, а сейсмоакустика записала стоны грешников[95]. Напрасно геологи уверяли, что бур провалиться не мог, потому что на глубине 12 км находятся твердые кристаллические породы. Зато его неоднократно заклинивало; в результате пробурили не один, а несколько стволов разной глубины и траектории.

Средняя величина радиуса Земли – 6371 км. Глубина Кольской скважины составляет 0,2% этой величины, так что меру проникновения человека в подземные глубины обычно уподобляют булавочному уколу на теле слона.

 

Американская дырка. Главная идея романа Павла Крусанова «Американская дырка» (2005) – что всякая сверхглубокая скважина это перевернутая Вавилонская башня, обещающая дерзким бурильщикам неисчислимые бедствия.

Частная российская контора под названием «Лемминкяйнен» (имя трикстера из «Калевалы») с помощью пиаровских ходов и утечек дезинформации побуждает пробурить такую скважину американцев, обещая бурильщикам несметные богатства и всеобщую панацею. К центру Земли устремляются также немцы, канадцы и разные прочие шведы.

Действие происходит в будущем, но недалеком: в 2011 году, то есть забегает всего-то на шесть лет вперед. Великим провокатором выступает чудесным образом оживший музыкант и шоумен Сергей Курехин. Повествователь привлекает то алхимические концепции, то мексиканские мифы, и интерпретирует их лихо и занимательно.

 

Исходная идея, как и всякое откровение, была проста... Земля представляет собой не что иное, как постоянно действующую печь-атанор с заложенным в нее философским яйцом, так называемый тройной сосуд – разумеется, естественного, нечеловеческого творения.  Любопытно, что во все века подобное понятие о земном устройстве адептами подразумевалось, но никогда в доступной форме не было предъявлено. То есть в каком-то смысле я говорил об очевидном, поскольку алхимики всегда были согласны с тем, что атанор – место, где совершается великое делание – своеобразный микрокосм, а цель великого делания – воспроизведение того, что само собой вершится в недрах. Схема приблизительно такова: огонь сидит в глобусе, как Иона в чреве Левиафана, а философское яйцо окружает его наподобие сложной двустенной сферы, где при необходимом давлении и температуре из первой материи камня – ребиса – и производится чудесный lapis philosophorum. Излишки жара отводятся через вулканы... а магистерий, по мере готовности, в определенных местах переносится за пределы внешней сферы, где вступает в противодействие с грубой материей и милостиво ее облагораживает. Альберт Великий в своем труде “Состав составов” высказал мысль, что происхождение металлов идет циклическим путем. Моя схема полностью с этим положением увязывалась. Рождение золота происходит на внешней поверхности сферы яйца в местах выхода философского камня. Далее все идет по Глауберу, пустившему в обращение теорию, будто металлы, раз дошедшие до состояния золота, проходят цикл в обратном порядке, делаясь все менее совершенными, – оттого рудокопы берут на поверхности земли так много железа и так мало золота... Следует признать, что описание Земли как печи-атанора с философским яйцом внутри было дано в герметической книге “Liber mutus” (“Немая книга”), содержавшей единственную строчку текста, а в остальном состоящей из символических изображений природного процесса варки камня и трансмутации вещества, а также в четырех пантаклях Ианитора Пансофуса. Но представьте – до меня никто не удосужился расшифровать эти фигуры верно!.. Появилась перспектива извлечения из недр в готовом виде как первородного золота, так и собственно магистерия, а также его полуфабриката – гермафродита-ребиса... В общем, я по собственной инициативе пошел дальше поставленной задачи, проскочил золотой кладезь как вздор, безделицу, и соорудил куда более привлекательную ловушку, поскольку известно, что истинный предел желаний для всякого, кто умеет желать, – это lapis philosophorum, он же эликсир, он же великий магистерий, он же тинктура третьего порядка, он же истинное лекарство, он же пудра проекции, он же красный лев etc. – величайшее из чудес, бесценное сокровище, равного которому нет на этом свете, так что обладателю его, по выражению Фламеля, “более нечего будет вожделеть на земле”. Ведь магистерий философов не только обращает рядовые металлы в золото и серебро, а горный хрусталь и другие булыжники в чистейшие рубины и бриллианты, но также, будучи разведенным в воде или водке и в таком виде известным под названием всемирной панацеи или эликсира бессмертия, излечивает все болезни и увечья, возвращает молодость, укрепляет память, многократно продлевает жизнь (Артефиус, употребляя панацею четырежды в год, собирался прожить тысячу лет и это ему, по некоторым сведениям, удалось) и едва ли не воскрешает из мертвых. Кроме того, магистерий заставляет растения цвести и плодоносить круглый год, а в самой высшей степени своего могущества под именем spiritus mundi дает своему обладателю разум ангела, власть над миром духов и открывает тайны бестелесного существования[96].

  

Америке, пробудившей злые подземные силы, приходит заслуженный кердык: смятение умов и смешение языцей. Россия же, белая и пушистая («Рим в снегу»), превращается в империю добра и становится всемирным гегемоном. Словом, США – это Новый Вавилон, а РФ – это Третий Рим (а четвертому не бывать). Но в целом «Американская дырка» оставляет чувство неудовлетворенности: автор написал плутовской роман, а могла бы получиться книга о любви. Нет, сексуальных эскапад в романе хватает, но главная любовная линия не прописана. Ведь и Вавилонская башня – грандиозный фаллический символ, и Кольская скважина выглядит не менее внушительно.

 

Ужасы и горняки. В повести Конан Дойля «Собака Баскервилей» (1901)[97] источник ужаса находится близ заброшенной шахты посреди непроходимой Гримпенской трясины. Именно там негодяй Стэплтон содержит огромного черного пса, с помощью которого сживает со свету фамилию Баскервилей, рассчитывая овладеть их наследством. «Огромный ворот и шахта, до половины заваленная щебнем, говорили, что когда-то здесь был рудник. Рядом с ним стояли развалившиеся лачуги рудокопов, которых, вероятно, выгнали отсюда ядовитые болотные испарения. В одной из этих лачуг мы нашли кольцо в стене, цепь и множество обглоданных костей»[98].

В повести Конан Дойля «Долина Страха» (1915)[99] описывается долина Вермисса в Аппалачских горах (США). Здешними угольными шахтами владеют крупные горные корпорации, но политическую власть в долине захватил Высокий союз свободных людей – масонская ложа, переродившаяся в мафиозное сообщество. Его промысел – рэкет, держащий население угольных городков под спудом кромешного ужаса. Если управляющий шахтой или редактор газеты смеют противостоять этой мафии, их хладнокровно отстреливают. Берди Эдвардс из Агентства Пинкертона с помощью горной полиции разоблачает мафию, но вынужден скрываться от ее мести, скитаясь по всему миру. В английском Сассексе его пути и пересекаются с Шерлоком Холмсом.

Изрядная литература посвящена еще одному английскому горняцкому региону. Леттис Купер писала в книге «Западный Йоркшир» (1950):

 

Грассингтон всегда был центром долины реки Уорф. Там есть следы доисторического города, существовавшего еще до того, как римляне открыли здесь свинцовые рудники, благодаря чему город приобрел особую значимость и стал быстро расти. Грассингтон и находящийся ниже по течению Линтон отличаются большим разнообразием дикорастущих трав и цветов и славятся своими народными сказками. Там до сих пор живут легенды об ужасном Баргесте, долинном псе-призраке, чье появление предвещает несчастье, и о Дыре фей – таинственном отверстии в известняковой горе[100].

 

Алек Маклеллан рассказывает, что в долине реки Уорф на протяжении столетий разрабатывались свинцовые копи; старые шахты и ныне доступны для всех любопытствующих. Он предпринял вылазку в старую выработку на полпути между деревеньками Кеттлвилл и Старботтон. Вход в нее оказался узким, сама пещера – протяженной; повествователь уже собирался повернуть назад, когда заметил впереди пульсирующее зеленое свечение.

 

Я почувствовал, что земля у меня под ногами завибрировала, поначалу мягко, затем вибрация усилилась. Жужжание перешло в грохот, зеленый свет запульсировал сильнее. Я почувствовал, как у меня заколотилось сердце, фонарик почему-то погас, и меня охватил ужас... Не размышляя более, я повернулся и побежал к выходу из пещеры. Я бежал до тех пор, пока не вылетел наружу, хватая ртом воздух, к солнечному свету и теплу летнего дня... Если бы в этой части страны все еще разрабатывались рудники, я бы попытался убедить себя, что подошел слишком близко к месту подземных взрывных работ. Если бы в этой части Йоркшира под землей по туннелю ходил хотя бы один поезд, я бы сказал себе, что каким-то образом забрался в вентиляционную шахту. Но только что пережитые события не подпадали ни под одно из логических объяснений... Мои друзья предположили, что зеленый свет мог быть вызван странным феноменом, известным как Ignis Fatuus, который в народе иногда называют блуждающими огнями; причиной их является болотный газ в гнилой почве... А грохот был вызван внезапным смещением подземных глыб. Хотя оба этих объяснения вполне правдоподобны, меня они до конца не убеждают...

Во время исследований, посвященных попытке раскрыть тайну того, что со мной произошло, я обнаружил множество подробностей о “сказочном подземном мире”. Так, преподобный Джон Хоттен писал в своей книге “Путешествие в пещеры” (1781), что пещеры Уорфдейла были “попеременно местом обитания гигантов и фей, поскольку именно в этой местности сохранились об этом различные предания”... Но наиболее поразительные вещи я нашел в книге человека, который был старожилом Уорфдейла. Его звали Чарльз Джеймс Катклифф-Хайн. Он жил в Кеттлвилле, который находится в нескольких милях от той странной пещеры, куда мне довелось попасть, и написал книгу “Под вашими башмаками” (1889), посвященную подземному царству... В книге рассказывается о приключениях некоего Энтони Халтоуна в подземном мире, куда он попадает через пещеру “в долине реки Уорф рядом с самым ее истоком”. Халтоун утверждает, что этот проход не имеет отношения к свинцовым шахтам, “поскольку рудники Уорфдейла почти все горизонтальны”, а подземный ход, по которому он шел, покато уходил вниз. Двигаясь по этому туннелю, он видит “яркий свет, который внезапно прорезался сквозь тьму и высветил группу людей, идущих навстречу”. При их приближении земля начинает вибрировать, и испуганный Халтоун падает в обморок. Придя в себя, рассказчик обнаруживает, что попал в плен к людям подземной расы, которые называют себя нрадами, светлокожим и светловолосым. Они живут под землей в мире и гармонии с доисторических времен. Они против войн, и именно “их ненависть к раздорам стала, в первую очередь, причиной того, что они искали убежища под землей, которая уже пресытилась насилием”[101].

 

Элои и морлоки. По мере сооружения первого в мире Лондонского метро на него естественным образом переносились подземные страхи. Питер Акройд начинает эту тему с туннеля под Темзой, прорытого в 1825–1844 годах под руководством Марка Брюнеля[102].

 

Часто происходили обвалы и прорывы воды; рабочим, как угольщикам в опасной шахте, беспрерывно что-то угрожало – то огонь, то вода. Один из них, пьяный, упал в глубокую шахту и разбился насмерть; некоторые утонули во время затоплений, другие умерли от “болотной лихорадки’ или дизентерии, один или двое задохнулись в “спертом и нечистом воздухе”. Марк Брюнель сам испытал приступ паралича, но настойчиво продолжал работы. Он вел дневник, записи в котором не нуждаются в пояснениях: “16 мая 1828 г. Взрывчатый газ. Люди сильно ропщут. 26 мая. Утром умер Хейвуд. Заболели еще двое. Пейдж слабеет на глазах – ему, видно, уже не выплыть... Я и сам, проведя некоторое время внизу, ощущаю изрядную слабость. 28 мая. Боуйер умер то ли сегодня, то ли вчера. Хороший был человек”... Атмосфера туннеля была атмосферой тяжкого сна, безнадежности и тоски. “На самих стенах его выступил холодный пот’, - писала ‘Таймс” после его открытия в 1843 году[103].

 

Поначалу туннель мало использовался; но в 1869 году он перешел в ведение Восточно-Лондонской железной дороги, а затем стал частью строящегося метрополитена.

Впрочем, страх глубины не помешал подземным сооружениям Лондона стать в ХХ веке надежными убежищами от бомбежек.

 

Подсчитано, что во время Первой мировой войны, в феврале 1918 года, на станции подземки переселилась треть миллиона лондонцев. Они притерпелись к подземной жизни и даже начали за нее цепляться... Одним из главных опасений властей было то, что в людях разовьется менталитет “ухода в глубину”, и парализует их волю. Предполагали также, что подземные лондонцы “могут проникнуться истерическим страхом и откажутся выходить на поверхность для исполнения своих обязанностей”. Осенью 1940 года лондонцы вновь зарылись в норы. Они потянулись в подземные убежища и церковные крипты, и некоторые из них “стали жить подземной жизнью, проводя под небом меньше времени, чем шахтеры”. В каждом из глубоких убежищ могло собраться более тысячи человек, и они “лежали тесней, чем мертвецы на кладбищах”... Самыми очевидными центрами безопасности были станции метро. Генри Мур, бродя среди их новоявленных обитателей, делал предварительные заметки для своих рисунков: “Зловеще-контрастное освещение, на переднем плане расплывчатая масса лежащих фигур. Со старых кранов свисают цепи... Повсюду грязь, мусор, неряшество и хаос”... Мур сравнил увиденное с “трюмом невольничьего корабля”. Вновь, как и во время бомбардировок предыдущей войны, состояние подземного населения тревожило власти... Оказалось, помимо прочего, что опыт пещерной жизни поощряет подрывные и эгалитаристские настроения... В этих укромных местах мог процвести радикализм; одна листовка, циркулировавшая в убежищах, обвиняла власти военного времени в “безразличии, доходящем до черствости, до преступной халатности, до бездушного пренебрежения элементарными требованиями человеческого достоинства”.

Находящимися под землей пугали тех, кто оставался наверху, и это напоминало старинный суеверный страх перед шахтерами – исчадиями мрака. Это страх перед глубинами... Воображение горожан столетиями тревожила фигура подземного труженика, занимавшегося чисткой клоаки и ликвидацией в ней заторов. Были, кроме того, тошеры – клоачные охотники, бродившие по сточным туннелям в поисках предметов, которые можно продать. “И поныне рассказывают много удивительных историй, – писал Генри Мейхью, – о людях, заблудившихся в клоаке, о потушенных зловонными испарениями фонарях, о странствиях по грязным туннелям, кончавшихся тем, что, изнуренный и объятый отчаянием, человек падал и умирал. Ходят также рассказы о клоачных охотниках, атакованных стаями громадных крыс... Несколько дней спустя их находили обглоданными до костей”. Эти жуткие истории – свидетельство страха, который внушал людям подземный мир Лондона...

Сошествие под землю апеллирует к мифологической образности. Эрик Ньюби спустился в туннель Флита, где ‘в мигающем свете шахтерских фонарей и специальных ламп взгляду открылось некое подобие тюрем Пиранези”... Один работник службы канализации сказал внизу заинтересованному посетителю: ‘Вам бы под Сити некоторые посмотреть. Они средневековые. Их гостям не показывают”... Лучшим, может быть, символом этого диковинного подземного города служат истертые крышки городских люков, где надпись SELF LOCKING (“самозамыкающаяся”) можно прочесть как ELF KING (“король эльфов”)[104].

 

В романе Герберта Уэллса «Машина времени» (1895)[105] герой отправляется в отдаленное будущее в аппарате собственной конструкции. Там он узнает, что человечество разделилось на два вида: элоев, хрупких беззащитных аристократов, которые живут в роскошных садах в совершенной праздности и питаются плодами деревьев, – и морлоков, живущих под землей пролетариев, которые, многие века работая в темноте, стали слепыми, но по инерции продолжают трудиться у своих заржавевших станков. Оба мира соединены шахтными стволами с винтовыми лестницами. В безлунные ночи морлоки вылезают из своей преисподней и пожирают элоев.

Немой фильм Фрица Ланга «Метрополис» (1927)[106], снятый по одноименному роману Теи фон Харбоу, считается вершиной немецкого экспрессионизма. Действие его разворачивается в будущем. Огромный город разделен на две части: в верхней обитает правящий класс, нижняя представляет собою  промышленную преисподнюю, место обитания рабочих – придатков огромных машин.

Сын одного из правителей Метрополиса по имени Фредер, развлекаясь в Вечных Садах, встречает Марию, девушку из преисподней, которая привела на верхние уровни детей рабочих. Охрана выводит девушку и детей, но Фредер влюбляется с первого взгляда. Он отправляется искать девушку и попадает на индустриальный уровень, когда там происходит авария с человеческими жертвами.

Фредер идет к своему отцу, Джону Фредерсену, и спрашивает, где те люди, чьими руками построен Метрополис. Фредерсен отвечает, что они там, где им и полагается: на дне. Фредер снова отправляется вниз и попадает в катакомбы. Там в подземной часовне он видит Марию, которая пересказывает рабочим притчу о Вавилонской башне. По ее словам, строителей постигла неудача потому, что Руки и Голова не понимали друг друга. Им нужен был посредник – Сердце. Когда рабочие расходятся, Мария видит Фредера, узнает его и называет посредником.

Подпольные сборища сменяются интригами на поверхности, любовная история мешается с триллером и хоррором. У Марии появляется механический двойник – робот Футура, изготовленный ученым Ротвангом. Пока Фредер лежит в горячке, рабочие готовят восстание, которое возглавляет Футура. Рабочие разрушают Главную Машину и подземные уровни Метрополиса начинает затоплять вода. Мария с Фредером спасают детей через вентиляционные люки и доставляют в Вечные Сады; Футуру сжигают на костре; Ротванг сходит с ума и гибнет. В финале Фредер пытается помирить поседевшего Фредерсена и одного из предводителей рабочих.

Те же мотивы перетолковывает «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского:

 

Возьмите западный фильм ужасов – наглую и элементарную эманацию западной демонологии – и вы увидите, что, как правило, действие там происходит на металлургических заводах, в шахтах, подвалах, на стройках. То два супермена дерутся на мечах где-то в подземном гараже, круша вокруг машины и стены. То медленно опускают в доменную печь негодяя, и он корчится, обдаваемый адским пламенем. Или обнаженная женщина бежит по пустому шипящему и ухающему цеху, а за ней – поросший чешуей монстр с отвратительными крючьями. Действительно, может ли быть более сообразный фон для порносадистского действия, чем античеловеческие пейзажи литейных корпусов и циклопических карьеров? Но в СССР на фоне тех же декораций развертывается действие чопорных официальных агиток или сентиментальнейших утренников. Перепачканные мазутом мужики и бабы рассуждают о прелестях досрочного перевыполнения плана или о радостях семейной жизни... Во-первых, само смещение неправдоподобно, анормально, а во-вторых, и тема насилия-то, конечно, никуда не исчезает. Советское кино – это фильм ужасов без ужаса, фильм садомазохистский, но абсолютно бесполый, без секса. Конечно, такие фильмы и способны в максимальной степени подавлять психику... Заставьте насильно посмотреть порнографический фильм. Это травма. А заставьте посмотреть порнографический фильм без порнографии. Вот два часа будут показывать разбросанные лифчики и трусы и говорить, что Ленин умеет летать. И заставляют 200 миллионов человек, заставляют десятилетия. Вот она, гуманная каша, всходит-то как, лезет из волшебного горшка на всю планету[107].

 

Думаю, каждый, заставший советскую эпоху, так или иначе ощущал, что живет не в фильме ужасов, а в драме абсурда.

И кстати о летающем Ленине и индустриальных страшилках. Вот отрывок из сборника «Ленин в русской народной сказке и восточной легенде» (1930):

 

Ленин жив. И когда на заводе винтик спортится или, скажем, у нас земля сушится, поднимает он свою голову и идет на завод, винтик клепает. Он по проволоке иногда кричит, часто слышат его съезды партии. Только видеть его не под силу нам. Лучевая волна незаметная закрывает его лицо от лица людей[108].

 

Жуткое и странное. Связь и соотношение этих категорий анализирует Михаил Эпштейн.

 

Жуткое не просто страшит, но каким-то образом затягивает в глубину страха, содержит в себе что-то манящее, влекущее... Жуткое говорит с нами из нашей собственной глубины... По разъяснению Фрейда, “жуткое – это та разновидность пугающего, которое имеет начало в давно известном, в издавна привычном”. Прослеживая развитие понятия “жуткого” (unheimlich) в немецком языке, Фрейд показывает, что оно не только представляет собою антоним понятию “домашнего”, “уютного” (heimlich), но и сливается с ним по смыслу... Амбивалентность заключена в значении “скрытое, потаенное, таинственное”, которое выступает как синоним “домашнего, своего, сокрытого от чужих”, но приобретает и противоположный оттенок – “непостижимое”, “чуждое”, “страшное”. По определению Фридриха Шеллинга, на которое ссылается Фрейд, “жутким называют все то, что должно было оставаться тайным, скрытым и вышло наружу”[109]...

В том же 1919 году, когда Фрейд написал свое исследование “Жуткое”, появляется работа Шкловского “Искусство как прием”, ставшая манифестом русской формальной школы. Шкловский вводит понятие “остранение”, то есть превращение вещей из привычных в странные, что и составляет, по его мысли, основной закон искусства... “Если мы станем разбираться в общих законах восприятия, то увидим, что, становясь привычными, действия делаются автоматическими. Так, уходят, например, в среду бессознательно-автоматического все наши навыки... И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством”. На своем формальном языке Шкловский говорит о том же, о чем и Фрейд – на языке психоанализа: о том, как привычное и знакомое становится непривычным, порождая странность и жуткость...

Для остранения нужно воспринимать мир чистыми глазами, видеть его “впервые”, непредвзято, войти как бы гостем в собственный дом. Для восприятия жуткого нужно столкнуться с явлением запретного: оно прячется не просто в доме, а в подполье бессознательного, откуда врывается в дом, взламывая засов, как беглый каторжник... Динамика жуткого – более напряженная и драматическая, чем динамика странного... Между ними – градация переходов: странное – непривычное – удивляющее – подозрительное – настораживающее – пугающее – страшное – ужасное – жуткое[110].

 

Выражение «кошмарный ужас» я услышал когда-то из уст одной дамочки. Идиому «абсурдный нонсенс» образовал уже сам, по аналогии.

 

Алиса в Подземелье. Страна чудес Льюиса Кэрролла располагается глубоко под землею – скорее всего, на оборотной ее стороне, в «мире-навыворот». Алиса попадает в это подземелье, провалившись в бездонный колодец. Там она превращается то в великаншу, то в карлицу, отведав чудесного гриба, волшебного пирожка или магического эликсира. В одном из эпизодов ее принимают за змею благодаря непомерно отросшей шее.

То и дело героиня сказки встречает диковинных существ, принадлежащих большей частью к хтоническому миру: это Белый Кролик и Мартовский Заяц, Чеширский Кот, Грифон и множество других. Действие протекает по логике сновидения и сновидением в итоге и объясняется. Причем это сновидение безусловно кошмарного характера, только все ужасное из него удалено, потому что сказка все-таки детская. Таким образом, абсурдный нонсенс – это кошмарное минус ужасное.

Вот в каком контексте Катя Метелица упоминает другую знаменитую английскую сказку:

 

Мой ночной кошмар даже пересказывать стыдно; я как Александра Епанчина у Достоевского – она видела настолько невинные сны, что даже ее маменька говорила “тьфу, право, как не интересно” и считала за это Александру коровой. Мне часто снится, что я в какой-то комнате без окон и дверей, типа землянки, совершенно одна, и мне нужно оттуда выбраться. Но там есть единственный вылаз, он высоко-высоко под потолком и такой узкий, что я в нем обязательно застряну. А может, этот лаз вообще слепой, и я через него никуда не выберусь, или меня придавит потолок. Очень страшно и безнадежно. Любой фрейдист, конечно, будет толковать этот сон как память о родовой травме или что-то в этом роде. Но я боюсь, что все гораздо глупее. Потому что в моей землянке есть обстановка – по-викториански уютная, почти игрушечная, с узорчатыми обоями, с нарядной мебелью, с картинами в рамочках, и я совершенно уверена, что этот кошмар навеян не чем иным, как иллюстрациями художника Диодорова к книжке “Винни-Пух и все-все-все”, которую мы читаем на ночь с моим младшим сыном; то есть мой кошмар – всего-навсего нора Кролика, в которой однажды застрял Винни-Пух, когда объелся и растолстел. Но это не мешает мне каждый раз просыпаться в холодном поту, вот так[111].

 

«Любой фрейдист», разумеется, скажет, что одно другому не мешает: сон может быть спровоцирован чтением на ночь, но перинатальные переживания тоже никуда не денутся, они, как хемингуэев праздник, всегда с тобой. В общем, где-то в недрах абсурдного нонсенса обыкновенно содержится скрытый («латентный») кошмарный ужас; поэтому, собственно говоря, и смешно.

Может статься, кому-то покажется забавным и отрывок из сюрреалистического сочинения Андре Бретона  и Филиппа Супо «Магнитные поля»[112]. Рудименты подземных кошмаров здесь оборачиваются индустриальными мотивами. 

 

Приготовления к живописным взрывам рудничного газа; а в это время модницы, потупив взор, уезжают в путешествие к центру земли. Им наговорили об ископаемых солнцах. Гигантские   обрывки рукотворного пространства на полной скорости улетают к полюсу. Часы белых медведей показывают время бала. Идиотские воздушные снасти по пути превращаются в обезьян, сразу осознающих, что над ними посмеялись. Они распушают хвосты из каленой стали. Путеводной звездой им служит отторгнутый на эту высоту глаз похищенных ими женщин. В гроте свежо, и мы чувствуем, что пора уходить; к  нам взывает красная вода, и твоя улыбка сильнее трещин,  бегущих, словно вьюн, по твоему дому, о день, великолепный и нежный, как это потрясающе маленькое серсо. Наше любимое море не выносит таких тощих мужчин, как мы. Ему нужны  слоны с женскими головами и крылатые львы. Клетка нараспашку, отель закрыт вторично – какая жара! На председательском месте мы видим весьма красивую львицу, она царапает на  песке своего укротителя, иногда наклоняясь и облизывая его. Огромные фосфоресцирующие  болота видят красивые сны, и крокодилы забирают обратно чемодан, сшитый из их кожи. Карьер самозабвенно млеет в объятиях старшего мастера. Тогда-то и возникает плотная  пыль  вагонеток, она прощает  всё...[113]

 

В автобиографической книжке Александра Гениса «Трикотаж» (2002) глубины подсознания самым простодушным образом совпадают с земными недрами.

 

Путешествиям в подсознание меня научил лама Намкхай Норбу, вернее – его бруклинский ученик, психиатр Ник Леви... Изучив тибетскую “Книгу мертвых”, Леви делился загробным опытом. За вход он брал 60 долларов, с пары – сотню. Скидкой, правда, никто не воспользовался. Среди собравшихся преобладали писатели, рассчитывавшие на экранизацию своего подсознания. Доктор начал сеанс, уложив нас на узорчатые подушки. Потом он велел закрыть глаза и спускаться по воображаемым ступенькам, пока не начнется вымышленный лес. По нему следовало дойти до миражной речки, перебраться на другую сторону, залезть в несуществующую пещеру, чтобы найти в ней призрачный дар судьбы. Брезгливо проделав требуемое, я с удивлением обнаружил в пещере большой кусок угля. Он оттягивал даже воображаемые руки.

“Антрацит, мудила”, – добродушно подсказало подсознание, и я тут же вспомнил одноименный город в Донбассе. По случаю выходного все его жители гуляли в воскресных костюмах: бумажных тапочках и пиджаках, сшитых из черного сатина, что шел на трусы, называвшиеся “семейные”. Выгодный наряд из магазина похоронных принадлежностей не предназначался к долгой носке, но город был небольшим, и ходить по нему, в общем-то, было некуда. Пропустив мой мемуар сквозь жернова гештальт-психологии и сито ночной йоги, Леви сказал, что уголь символизирует талант, который может разгореться под его руководством. Но я решил сэкономить, обойдясь без посторонней помощи[114].

 

Подземный ужас и утробный смех. Михаил Бахтин пишет в книжке о Рабле, анализируя сцену потопа, устроенного Пантагрюэлем при мочеиспускании:

 

Необходимо учитывать грандиозную роль космического страха – страха перед безмерно большим и безмерно сильным: перед звездным небом, перед материальными массами гор, перед морем, и страха перед космическими переворотами и стихийными бедствиями... Какая-то темная память о космических переворотах прошлого и какой-то смутный страх перед грядущими космическими потрясениями заложены в самом фундаменте человеческой мысли, слова и образа... Но уже в древнейших образах народного творчества находит себе выражение и борьба с этим космическим страхом, борьба с памятью и предчувствием космических потрясений и гибелью... Эта борьба с космическим страхом опиралась не на отвлеченные надежды, не на вечность духа, а на материальное начало в самом человеке. Человек как бы освоял космические стихии (землю, воду, огонь, воздух), находя и живо ощущая их в самом себе, в своем собственном теле; он чувствовал космос в себе самом... Освояли и ощущали в себе материальный космос с его стихиями в сугубо материальных же актах и отправлениях тела: в еде, в испражнениях, в актах половой жизни; именно в них находили в себе и прощупывали как бы изнутри своего тела и землю, и море, и воздух, и вообще всю мировую материю во всех ее проявлениях... Именно образы телесного низа имели преимущественно микрокосмическое значение. В сфере образного творчества космический страх (как и всякий страх) побеждается смехом. Поэтому кал и моча, как смешная и телесно-понятная материя, играют здесь такую роль. Поэтому они и фигурируют здесь в гиперболических количествах и в космических масштабах. Космическая катастрофа, изображенная с помощью образов материально-телесного низа, снижается, очеловечивается и превращается в смешное страшилище. Космический страх побежден смехом[115].

 

С одной стороны, Бахтин противопоставляет космический ужас вершин и жизнерадостный юмор утробы. С другой стороны, он не склонен дифференцировать причины нуминозного ужаса[116]. Звездное небо и «материальные массы гор», морской простор и морская пучина даны в одном ряду, через запятую. Бездна под ногами так же страшна, как и бездна над головою; страх высоты и страх глубины – эмоции равносильные, и рецепт избавления от них предлагается один и тот же[117].

 

Содом и Китеж. Жан Делюмо в книжке «Ужасы на Западе»[118] посвящает боязни морских пучин отдельную главу:

 

От древности до XIX века, от Бретани до России повсюду существуют пословицы, предостерегающие людей от опасностей в море. Латиняне говорили: “В море хорошо, но ближе к берегу лучше”. Русская поговорка гласит: “Море хвалить, сидя на печи, да есть калачи”... Даже в такой морской стране, как Голландия, было известно изречение: “Лучше ехать в разбитой телеге по полю, чем плыть на новом корабле по морю”... Рассуждения Санчо Пансы: “Кто хочет научиться молиться, должен выйти в море”, – в различных вариантах можно найти в любом уголке Европы. Иногда, как, например, в Дании, они были не лишены юмора: “Кто не умеет молиться, должен в море выйти; кто не может спать, должен в церковь прийти”... Легенды о погруженном в море городе Ие[119], органе, играющем “День гнева”, напоминают нам о бурных наступлениях моря... Моряков сравнивали с горцами или жителями пустынь...

Леонардо да Винчи проявлял интерес к силе, заключенной в воде, в связи с исследованиями в области геологии и механики. Вот в каких ужасающих красках он рисует картину потопа: “Вышедшие из берегов реки затопили прилегающие земли вместе с их обитателями. На вершинах холмов в ужасе столпились дикие звери и домашние животные вместе с мужчинами, женщинами и детьми, нашедшими здесь убежище. Поверх затопленных деревень гуляют волны, среди которых виднеются столы, бревна, кровати, лодки и прочее, что можно было использовать как средство спасения. За них цеплялись мужчины и женщины с детьми, стеная и рыдая, преисполненные ужасом перед ураганом, катившим бушующие волны с телами погибших. Все, что могло держаться на воде, было занято примирившимися между собой испуганными животными: волками, лисами, змеями и другими тварями. О! Сколько стенаний! Сколько опрокинутых лодок, разбитых или целых, за которые старались ухватиться гибнущие люди, участь которых была ужасна”...

Прибрежные жители, например, бретонцы, сравнивали море с необузданным конем, взбесившейся кобылицей, вырвавшейся на свободу лошадью. Поэтому буря не считалась естественным явлением, а истоки безумия легко можно было найти в демонах и колдунах. Яростные волны неоднократно мешали королю Шотландии Иакову и принцессе Анне переплыть Северное море в 1589–1591 гг. Так вот, причиной оказались ведьмы и колдуны, заколдовавшие море, утопив в нем кошку... Море было местом страха, смерти и безумия, пропастью, скрывающей Сатану, демонов и чудовищ. Оно должно исчезнуть в день возрождения мира. В “Откровении” Св. Иоанна Богослова сказано: “И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет” (21: 1)[120].

 

Просматривая кузбасские новости, регулярно натыкаешься на сообщения о подготовке к грядущему паводку (весною) и великом переселении народа с так называемых «подработанных территорий» (круглый год). Угрозу провалиться под землю, изрытую горными выработками, здесь воспринимают серьезно, особенно после землетрясения 2003 года на Горном Алтае, разрушившего селение Кош-Агач.

К паводку же что ни год в Кузбассе тоже готовятся, но без катастрофических предчувствий: убеждают население застраховать дома и скарб, выделяют помещения для эвакуации. О переселении речь не заходит даже в тех многострадальных низинах, которые каждую весну оказываются подмоченными. Казалось бы, провалиться под землю или уйти под воду – хрен редьки не слаще. К тому же наводнения с человеческими жертвами в Кузбассе случаются регулярно, а угроза разверзания земли пока что носит скорее умозрительный характер.

Тем не менее, как-то мне довелось увидеть в теленовостях идиллический репортаж из деревеньки под Мариинском, жители которой плавают по улицам на подручных плавсредствах как венецианские гондольеры, и лишь посмеиваются: зато у нас на огородах каждый год отменный урожай благодаря наносам плодородного ила.

Фатализм, безусловно, важная составляющая национального характера, однако непонятно, почему бы ему не распространяться на все угрозы и стихии равномерно. Объяснение стоит поискать в области мифологии.

В русской традиции известно сказание о невидимом граде Китеже. Уход его под воду озера Светлояр связывали с нашествием монголов. Старообрядцы считали Китеж последним оплотом праведников, держащихся древней веры, и связывали его сокрытие с пришествием в мир Антихриста (патриарха Никона либо царя Петра). Впрочем, многие исследователи указывают, что этот миф восходит к временам славянского язычества[121].

Во всех версиях легенды град Китеж населен праведниками. Даже увидеть его отражение на поверхности озера или в небесах могут не все, но лишь достойные этой чести. Немногие, побывавшие в Китеже, рассказывали, что ходят тамошние жители в серебре и источают чудесное сияние, а звон его колоколов звучит волшебною музыкой. Словом, настоящая утопия с религиозным оттенком[122].

Иное дело – города, провалившиеся под землю. Самые известные из них – библейские Содом и Гоморра, наказанные за крайнюю степень разврата, свойственного их обитателям. В этом смысле они – безусловные антиподы Китежа[123].

Разумеется, ни один кузбасский город не рассчитывает разделить участь Китежа. Понятно также, что самому депрессивному местечку вряд ли примерещится судьба Содома и Гоморры[124]. Но мифы столь глубоко укоренены в подсознании, что воздействуют и на тех, кто не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай.

 

Приключения сибаритов. Между тем античной традиции известны жители затонувшего города, судьба которых была не счастливей обитателей Содома и Гоморры[125]. Их имя даже сделалось нарицательным: это сибариты – жители Сибариса, греческого города в Южной Италии, называемой в ту пору Великой Грецией. Город стоял на побережье Адриатики между устьями рек Кратиса и Сибариса[126].

 

В риторическом пространстве, – пишет Нина Брагинская, – сибариты прочно заняли место морального примера наказанного нечестия, мгновенного крушения, постигающего тех, кто потонул в роскоши и погряз в праздности... По легенде, жители процветающего богатейшего греческого города в Южной Италии потерпели поражение в войне с соседним Кротоном, а самый город их был затоплен водами реки, которую кротонцы, изменив ее русло, направили на город…  Репутация Сибариса у остальных греков – это репутация страны дураков, а сибариты – это “пошехонцы”, герои так называемых “сибаритских рассказов”, или “басен”... Если брать наиболее древние примеры этих историй, то они оказываются довольно пресны, ни роскоши, ни изнеженности не затрагивают, а безымянные “один сибарит” и “одна сибаритка” этих рассказов – нелепые и смешные существа. Возможно, слава италийского плодородия питала представление о том, что у сибаритов “булки растут на деревьях”, но сам по себе мотив сказочного изобилия коренится в фольклоре... Сибарис легенды – это Шлараффенланд с его молочными реками и кисельными берегами, с печками, которые сами пекут пироги... К “сибаритской истории” была присочинена мораль, которая вытеснила со временем самое басню. По-видимому в сочинении “морали” деятельное участие приняла пифагорейская община. Мораль превратила идею фольклорно-сказочного изобилия в урбанистическую роскошь, а скатерти-самобранки дали в этическом переложении праздность и изнеженность[127].

 

Отметим, что в легендах о праведном Китеже и погрязшем в роскоши и лени Сибарисе есть нечто сходное. Оба города богаты и изобильны, оба уходят под воду в результате вражеского нашествия (правда, для Китежа это затопление – спасение, а для Сибариса – погибель). Из схожей мифологемы на античной пифагорейской и на православной русской почве были сделаны противоположные этические выводы.

У Китежа были и другие предшественники. Часто указывают на ушедший под воду славянский город Винету, о котором упоминает Альбрехт Кранц (ум. 1517). В Винете находился богатый языческий храм; затоплению ее предшествовало разграбление города шведами и датчанами, но им предшествовала распря между самими горожанами. Однако эта модель скорее похожа на сибаритскую и не объясняет мотива праведности китежан.

Из того же ряда – фламандская легенда, пересказанная Бенджамином Торпом.

 

Перед прибытием в Дорт возле проезжей дороги находится большое озеро, посреди которого на острове высится одинокая церковь. В прежние времена на этом месте находился богатый и многолюдный город Зевенберген, жители которого использовали золото и серебро так, как в других местах используют медь. Все замки на дверях и ставни на окнах у них были из чистого золота, а гвозди и кухонные принадлежности – из серебра. Немудрено, что жители Зевенбергена загордились и начали относиться к другим людям надменно. Но вот в город начала прилетать русалка, которая опускалась на вершину церкви, посвященной св. Лоббетьену, и распевала: “Зевенберген должен погибнуть, а башня Лоббетьена останется стоять”. Слова ее мог слышать всякий, но никто из горожан не одумался и не отказался от своей надменности. Наконец Богу надоело их упорство в грехе, и однажды ночью он наслал на город такой ужасный ураган с дождем, что Зевенберген погиб едва ли не в одно мгновение. От него осталась лишь церковь, как и было предсказано. На месте города сейчас вода. Рыбаки, плавающие по озеру, утверждают, что видят под водой поблескивающие золотые крыши Зевенбергена, однако никто из них не решается опуститься в таинственные глубины[128].

 

В этой версии злой город проваливается в озеро, но церковь остается невредимой; китежане же уходят на дно вместе с храмами и колокольным звоном.

Дело, похоже, в том, что сюжет о затонувшем городе праведников, кроме древнего мифического мотива, имеет еще один источник. В русских заговорах упоминается стоящая на острове Буяне «церковь папы римского», где сидит святая девица, зашивающая раны. Корень этого образа возводят к уже известной нам гробнице св. Климента, сосланного в Херсонес и казненного в 101 или 103 году от Р.Х. По преданию, каждый год 25 ноября море расступалось и показывалась мраморная гробница святого.[129].