П.А. Дружинин. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е гг. В 2-х т. М.: Новое Литературное Обозрение, 2012

В 1981 году лингвист и семиотик Борис Успенский поехал на конференцию в ГДР, где прочитал доклад «К проблеме генезиса Тартуско-Московской Семиотической Школы». В стране народной демократии, входящей в буферную зону вокруг СССР, неудобная тема все же прошла. Даже в суровой ГДР охранительный прессинг был слабее, чем в идеологической метрополии. Через 6 лет, на волне начавшейся перестройки, доклад удалось издать в тартуской серии «Труды по знаковым системам». Говоря о ленинградских корнях Юрия Лотмана и Зары Минц, автор ссылался на блестящую плеяду их воспитателей от Бориса Эйхенбаума до Григория Гуковского. Расцвет, отмечается в статье, продолжался до начала 1950-х. Дальше идет образцовый риторический маневр в обход цензуры: «Блокада, а затем некоторые последующие события нанесли ленинградскому литературоведению если не невосполнимый, то пока еще не восполненный ущерб».

Книга московского историка Петра Дружинина – это два тома общим объемом 1300 страниц, рассказывающих о «некоторых последующих событиях». То есть тщательному уничтожению неугодных власти преподавателей ЛГУ. Пик этой зловещей кадровой ротации пришелся на 1949 год, от последствий которого рассеянная, затравленная и деморализованная петербургская гуманитария не оправилась до сих пор.

В книге Дружинина детально прослеживается связь погромных кампаний конца 1940-х годов с идеями национального возрождения, актуализированными после публикации в 1938 году «Краткого курса истории ВКП(б)». В мае того же года в журнале «Большевик» появилась статья Бориса Волина «Великий русский народ». Она сработала как пусковой механизм, приведший в действие застоявшийся маятник национальной гордости великороссов. Замерший на заре советской власти с его «человечьим общежитьем без Россий, без Латвий», он быстро приходит в движение. В том же году громко заявляют о себе биографические саги «Петр Первый» Алексея Толстого и «Александр Невский» Сергея Эйзенштейна, а также статьи и доклады ответственного за всех писателей Александра Фадеева и ответственного за всех литературоведов Валерия Кирпотина.

Чтобы не угаснуть на стадии раскрутки, механизм требует сопротивления, олицетворяемого неким антагонистом. Некий – конечно, фигура речи. Ближайшая история русского патриотизма не оставляет альтернатив. Уже в 1943 году, т. е. за три года до первых сигналов недовольства ленинградскими писателями, начинаются более или менее систематические увольнения евреев с руководящих постов. Волна накрывает и других неугодных. В исследовании обстоятельно и аргументировано освещается постепенное сгущение атмосферы, внешне разрозненные, события выстраиваются в единую картину. Резкая оценка руководством повести Михаила Зощенко «Перед восходом солнца» и фильма Александра Довженко «Украина в огне» еще не имеет в 1943 году прямой корреляции с национальной проблемой, тогда как осуждение стихотворения Ильи Сельвинского «Кого баюкала Россия» и постановление о «принятии мер» уже явственно акцентирует проблему «чуждой» национальности. Далее все происходит как бы само собой – только успевай регистрировать. Еврейская «чуждость» распространяется на все, что по тем или иным причинам (недостаточный консерватизм, излишняя образованность и т. д.) может быть объявлено «нерусским», «не нашим» и требующим карательного вмешательства. Под раздачу попадает даже теория вполне себе русского, разве что дореволюционного академика Веселовского, как это случилось в 1949 году.

Двухтомник имеет подзаголовок – достаточно неожиданный для эпохи тотальной интерпретации. «Документальное исследование» в данном случае выявляет принципиальную установку автора на работу с документом. Обширные цитаты составляют, без сомнения, половину, если не две трети всего громадного текстового корпуса. Щедрость этого подхода сложно переоценить. Помимо технической сложности, которой отличается работа по выстраиванию логичной и доказательной мозаики цитат, впечатляет психологическая стойкость автора, вынужденного иметь дело с такой грудой тягостного абсурда, которым наполнены материалы бесчисленных заседаний, отчеты комиссий, передовые статьи, заказные рецензии. Словом, тот вал однородного, агрессивного, паранойяльного словесного мусора, из которого по большей части состояла повседневная жизнь советской литературы в сталинскую эпоху. Но кто-то должен был взвалить на себя эту ношу и показать дословно, без посредников, как формировалась наша нынешняя система безотчетных ценностей и приоритетов. С несущественными поправками в нее так же, как в поздние советские годы, органично входят бытовой антисемитизм, презрение к интеллектуальному труду, переживание дефицита идеологии, потребность во внешнем управлении и т. д. Литературная борьба 1940-х годов – лишь одна из возможных плоскостей этой матрицы, сформировавшей сознание людей, и сегодня определяющих вектор развития России.

Стоит все же отметить, что как историк Дружинин придерживается скорее некритической позитивистской позиции. То есть старается рассказать, «как было на самом деле», не рефлексируя собственные традиционно-либеральные, привычно-интеллигентские взгляды. Мир, конструируемый этими взглядами, понятен и предсказуем для нескольких поколений городской публики изысканных профессий, от младшего лаборанта химической лаборатории до хранителя коллекции в художественном музее. Время с начала 1930-х по начало 1950-х – это торжество хама и каторжная тьма, страна превратилась в одну большую зону, вся наука работала на атомную бомбу и пропагандистский аппарат, а всё, что выходило за пределы этих государственных задач, нещадно уничтожалось. Торжествовала разрешенная мразь, ворованного воздуха катастрофически не хватало. Всё это, возможно, так и было, но вытеснение одних идеологических клише другими – признак перестроечной публицистики первых постсоветских лет. Показательный пример: сравнивая официальные стенограммы Оргбюро ЦК по вопросу журналов «Звезда» и «Ленинград» с записями писателя Дмитрия Левоневского, историк больше доверяет вторым, поскольку они велись «почти дословно». На каком основании Дружинин делает это заключение, не совсем понятно. Дополнительный стимул доверия для него – то, что Левоневский «отмечал манеру выступающих, их настроение, иногда мимику». Текст как таковой представляет собой продукт фильтрации – тем более, записанный писателем, а не роботом-стенографисткой. Вполне достоверные аргументы о систематических купюрах стенограммы не делают более достоверными свидетельства писателя.

Это не замечание, но исключительно наблюдение, функция стороннего взгляда. Историк, да и любой другой ученый, не обязан заниматься критикой собственного дискурса. Нет нужды хвалить книгу Дружинина – она в этом не нуждается, будучи первым обстоятельным и, самое главное, аргументированным исследованием одного из самых болезненных вопросов в новейшей истории гуманитарных наук. Судьба ленинградской филологии, чьи осколки сумели выжить в Тарту (Юрий Лотман) или в ящике письменного стола (Лидия Гинзбург), столь мучительна еще и потому, что наглядно демонстрирует нынешним гуманитариям их собственную институциональную генеалогию. Все, кто в наши дни работает в университетах, знает на собственном опыте, что академические свободы превратились в миф, не подкрепленный ничем, кроме романтического воображения. Ученый, практикующий как преподаватель, пишет статьи в свободное время, которое в лучшем случае оплачено удачно выигранным грантом. В рабочие часы он занят нагрузкой, а также написанием программ и отчетов в соответствии с неустанно меняющимися, но не отменяемыми государственными стандартами. Ставшая более респектабельной и цивилизованной, власть остается основным регулятором академической жизни, действующим в своих интересах и в одностороннем порядке.

Когда в 2010 году президент РФ присвоил себе право назначать ректора СПбГУ, как если бы это был чиновник подчиненной ему администрации, он вряд ли вспоминал о своих славных предшественниках. Между тем, налицо не только преемственность, но и ужесточение управленческих мер, компенсирующее правовую невозможность прямого насилия. Логика подобных решений прозрачна. В единственном последовательно европейском городе России постоянно рождаются соответственные мысли. Вирус либерализма распространяется сам собой, почти безо всякой культивации, направляемый одной лишь культурной памятью. Единственный доступный власти способ противостоять этой заразе – обращать на Петербург и, тем более, на его проклятый университет неустанное отеческое внимание.