Человек во фраке и человек без штанов

Недавно скончался Жак Барзэн – американский историк, десятки лет преподававший в Колумбийском университете и написавший множество книг по самым разным вопросам истории культуры. Собственно, это и есть правильное его определение – историк культуры, критик культуры, культур-критик. Но вот назвать его культурфилософом, вроде Шпенглера, я бы не решился, да он и сам не претендовал на этот титул. Он был прежде всего преподаватель, профессор – он обучал, учил тому, что было (и есть), а не изобретал соблазнительные обобщающие концепции. 

Для правильного понимания феномена Барзэна важны две детали. Он умер в возрасте 104 лет, то есть был человеком многих эпох, современником всего двадцатого века, который многое видел и много менялся. Во-вторых, Жак Барзэн был француз из очень культурной семьи, то есть человек Старого Света. В Америку его привез отец-дипломат, когда ему было тринадцать лет, и Барзэн вспоминал, что он настолько был травмирован новым своим окружением, что помышлял о самоубийстве. Еще бы: дом Барзэнов в Париже был светски-художественным салоном, и малолетний Жак думал, что все люди – это художники, творцы искусств, что кроме них существуют разве что водопроводчики. Что касается Америки, то она представлялась подростку страной индейцев, повсюду галопирующих на лошадях. Естественно, в Соединенных Штатах он не нашел ни изысканных парижских салонов, ни индейцев в Манхеттене.

Тем не менее, Жак Барзэн в Америке прижился и провел в ней всю свою долгую жизнь. Он и писать стал по-английски. Писал в основном о западной культурной истории, но не чуждался и случайных тем в своей обширной эссеистике: однажды написал о бейсболе. Очень любил детективные романы, писал о них, возносил Дороти Сэйерс – подлинного классика жанра. Писал об университетском образовании – почти то же, что нашумевший в свое время Аллан Блум, – что в упадке американские университеты. Он сделал культовым французского композитора Берлиоза, затмившего, в его трактовке, чуть ли не всех; и наоборот, дезавуировал Вагнера, поставив его в ряд с Дарвином и Марксом (эта концепция вызвала повсеместную негативную критику). В Вагнере он увидел чуть ли не механистический детерминизм, измену романтизму – главной культурной ценности для Барзэна.

Романтизм – широкое духовное течение, начавшееся в конце 18 века и занявшее первую половину девятнадцатого – проще всего определить в противопоставлении эпохе рационалистического Просвещения. Но нельзя, говорит Барзэн, считать романтизм бунтом против разума: это бунт против рационалистических абстракций. Соответственно, Барзэн очень против того, что называют сциентизмом – представления о том, что рациональные детерминистические схемы дают нам полноту знания и понимания мира. В связи с этим интересно отметить, что Соединенные Штаты Барзэн считал страной романтического склада. Это довольно неожиданное мнение, ибо США до сих пор многие (если не все) считают страной, застрявшей в Просвещении 18 века, да еще с сильной пуританской закваской. Но для Барзэна чуть ли не главный американец – Генри Торо, автор трактата «Гражданское неповиновение» (не говоря о знаменитой книге «Уолдо, или жизнь в лесу»). Торо – анархист, антигосударственник, отшельник-одиночка. Недаром им так восхищался Лев Толстой (Барзэн пишет и об этом). Генри Торо для Барзэна – носитель американского мифа. Интересно, что сейчас, когда так много пишут о пресловутых «чайниках», никто не вспомнил о Торо (мне, по крайней мере, не встречалось).

Несомненно, что человек, доживший до ста с лишним лет и бывший свидетелем иных времен, должен отнестись к актуальной современности критически. Что в этом смысле можно найти у Барзэна? Для этого надо читать его итоговый труд – громадную, 900 страниц, книгу «От рассвета до упадка: 500 лет культурной истории Запада». Эту книгу он выпустил, когда ему было 92 года. Я ее прочитал.

Не могу сказать, что она открыла мне что-то новое и небывалое. В общем я знаю обо всем, что Барзэн здесь трактует. Не говоря о деталях, конечно. Например, Барзэн, говоря о положении женщин в европейском прошлом, пишет, что это положение было отнюдь не таково, как представляют себе современные феминистки. (Читатель ощущает зубовный скрежет автора.) Но новые времена обязывают: Барзэн включает в текст что-то вроде лирического отступления, объясняя, почему он предпочитает говорить просто men, не поминая всякий раз women. Так что культурный консерватизм автора скрыть невозможно, да он особенно и не скрывает, памятуя, однако, о том, что главное дело историка – сообщать факты, а не демонстрировать идейные или эмоциональные свои предпочтения.

Где же, по Барзэну, начался надлом Запада, приведший к нынешнему упадку, декадансу? Рубеж ясен – 1914 год, первая мировая война. Она, пишет Барзэн, развеяла Великую Иллюзию – западный миф о культуре и поступательном культурном прогрессе. Главный урок и итог войны: все стали равны всем, рухнули все культурные перегородки, иерархический культурный строй. Это не то, что политическое или правовое равенство, против которых Барзэн, естественно, ничего не имеет. Что уж тогда говорить о таких пустяках, как нравы населения, половая мораль или, скажем, моды. Человек, сегодня идущий в театр, мимоходом замечает Барзэн, совсем не считает обязательным быть в галстуке (не говоря уже о фраке). Война убила все условности, конвенции, а культура, высокая культура прежде всего конвенциональна, об этом писалось сотни раз. Вообще то, о чем пишет в этой связи Барзэн, очень напоминает Константина Леонтьева с его концепцией трех этапов культурной истории: первоначальной простоты, цветущей сложности и вторичного уравнительного смешения.

Интересная деталь, заставляющая вспомнить уже не о Леонтьеве, а о нашем современнике Аверинцеве. Барзэн пишет, что среди прочих потерь в мировой войне был утрачен тип филистимлянина (мы бы сказали проще – филистера). Так вот, Аверинцев написал в девяностые годы статью «Моя ностальгия», в которой между прочим помянул филистерство добрым словом: ибо филистер хотя и притворялся, а не был добродетельным, то всё же сама обязанность носить культурную маску была долгом, имела характер моральной обязанности. А какие сейчас маски? Сейчас и штаны не всегда носят. А если носят, то специально с дырами или заплатками (об этом Барзэн весьма подробно пишет, говоря о нынешних нравах).

Вывод Барзэна из культурной истории Запада таков: демократии больше нет, она превратилась в так называемую демотию. Демотический – сложный термин, идущий из египетских древностей, но в расхожем употреблении (не таком и расхожем) означает упрощенный, вульгарный, низкий, то, что англичане называют common.  Современный человек Запада, демотический человек, говорит Барзэн, это примитивный, безответственный потребитель, охотно меняющий свободу на социальную застрахованность, человек, которого интересует не культура, а развлечения (емкое английское слово enterteinment) и не свобода, а эмансипация, потакание любым капризам. Читая это, я всё время ждал, когда у Барзэна появится имя, которое вертелось у меня на языке, и дождался: в конце Барзэн вспоминает Ортегу-и-Гассета и его книгу «Восстание масс», скромно оговариваясь (а может быть, прикрываясь), что сказанное им отнюдь не ново, и раньше говорилось, вроде как общее место.

В общем, кажется, что участвуй Жак Барзэн в последних президентских выборах, он бы голосовал за Ромни. Он же считал Америку страной, в глубине романтической, а романтизм, написал он в одном месте, это всегда риск и страсть. Так этот старый, можно сказать, древний француз оказался большим американцем, чем большинство самих американцев.

У меня возникает только одно возражение против всего сказанного, но, кажется мне, очень важное возражение. Барзэн правильно говорит, что все беды нынешнего Запада начались с мировой войны, но он забывает добавить, что демократии, в какие бы демотии они ни превратились, навсегда уничтожили возможность войны между демократиями. Демократия прежде всего – бастион мира. А остальное приложится.