Кролик, не убегай

В конце ужина Фурман угрюмо объявил домашним, что в школу он больше не пойдет. Всю вторую половину дня он готовился к неизбежному жесточайшему скандалу, но ответом ему было лишь тягостное молчание. Дедушка, допив чай и сказав “спасибо”, закрылся в своей комнате (впрочем, он никогда не любил слишком бурных семейных дискуссий); усталый папа, избегая смотреть Фурману в глаза, суетливо собрал со стола грязную посуду, отнес ее на кухню и сел читать газеты; и только мама, не сдержавшись, с вызовом сказала: мол, а нам-то что? Если не хочешь учиться - иди работать! “Пожалуйста, я могу пойти работать, - обиженно пожал плечами Фурман, - но, насколько мне известно, в нашей стране принимают на работу только с восемнадцати лет”. - “Тогда делай, как знаешь, а сейчас отстань от меня, у меня нет настроения все это обсуждать!” - и мама вышла, хлопнув дверью.

Фурман, не ожидавший от родителей такого бесчеловечного равнодушия к его судьбе, еще какое-то время потерянно сидел на своем месте за пустым столом, а потом, несмотря на ранний час, поплелся в детскую и лег спать... Разве это не настоящее счастье - свернуться клубочком в своей постели и просто исчезнуть из этого мира?

Писатель Александр Фурман – середина 70-х. Из семейного архива. 

Так начинается третья часть, или третий том «Книги Фурмана», имеющей подзаголовок «История одного присутствия».

Для тех, кто не в курсе, о чем речь, попробую немного распутать этот узел, а это действительно узел, наподобие тех, которые схематично были нарисованы в какой-то детской книге о море и моряках. Еще тогда узлы эти, я помню, казались мне иероглифами не только потому, что завязать их было немыслимо, но и потому что я не понимал смысла самого занятия – он явно был, вполне конкретный, но ускользал от меня, удаляясь в пелену незнакомой жизни, каждый раз, когда я тупо вглядывался в эти рисунки.

Так вот, узел завязывается сразу, с названия – «Книга Фурмана», это книга о Фурмане или книга, написанная Фурманом, непонятно, но поскольку «официальное» имя отсутствует, вернее, имя сведено к одному слову, к одному знаку, почти иероглифу – то вот вам и узел. Книга написанная кем-то или о ком-то, но, в данном случае, и не совсем книга, потому герой и автор перемножены друг на друга, и одновременно исчезают друг в друге, как в зеркале исчезает любимый Фурманом кэролловский персонаж, слегка ненормальная девочка Алиса.

Я уже пытался описать в одном тексте развитие фурмановского замысла, увы, тщетно, не поддается, но вот уже вышел третий том, компактный, хотя толстенный – только вдумайтесь третий том одного произведения, а сколько их будет, четыре или пять? Автор пока сказать не может, но если раньше (когда первые части книги были библиографической редкостью, и читатели моей рецензии должны были верить на слово) я писал об этом с чувством слегка комсомольского восторга – эпос! Уникальный эксперимент! Становление одной личности в пяти томах! – то теперь благодаря издательству «Компас-гид» некий личностный «замысел», некая «большая внутренняя работа» становится реальной вещью, поступает в продажу, приобретает известность, рас-читывается и рас-сматривается, собственно, той самой аудиторией для которой она предназначена, и о ужас, нужно все-таки говорить о том, что же это такое, «Книга Фурмана», всерьез.

Вообще, я вам должен сказать, что эта книга – большой притворщик. Если первый том притворялся «детскими рассказами», второй – «школьными» (даже, наверное, не рассказами, а повестями, сборником повестей, в журнале «Пионер», конечно, такую вещь и по объему и по структуре, назвали бы «повестью»), то третий, причем вполне успешно, притворяется «романом воспитания».

Притворство это, конечно, сродни хорошей провокации. У провокации, например, разговорной, когда спешить некуда и хочется немного поговорить, обсудить глобальные темы, нет злого умысла, нет иного предмета, кроме как обладания человеческой душой, завоевания ее внимания – таковы и эти притворства прозы: маленькие, порой даже крошечные рассказики про папу, маму, маленького Фурмана (и старые московские дворы) внезапно оборачиваются тотальной, вселенской катастрофой, чудовищной мировой тоской, эпическим трагизмом, милые игры фурмановских одноклассников – неизбежным разрушением всех и всяческих нравственных догм, правил, стандартов, отношений, «педагогических» принципов.

Читая первые два тома, мы погружаемся в состояние растерянности, деструкция неизбежна, понимание невозможно, добро оборачивается злом, любое важное событие таит в себе дальнейшую катастрофу, и пройдя через эту важную фазу, лишь растворяется в холодном потоке, становясь ничем…Но в том-то и дело, что постепенно проникаясь этим взглядом автора на свою собственную жизнь (а каким он еще может быть, честный и непредвзятый взгляд человека на эту материю, впрочем, об этом я еще скажу) – мы вдруг ясно понимаем, и даже с некоторым замиранием и ужасом обнаруживаем, что из этой тотальной деконструкции вырастает мощная конструкция.

Оказывается, Фурман, собственно, как и должен был поступить настоящий, истинный собеседник, для которого провокация лишь прием, переход к дальнейшим действиям, так вот, оказывается, он обнажал катастрофичность этого «милого» детского (и главное, семейного) опыта, показывал чудовищную изнанку всех этих «пионерских игр» не просто так, а чтобы очистить их и показать новые смыслы, найти в них подлинную ценность, извлечь настоящие уроки.

1984  год. Персонажи «Книги Фурмана» отмечают юбилей любимого барда, Булата Окуджавы. Фото Ю. Феклистова.

Вообще для меня «Книга Фурмана» - в том, как она развивается – являет собой в постсоветской, да и в поздне-советской литературе пример самой гуманной, самой оптимистичной попытки: описать позитивные ценности человека, для человека, в человеке. Причем, что важно, это ценности, лежащие не извне, не снаружи – родина, народ, религия, революция, то есть подвиг и освобождение других для их же блага, или что-то еще такое для «наружного» применения, хотя и имеющие явную наркотическую составляющую – а вот именно что ценности, описываемые изнутри личного опыта, ценности человеческого растворения и врастания в мир.

И в этом смысле третий том, он, как говорили раньше на съездах партии, одновременно решающий и определяющий. Если совсем грубо, герой Фурмана в третьем томе понимает, наконец, что все не так уж плохо, хотя, да, конечно, плохо и даже очень. Но - …

Открывание герою вот этого самого невыразимого смысла бытия, которое продолжает описываться как бессмысленное, да еще с большей бескомпромиссностью, этот вдруг возникающий между острыми гранями и ледяными скалами невидимый огонь, или воздушный мостик… вот он, если честно, дорогого стоит.

Ну вот, судите сами.

В двадцатый раз перечитывая от нечего делать возмутительно скучную статью “Половые органы” в “Популярной медицинской энциклопедии”, Фурман наткнулся неподалеку на статью “Психозы”. Следуя указаниям, Фурман добрался до “Маниакально-депрессивного психоза (МДП)” и ознакомился с краткой историей исследования этого заболевания, его симптоматикой и методами лечения.

Что-то во всем этом было... Он просмотрел статью еще раз. Конечно, примерить к себе “маниакальную” составляющую можно было лишь с очень большой натяжкой. Бывало, что на уроках на него накатывало “беспричинное веселье” и он по-инквизиторски заставлял своих несчастных соседей давиться от смеха - недаром весь его школьный дневник был разукрашен гневными записями учителей, - но это было явно не то. Ведь помимо беспричинного подъема настроения и неудержимой болтливости в энциклопедии говорилось еще и о каких-то ужасах, типа мании преследования и бредовых видений... А вот среди симптомов “депрессивной” части МДП действительно упоминалось то, что он ощущал в последнее время: подавленность, заторможенность, снижение работоспособности (ну, это ладно), тоска, апатия, ощущение потери смысла жизни, мысли о том, чтобы “покончить все разом”... И когда вечером мама, затеяв очередной безнадежный разговор, вдруг с судорожным рыданием в голосе спросила его: “Что же ты с нами со всеми делаешь, сынок?.. Мальчик мой родной, ну скажи мне, что с тобой происходит? Почему ты так изменился?..”, он с печальной загадочностью пробормотал: “Откуда я знаю, может, у меня психическая болезнь...”

На коммунарском сборе. Крайний справа – член «комиссарской бригады», созданной по инициативе школьного отдела «Комсомолки», Александр Фурман.

Итак, Фурман бросает школу, к ужасу своих родителей, попадает в отделение детской психиатрической больницы, то есть впервые вступает на тропу войны с целым могучим социумом, и затем, что для меня самое важное, обретает свое самое главное искушение – искушение идеей. Стать «не как все», отказаться от участия в «общих играх», не учиться, не работать, не состоять на учете в комсомольской организации, все это было непросто само по себе, но уверяю вас, гораздо сложнее было делать все это, опираясь при этом на идею. «Левый марксизм», весьма распространенная и модная в те годы штука, представлен в книге Фурмана в самой «неинтересной», и потому самой мощной своей ипостасти – не философский кружок, не сочинение листовок и концепций, а вполне легальная деятельность под видом « коммунарской педагогики», стала тем мощнейшим искушением, которая ведет авто-героя вниз «по кроличьей норе» (а именно так и называется третья книга), к темным смыслам избранности, воли, духовного отречения, аскезы и подвига. Можно смеяться над тем, что нашел он эти смыслы не в церкви (а чем тогда была эта церковь?), не в правозащитной деятельности (ничего не хочу ничего сказать о диссидентах плохого), а на самых что ни на есть обычных, «натуральных» слетах КСП, с гитарами, песнями, на школьных «трехдневных сборах», в кругу «комбриговских» зеленых рубашек с жеваными красными галстуками, под красным знаменем идеальной революции.

Откровение, содержащееся лично для меня в третьем томе – это переписка Фурмана со старшим братом, реальные куски из их писем, исповедь поколения, которое искало в придуманном ими коммунизме – протест, искало просвет, искало выход из тупика. Это потрясающие тексты, которые для меня открыли моих собственных ровесников, их язык и мышление, заставили смотреть на них сквозь слезы сочувствия, к их бескомпромиссной работе души, к их попытке расширить пространство смысла.

Конечно, этим содержанием не исчерпываются все сюжеты третьего тома, но на мой взгляд – это главный из них. Конечно, во всех этих новых для себя пространствах герой впервые находит любовь, и впервые терпит мужское разочарование, и впервые понимает всю полноту, весь страшный объем живого и горячего столкновения мужского и женского. Но все-таки это искушение катакомбами, подпольем – не исчезает, не растворяется в той теме. Во вполне империалистической, закосневшей, бюрократической стране Советов, в уродливых, хотя и очень системных формах ее общественной жизни рождалось вот это яркое, абсолютно новое, странное содержание. (Если говорить об историческом срезе «Книги Фурмана»).

Рождались вот такие люди. С таким миропониманием. Смертельно опасные для «стабильности».

Вот этот контраст между серыми, бесцветными днями и их ярким внутренним наполнением, изнанкой – и есть то, ради чего стоит читать эту книгу людям, не знавшим этих искушений, и не живших тогда.

Коммунарский сбор в 73-й московской спецшколе. 1977 год. На снимке – коммунары Москвы, Челябинска, Петрозаводска, Калуги. И просто школьники.

Но впереди другие тома. И хочется понять еще, перелистывая эти страницы, как же это написано. Когда-то я писал, что у Фурмана уникальная память, это известно, ведь в книге события не пересоздаются заново, а даются такими, как они были, с подлинными именами и обстоятельствами. Но не раз и не два интервьюируя (для себя) писателя Александра Эдуардовича Фурмана, я всегда сталкивался с его глухим раздражением по поводу «бездонной памяти».

Событие структурируется тогда, когда я о нем пишу. Вне потока прозы я его не помню. Мне приходится заново воссоздавать каждую деталь.

- Да, но почему тогда не придумывать ее заново?

И вот на этот вопрос ответа уже нет, ибо, как мне представляется, это «не совсем книга», я уже говорил об этом вначале, больше чем книга, это некий мистический акт, самосозерцание своей собственной жизни, попытка оживления, реанимации, то есть расколдовывая людей от мертвой патины времени, волшебник оживает сам. И потому – все-таки морской узел.

Свяжешь, и выплывешь. Так что приготовьтесь.