Апокалипсис тогда
Анатолий Даров. Блокада. М.: Посев, 2012.
В конце сентября мне довелось побывать на просмотре фильма «900 дней», снятого нидерландским режиссером Джессикой Гортер. Сама картина не поразила воображение, но главный прием оказался простым и точным – почтить память о ленинградской блокаде съемками из жизни ветеранов накануне празднования 65-летия победы. На просмотр были приглашены блокадники. Они дружно честили фильм за поверхностный односторонний подход, забвение славных страниц в истории нашей родины, оскорбление памяти павших и непонимание святого подвига всего советского народа, грудью вставшего на защиту Ленинграда. Блокадники были подходящие. Например, полковник ФСБ в отставке и грозная тетка – железобетонный общественный работник. Они иллюстрировали правоту авторов фильма, диагностировавших глубокую травму, скрытую казенной риторикой и мучительными умолчаниями. Если бы кто-то из обличителей фильма прочитал книгу Анатолия Дарова, их бы покинули последние признаки вежливости. Их ярость была бы беспредельной.
Даров (настоящая фамилия Духонин) – рядовой писатель второй волны эмиграции. Войну он встретил студентом факультета журналистики ЛГУ, в действующую армию не попал, остался в Ленинграде рыть окопы и обороняться, чтобы вскоре тупеть от голода, ждать и уже ни на что не надеяться. Весной 1942 года был эвакуирован по льду Ладожского озера и отправлен на Кубань, где благополучно угодил к подоспевшим немцам. Больше на советской территории Даров не появлялся, неосторожно засветившись в редакционно-издательском отделе Русской Освободительной Армии генерала Власова. Дело, конечно, не только в страхе возмездия. Всякий, кто прочтет «Блокаду», увидит неожиданно свободное для советского гражданина отношение к стране и власти, но об этом позже. В конце войны Даров оказался на юге Германии, то есть в американской оккупационной зоне. В 1945 году во Франкфурте-на-Майне вышло первое отдельное издание автобиографического романа «Блокада» (первые главы публиковались еще в Николаеве в газете РОА «Доброволец»). В 1948 году Даров перебрался в Париж, через восемь лет – в США. В учебниках по литературе русского зарубежья его сравнивают с Борисом Филипповым – одно поколение, схожие судьбы и творческие интересы. Правда, Дарову, вопреки говорящему псевдониму, принято отказывать в литературном таланте. Его романы «На Запад идти нелегко» (1973) и «Продолжение побега» (1980) упоминаются, но не изучаются. Сам же он много писал о современной литературе в газете «Новое Русское Слово» почти до самой смерти в 1997 году.
«Блокада» дает подробную картину ленинградской жизни с осени 1941 по весну 1942 года. Главный герой – студент Митя – живет исключительно частной жизнью, пассивен, далек от политики, но испытывает ровную неприязнь к советскому образу жизни. Он совершенно не похож на счастливых гомункулусов, говорящих газетными формулами, на которых держится культурная продукция предвоенных лет. Можно было бы счесть это следствием работы автора в немецкой газете, однако из его биографии известно, что публикация текстов о ленинградской блокаде была воспринята Гестапо как досадный идеологический промах. В итоге он чуть не стоил автору жизни, что изрядно противоречит попыткам выслужиться перед оккупантами. Просто Митя и его друзья-гуманитарии – живые люди, испытывающие устойчивый и освященный студенческой традицией интерес к сексу, алкоголю, приключениям и «неудобным» вопросам. Война лишь раскрепощает их дух, жаждущий свободы, а пребывание в брошенном и обреченном городе укрепляет чувство независимости.
Даров то заставляет своих героев вести причудливые беседы, то с зоркостью бытописателя рассуждает о пограничных эффектах осадного положения – рыночных спекулянтах, героических продавцах папирос и пива, устрашающем рационе, где сладкая земля вокруг сгоревших бадаевских складов соседствует с котлетами из человечины. Удивительная черта романа – сочетание пошлой литературщины и высокой проницательности, обилие, казалось бы, ненужных красот и трезвых острых наблюдений. «Три раза видел он себя на Николаевском мосту, потом несколько раз на Литейном – и снова на Николаевском, этом лучшем из мостов. Только тогда он понял, что кружит по городу и возит за собой Сару. Минутный проблеск доселе могучего, не знавшего туманов сознания столкнул его наконец с заколдованного круга безумия, и это было как падение с чертова колеса. Он и упал: поскользнувшись, и с трудом, опираясь на закоченевшую Сару, встал. И по мере того, как вставал, поднимая выпученные от муки глаза к небу – перед ним вырастал все выше и выше сверкающий мириадами мраморных звезд, обледеневший Александрийский столп – как единая соборная свеча у алтаря Блокады: ангел Мира на самом верху, над восковыми потеками обледенелого снега, зажженный солнцем, горел узким и трепетным пламенем». Как писатель Даров – неудавшийся продолжатель Константина Вагинова, в чьих клокочущих барочных эпитафиях великолепно умирал старый артистический Петербург. Даже сниженное повторение этой стилистики у Дарова идет на пользу нынешнему, все еще казенному образу блокады, который здесь искривляется, вихрится, сотрясается в гротескном смехе и брызжет бутафорскими слезами. Это пляска смерти, буффонада безумия, свидетельство конца света. Не напрасно Митя называет жителей города «апокалиптянами». «Все апокалиптяне ходят, подпоясанные ремнями, кушаками, веревками – так теплее. На рынке это придает им смешной купеческий вид. Все – и продавцы, и покупатели, вернее, менялы – худы, бледны. Редко пройдет, словно проплывет в туманном сознании, сытая и потому отвратительная , но тоже бледная, лунообразная физиономия словно свалившегося с луны ловкача или негодяя. Или… людоеда». Претенциозность и небрежность стиля сообщает роману черты любительского упражнения и лишь усиливает ощущение достоверности.
Следует заметить, что роман Дарова – первая большая форма в русской литературе, посвященная ленинградской блокаде. Поэмы «Февральский дневник» (1942) Ольги Берггольц и «Пулковский меридиан» (1943) Веры Инбер – тексты лирические, созданные по законам поэтической условности. Вышедший в год снятия блокады роман Александра Чаковского «Это было в Ленинграде» и чуть более поздняя повесть Веры Инбер «Почти три года» (1947) составили фундамент официозной репутации блокады, азбуку ее торжественной риторики, уже ко второй половине XX века вытеснившей любой намек на живую память о трагедии осажденного города. Даров же публиковал части будущего романа по горячим следам холодного ада, из которого только что вырвался. Это многословная, то пронзительная, то фальшивая, пульсирующая энергией, косноязычная книга, которая взрывается от искренности. Крик освобождения, лучше – оттаивания, причиняющего тому, кто не замерз до смерти, немыслимую боль. Напротив, многочисленные книги, фильмы, спектакли о блокаде, выходившие в последующие годы, старательно вытесняли память об ужасах этого времени, предлагая все более отточенный канон мученического подвига. Самих же блокадников, наученных горьким опытом предвоенных репрессий, так наз. «ленинградского дела», разгромом университета и другими вехами в истории особого отношения большевистской власти к бывшей столице, заговор молчания под маской пропагандистской трескотни вполне устраивал. Тем более удивительной показалась ленинградскому зрителю киноэпопея Михаила Ершова «Блокада» (1977), где впервые были признаны систематические неудачи Красной Армии на Северо-Западном направлении. Однако до недавнего времени полноценной альтернативы панегирическому образу блокады в искусстве не существовало. Лишь монтажный фильм Сергея Лозницы (2005) и некупированное издание «Записок блокадного человека» Лидии Гинзбург (2011) дают право говорить о сдвигах этой сложной материи, чреватых болью, возмущением и запоздалым покаянием.
В этом смысле малотиражное возвращение Дарова в современную Россию можно считать историческим. Нам только предстоит открыть для себя блокаду, о которой так и не научились говорить ее свидетели, оставшиеся на родине. В нашей стране расширение культурного горизонта – традиционно мучительный процесс, который сопровождается протестами общественности и поисками зарубежных бенефициариев. Версия самых жутких страниц военной истории от самой ненадежной волны русской эмиграции, вокруг которой до сих пор не утихают споры и разоблачения, позволяет увидеть события такими, какими их видели жители города, а не пытались представить нанятые представители творческой интеллигенции. Здесь не подводит память – автор был еще молод, не нависает заказ – его просто нет, не мешают иллюзии – голод и холод вылечили от них навсегда. Эту книгу крыть нечем. Ее придется читать.
Книга предоставлена книжным магазином «Фаланстер» (Малый Гнездниковский пер., 12/27).
