На чем держится человеческая жизнь? Что придает ей смысл? Как представляется, небольшая книга профессора, заведующего кафедрой идишской литературы в Еврейской теологической семинарии (Нью-Йорк) Дэвида Роскиса именно об этом. Хотя, на первый взгляд, в книге описывается история большой еврейской семьи. Её корни в Вильнюсе, нынешней столице Литвы, когда-то Вильно, главном городе Виленской губернии Российской империи. Городе, который имел и второе, неофициальное название – Литовский Иерусалим. Или Иерусалим галутный, то есть – главный город в пространстве рассеяния еврейского народа по пространствам Европы.

Помимо родственных, религиозных, национальных и всех прочих скреп, силу и прочность как семье Роскиса, так и всем тем, кто попадал в орбиту этой достойной семьи, придавал язык идиш. Этот язык большинства европейских евреев, ашкеназов, возникший примерно в Х веке на основе средненемецких диалектов с обширными заимствованиями из иврита Древнего Израиля, арамейского, а также из романских и восточно-славянских языков, был самым распространенным языком в Литовском Иерусалиме, а всего в Европе на нем говорило (в начале ХХ века) более десяти миллионов человек.

Обширная литература, проза и поэзия на идише возникла примерно в это же время. Великие писатели, такие Шолом-Алейхем и Исаак Бешевич Зингер писали на идише. Но Катастрофа европейского еврейства, а до неё Первая мировая война, массовая иммиграция, ассимиляция, поставили идиш на грань исчезновения.

Профессор Роскис прилагает все усилия не только к тому, чтобы об идише помнили, но и чтобы он оставался полноправным языком. Он пишет об идише, что «святость в нем жива, покуда он верен своему изначальному предназначению – соединять вселенское и земное, слово Господа и жизнь». Он описывает идиш как живой язык, язык современной прозы и поэзии, язык повседневного общения.

Но выживет ли, несмотря на все усилия, язык, не имевший и тем более не имеющий теперь, если можно так выразиться, точной привязки к определенным географическим координатам? Может ли развиваться язык, когда потомки его носителей в большинстве своем говорят уже на языке той страны, куда их забросила судьба? На английском? Русском? Можно ли рассматривать идиш, проявившийся русской блатной (тоже идишевское слово…) фене, более чем на половину (от «малины» и «малявы» до «фарцовщика» и «мусора») состоящей из заимствованных из идиша слов, как курьез? Или, наоборот, он памятник таким литературным персонажам, как Фроим Грач или тем несчастным из Виленского или Белостокского гетто, ушедшим в небо дымом крематориев?

Как бы то ни было Дэвид Роскис убежден, что у идиша есть будущее. Посыл его книги, во всяком случае, и в том, чтобы подтвердить эту точку зрения. Возможно, профессор Роскис прав.