Чудеса в решете

Любой художественный текст подчиняется жанровым законам литературы, точно так же как определённым канонам следуют жития святых или церковная гимнография. Однако степень осознанности этого подчинения в художественной литературе гораздо ниже, чем в собственно религиозном творчестве, целью которого является не столько реализация творческого потенциала автора, сколько выражение общего церковного учения. Внешняя свобода художника, повествующего о личном опыте, обманчива: попробуй любой из нас начать рассказывать большой аудитории о чём-нибудь личном, как тут же почувствует, что говорит на каком-то не своём языке, не том, на котором привык изъясняться в узком кругу. Мастерство писателя и заключается в умении говорить собственным языком, но даже и в этом случае будут действовать определённые законы, наработанные веками. Не является исключением и так называемая «церковная литература», в которой прихотливо переплетаются черты агиографии, мемуарной литературы, исторического анекдота и эссеистики.

Из общего числа произведений, написанных представителями церковного мира и посвящённых жизни этого мира, выделяется книга архимандрита Тихона Шевкунова «Несвятые святые» — «замечательный образец», по выражению одного рецензента, «подлинно православного современного литературного творчества»[1]. Популярность издания, о котором свидетельствуют его огромные тиражи, делает его событием в литературной жизни России.

Пока читаешь эту книгу, не покидает ощущение, что в руках у тебя медовый монастырский пряник, вкусив которого, совершенно естественно бросить всё и погрузиться в эту чудесную реальность. Есть только одна червоточина, она-то и не позволяет отнестись к этой книге иначе как к беллетристике, а значит и внушает недоверие к общему посылу о том, что монастырь это радостный и таинственный мир: слишком все хорошо и гладко, именно что успешно, сложилось у самого рассказчика, как будто провидению только одного и нужно было, чтобы автор познакомился со всеми великими современниками, чтобы он постоянно спасался из разных передряг, чтобы ангелы охраняли его и относили туда, где больше некому попить исчезающего нектара.

Если говорить вообще о жанрово-стилевых особенностях литературы на церковные сюжеты, создаваемой современными православными авторами, то можно заметить, что здесь мы нередко имеем дело с русской волшебной сказкой в псевдо-византийских тонах. Емеля едет на печи и, ведомый верой в чудо, преодолевает «искушения» и побеждает врагов. Колобок, ушедший от дедки и от бабки, беспорядочно перекатывается с места на место, встречая разных зверей, которые возникают в качестве неких фольклорных «искушений», и только лиса остужает глупца, доверившегося притворной похвале. Такова художественная специфика текста, в котором фольклорная пропедевтика сочетает элементы пикарески и лубка. Вмешательство невидимых сил отвечает суеверной жажде чуда, и сопутствуя в перипетиях, побуждает верить в то, что  вовремя перекрестившись, человек спасётся от неприятностей этого и будущего века.

Вот и сам автор рассматриваемой книги, словно бы подтверждая эту мысль, предваряет своё повествование такими словами: «Об этом прекрасном мире, где живут по совершенно иным законам, чем в обычной жизни, мире, бесконечно светлом, полном любви и радостных открытий, надежды и счастья, испытаний, побед и обретения смысла поражений, а самое главное, — о могущественных явлениях силы и помощи Божией я хочу рассказать в этой книге». Таким образом, «самое главное» в книге, по замыслу автора, — это не воспоминания о людях и событиях, а описание «особых законов» религиозного мира, которое на практике превращается в историю о «чудесах Божиих», кропотливо собранных автором на жизненных перекрёстках. Что же происходит на самом деле, когда чудо становится смыслом «радостных открытий» и гвоздём сюжета? Как практически осуществляется данный замысел в рецензируемой книге?

Вот как, скажем, начинается один из рассказов, в котором некоему дьякону падает на голову кирпич: «Что такое случайность? Почему кирпич падает на голову именно этому прохожему — одному из тысяч? Подобного рода глубокомысленные размышления волнуют человечество тысячелетиями. Однажды троице-сергиевский благочинный...» и т.д. По ходу сюжета выясняется, что некий дьякон заставил молодых ребят тяжело работать на солнцепеке, сам уселся в тенёк, и вот только что усевшись, получил кирпичом по голове. Один из знаменитых печёрских старцев объясняет случившееся тем, что дьякон, досадивший молодым людям, годами не исповедовался. А весь рассказ кончается так: «Мы... отправились в обратный путь, дорогой рассуждая, отчего и зачем в нашей жизни вдруг появились эти горы, новые люди и все эти необычные приключения».

Итак мы видим: «глубокомысленное размышление», нравоучительный сюжет и расплывчатый конец. В действительности, ничего кроме анекдота тут нет, осмысления поверхностны, а трактовки непроверяемы, и всё это приложено к по-настоящему интересной, но на бегу сообщённой истории о нелегальном перевозе одного печёрского монаха в Кавказские горы. История эта оказалась лишь поводом для простого внушения: не будешь причащаться, получишь кирпичом по голове. Именно так и строится русская волшебная сказка: вовремя оказанная помощь оборачивается своевременной удачей, а мораль так же бесхитростна, как механистичны и падающие с неба поощрения и наказания.

В том же ряду «невероятных свидетельств промысла» — рассказ о чёрном пуделе в доме у женщины, увлекавшейся эзотерикой. Пудель этот, который бросился на автора, пришедшего освящать квартиру по просьбе её отца, конечно, не мог не быть чёрным, как Мефистофель, олицетворяя собой демонические увлечения хозяйки (соответственно, у хорошей христианки, по символической сказочной логике, могла бы быть только беленькая болонка, которая, завидев человека в рясе, кротко ложилась бы у его ног). И вот, когда один из гостей привёз в подарок на новоселье статую Мефистофеля, «дорогую скульптуру знаменитого каслинского литья», это совпадение, — ведь только что говорили о Мефистофеле, — не могло не вызвать священного трепета у всех присутствующих. Назидательность истории очевидна: пудель разоблачён, скульптура Мефистофеля утоплена в Яузе, а читатель вздыхает с облегчением, поскольку все эти удивительные комбинации аллегорий и символов приводят к ожидаемому чуду — женщина оставляет занятия эзотерикой, а её отец начинает ходить в храм.

Чудеса сеются золотым дождём через решето авторской памяти, тщательно отбирающей по самому себе положенному закону: где вера, там и чудо, и наоборот. По молитве приезжает спасательная машина, находится проданная букинисту книга, отыскивается вор и Интерпол возвращает деньги и т.д. Разумеется, рассказы непременно сопровождаются соответствующим назиданием. Однако сказка, хотя и содержит долю практического нравоучения, не всегда уместна, потому что жизнь далеко не сказка. Когда плут Чичиков путешествует от одного помещика к другому, непринуждённо болтая, но при этом хитроумно добиваясь своей цели, сама анекдотичность сюжета, очевидная всем читателям, подразумевает абсурд и глупость отношений, построенных на лжи и  корысти. Нелепость многих церковных историй в том, что анекдот здесь принимается за чистую монету: это уже не конструирование абсурда ради выявления истины, а сама евангельская истина, рассказанная в виде занимательного анекдота. Так что читатель уже не удивляется встречающимся в книге о. Тихона неуместным шуткам и порой кощунственным аллюзиям, в том числе и легкомысленному истолкованию промысла Божия, который неизменно оказывает автору покровительство на протяжении всего повествования.  В контексте такой реализации жанра вполне естественным оказывается и то, что рассказчик создаёт из своей жизни литературную сказку, а затем и сам начинает в неё верить. Пряник съедает пряничника.

В книге много интереснейших фактических данных о церковной жизни 70-х-80-х годов, о традиции, о живых людях и их отношениях. Эта часть повествования, избавленная от неуклюжего обрамления, восхищает и вдохновляет. Но так ли уж необходимы эти неловкие литературные приёмы, когда задача дидактического христианского текста состоит не в том, чтобы увести читателя в несуществующий, придуманный «чудесный» мир, а наоборот, в том, чтобы вывести из сказки и поставить человека лицом к лицу перед миром и самим собой — как бы это ни было болезненно и страшно?

Когда речь идёт о спасении и когда неуместна сказочная правда, тогда появляется необходимость в правде Божией. Евангелие — пожалуй, единственная книга, где с мирской точки зрения всё кончается плохо, не оставляя ни капли психологического или эстетического утешения, но где открываются совершенно новые, практически немыслимые в рамках человеческой природы перспективы, — и в этом смысле Евангелие совсем не увлекательно и не сказочно. Уже в самой непреднамеренной парадоксальности повествования, в котором люди, получающие помощь от Христа, вдруг начинают кричать: «распни, распни Его!», — правда и величие этого текста. Евангелие не приспосабливает слепоту мира к своим целям, а наоборот, дарует зрение слепорождённому. Оно не ищет развлечь унывающего человека, напротив, оно пробуждает тревогу. Но, проигрывая с человеческой точки зрения, Евангелие в конечном счете побеждает мир, потому что Христос побеждает смерть: радость Евангелия — это воскресение из мертвых. В Евангелии совершаются чудеса, но это не «чудеса в решете», подобно историям о «мефистофелевских» пуделях, Интерполе, возвращающем пропавшие деньги, и потерянных и найденных букинистических книгах: евангельские чудеса не бессмысленны и не они составляют суть сюжета. Более того, Христос обещает, что не покажет чудес, кроме чуда «Ионы пророка, который пребывал во чреве кита три дня и три ночи». Единственное настоящее чудо, о котором говорит Господь, таким образом, это чудо воскресения, однако чудо это совершилось втайне от всех, неприметным образом, — чтобы ни у кого не возникло представления о том, что чудеса играют определяющее значение в выборе веры: в чудо воскресения надо было поверить, а поверить в него возможно было только поверив в Самого Христа как Бога и победителя смерти.

Внимание к чудесному и потустороннему воспринимается автором как синоним «духовного» и потому выполняет в повествовании особую роль, создавая у читателя соответствующее понимание православного аскетического опыта: ещё немного, и читатель «поверит», что опыт этот действительно таков, как его описал рассказчик занимательных историй. Но выходит так, что аскетический опыт, отражающий трагедию человеческого существования и преодолевающий её через скорбь, здесь лишь выполняет декоративную функцию — как будто если повесить китайский фонарь на бреши в стене, оттуда будет меньше дуть. Инстументализация духовного опыта здесь оборачивается, на наш взгляд, настоящей духовной подменой. Недаром никто так много не написал об осторожности и недоверии к чудесам, потусторонним явлениям и проявлениям невидимых сил, как святые отцы, авторы монашеских наставлений, оставившие для нас чрезвычайно важный принцип, лежащий в основании всего восточно-православного духовного опыта  — лучше отвергнуть чудо от Бога, нежели принять ложное чудо. Так, преп. Григорий Синаит учит: «Внимай, да не поверишь чему-либо, увлекшись тем, хотя бы то было что-нибудь хорошее, прежде вопрошания опытных и полного исследования дела, чтоб не потерпеть вреда; но будь всегда недоволен сим, храня ум безвидным. Часто и то, что было послано Богом, к испытанию для венца, во вред обращалось многим… Бог не негодует на того, кто тщательно внимает себе, если он из опасения прельщения не примет того, что от Него есть, без вопрошания и должного испытания, но, напротив, похваляет его, как мудрого»[2]. И преп. Симеон Новый Богослов объясняет, что Христос радуется, когда христианин не принимает от Него законного чуда из благоразумной осторожности, но благословляет его как Своего истинного ученика[3]. Критический рационализм отцов Церкви в этом вопросе — прямая противоположность некритической всеядности повествований архимандрита Тихона: такое ощущение, будто бы вся его книга, в своей главной идее, выстраивает некую систему ценностей и духовных ориентиров, которая прямо противоположна известной нам православной аскетике…

В конце концов, человечество тысячелетиями волнует вопрос не о том, почему кирпич падает на голову обидчика, а о том, как человеку жить с самим собой, с этим бременем грехов и страстей, как очистить свою душу, чтобы наследовать жизнь вечную. Книга о. Тихона ставит свои вопросы и даёт свои ответы. Опыт человечества, о котором так свободно и поверхностно рассуждает автор, ровно таков, каким мы его себе вообразили, а потому каждый из читателей найдёт для себя тот ответ, к которому внутренне предрасположен и который готов услышать. Детское доверие Богу и зрение Его промысла даётся после многих и великих трудов, а не механически   —  в силу повторённой, словно заклинание, молитвы. Вера как лёгкий и доступный путь к счастью — вот о чём эта книга, и пусть там есть проблески правды и христианского понимания, особенно в историях о реальных людях и реальных подвижниках веры, но в целом она создаёт именно такое впечатление. «Несвятые святые» — это свидетельство того, как суеверие подменяет собой веру, создавая иллюзию духовной жизни и созерцания неисповедимых «путей Господних», а на практике оборачиваясь элементарным оккультным аутотренингом  — неким самовнушением, которое, к сожалению, удовлетворяет многих христиан, но заслоняет от них более глубокие стороны в познании собственной веры.

В одной восточной притче рассказывается о том, как некий человек молился каждое утро, каждый день и каждый вечер: «Господи, научи меня, что мне делать сегодня утром, сегодня днём, сегодня вечером». И делал это так настойчиво, что Всевышний, наконец, сказал ему: «Ну, хорошо, я тебе скажу что ты должен делать, но взамен верни мне ум, который я тебе дал».