Коллекции старые и новые

Это был очень узкий круг старой московской интеллигенции и все были знакомы друг с другом (Пахомов был к тому же шурином Веснина – президента Академии архитектуры, от него и получил сперва половину дома Аксаковых-Мамонтова, с которым был хорошо знаком, для музея, а потом отобрал и остальное. То есть и он мог меня привести к Сарабьяновым), но зато рассказывал, что был в составе первой комиссии по отбору произведений искусства для продажи за границу.

– Люди там были все хорошие, отобрали в музее то, что было не жалко, – старые копии, вещи сомнительные. Я им говорил – что вы делаете, этого продать нельзя, и в результате будет прода-но все самое лучшее. Вы что, не понимаете, с кем вы имеете дело...

Дудаков забавно упоминает, что с ним на темы продажи шедевров Эрмитажа из стариков тогда не говорил никто и никогда.

Таким образом, для меня своим оказался старший круг коллекционеров с сохранившимися еще «старорежимными» представлениями о том, что позволено, а что нет, который лишь изредка приоткрывался для «младших». Даже Татьяна Борисовна была чуть младшей в этом кругу, но ее первым мужем был Лев Федорович Жегин и его тихую, но неколебимую твердость я всегда чувствовал в Татьяне Борисовне и, может быть, чему-то научился и сам. Причем далеко не только в коллекционировании, и для меня, вероятно, это было важнее.

Примерно то же происходило в ежегодных поездках в Ленинград. Сергей Петрович Варшавский находил мне комнату на месяц (у Поповых была постоянно снимаемая ими комната на Васильевском) и мы приходили к нему, Шустерам старшему и младшему, Ашикам.

У Абрама Марковича небольшая итальянская Мадонна XV века соседствовала с дивным пейзажем Матвеева (у меня от него «Английская борзая» то ли самого Стаббса, то ли Сверчкова, по его словам, – из Мраморного дворца), у Соломона Абрамовича громадные холсты Машкова, буквально сдавливавшие небольшие и невысокие комнаты в старой его квартире, заметно проигрывали рядом с небольшим и сильно отреставрированным, но все же Гогеном, спасенным из сгоревшего «Черного лебедя» – знаменитого дома Рябушинского. В эти годы еще существовало внятное понимание того, что в Россию и до революции и в двадцатые годы было привезено совсем немало современной французской и немецкой живописи. Кроме уже упоминавшегося Моне, купленного Рубинштейном в комиссионном магазине на Арбате, там же Порфирий Соколов (из Кукрыниксов и когда-то шурин – по первой жене – Игоря Николаевича) купил подписной пейзаж Ренуара. Еще один Моне, подаренный потом Эрмитажу, был и в коллекции Рыбаковых – тоже питерской, друзей Пунина, но не интересовавшей Поповых, – это были мои собственные, литературные связи. Впрочем, и у них, кроме множества холстов Головина, Карева и акварелей Владимира Лебедева была специально для Рыбакова написанная круглая плакетка Данько с портретом Ахматовой, а главное, дивная деревянная полихромная испанская скульптурная группа – «Рождество» XV века.

Пятьсот нэцке у Варшавского поражали воображение, так же как целая коллекция древних резных кубков из рога носорога и десять тысяч гравюр «от Дюрера до Лотрека». Живописи Сергей Петрович не собирал: по его выражению, у него был «свинячий глаз», а потому его коллекции были основаны только на книжных источниках.

Забавная история произошла, кажется, у Эзраха, который первоклассную коллекцию фарфора и табакерок постепенно заменял любимыми им, но по сути не всегда бесспорными картинами русского авангарда. Игорь Николаевич долго рассматривал с гордостью показанный ему натюрморт Ларионова с пятью рыбцами, а потом сказал:

– Да это же я писал году в тридцать втором.

Хозяин ему не поверил – Игорь Николаевич совершенно не был известен тогда как художник, к тому же это был, как ему казалось, первоклассный холст Ларионова, за который немало было заплачено, а Попов лишь безуспешно претендует на чужие шедевры.

 – Но я же хорошо помню этих рыбцов, у меня еще хвосты не получались. А потом мы с Порфишкой (Соколовым. – С.Г.) их тут же и съели. Есть живой свидетель, – объяснял обиженный Игорь Николаевич.

Подобная история была при мне и у Рубинштейна, но уже с Татьяной Борисовной.

Выброшенные ею неудачные варианты пастельных иллюстраций к «Дон Кихоту» выпросил и принес в качестве работ Тышлера один наш общий знакомый. Но здесь все было совершенно очевидно, да и понимание того, что Татьяна Борисовна – десятки лет работающий художник, было вполне бесспорным.

Вообще же в те годы наряду с появлявшимися уже тогда подделками холстов Малевича, Поповой, Ларионова довольно широко (при полном отсутствии каких бы то ни было изданий и малом числе знатоков) практиковалась иногда сознательная замена авторства, тем более, что художники русского авангарда картин своих почти не подписывали. Была популярна даже присказка:«Картина настоящая, хотя и подписана» – как раз подписанные вещи чаще были фальшивыми. Скажем, Рубинштейн покупал вещи совершенно забытой тогда Сафроновой как картины Ларионова, у Костаки не все было ясно не только с некоторыми Малевичами, но и Шагалами. То же иногда происходило и в музеях с первыми покупками и атрибуциями сохранившихся, но забытых (с утерянными документами) картин. Так, в Самарском музее считают работой Ольги Розановой первоклассную композицию с объемами Вениамина Эйгеса, а в Казанском – пейзаж Грищенко (эскиз которого у меня есть) называют работой Давида Бурлюка. Впрочем, то же самое иногда происходит и в зарубежных музеях с картинами русских художников.

В Киеве, куда Поповы приезжали погостить у моей мамы, и «петербургской», как говорила Татьяна Борисовна, бабушки все происходило примерно так же, как в Москве и Ленинграде, только город, музеи и старые коллекции показывал им я.

У Маньковских был не только большой, первоклассный Борисов-Мусатов, но и символическое небольшое масло Бакста с Кшесинской, танцующей на столе среди бутылок, первого января семнадцатого года. На обороте к тому же была печать великого князя Сергея Александровича.

У Крыжановских – после всех продаж, но еще в своем доме на Подоле – уцелела целая коллекция немецких миниатюр на эмали XVI века. У Сигалова среди неинтересного для них «Мира искусства» небольшой холст Поттера из нежинской коллекции князя Безбородко. Коллекция русского стекла у Бродских была, может быть, и меньше коллекции Лемкулей, но все равно была первоклассной. К Ивакину или Параджанову я их не водил – эти собрания были слишком невелики для Поповых.

Конечно, я много общался, часто обменивался и с «младшим» поколением коллекционеров (впрочем, все они были существенно старше меня) – Игорем Сановичем, Игорем Качуриным, младшим Шустером, Георгием Костаки, Яковом Рубинштейном, в Киеве – Юрием Ивакиным и Игорем Диченко. Но с коллекционной точки зрения (нынешней) постоянное общение со старшим поколением коллекционеров для меня не всегда было плюсом. Высочайший уровень их коллекций, а соответственно, и недостижимая иногда планка, к тому же очень избирательный вкус, необходимый художникам и искусствоведам для собственного творчества, в даваемых советах приводили, скажем, к тому, что я отказался от двух шедевров школы Рембрандта (сорок лет стоят у меня в глазах) после снисходительной реплики Татьяны Борисовны:

– Ну, если бы Рембрандт, а то – школа.

Не стал выменивать у Георгия Дионисовича Костаки два большие холста Клюна (на рисунки Богомазова, которых у меня было чуть ли не сотня) в значительной степени из-за презрительного отношения к нему Харджиева, для которого только Малевич, Розанова, Филонов, Лисицкий, Бромирский и Чекрыгин были художниками.

Перечислять еще можно многих: это была, естественно, очень разнообразная, но многочисленная среда русской интеллигенции, художников, литераторов, врачей, ученых, увлеченно и настойчиво пополнявших свои коллекции, покупавших, обменивавших друг с другом иногда шедевры мирового значения (продавался холст Тициана, обменивался автопортрет Менцеля, десятки офортов Рембрандта), иногда вещи попроще, но бесспорно художественно важные. Люди, не имевшие собственного достаточно изощренного вкуса и опыта, как правило, в этот совсем немалый круг не попадали. Коллекционирование не требовало особенных средств, иногда даже само спасало от голода, но и профессиональных торговцев в этой среде почти не было. Никому даже в голову не приходило, что они «выгодно вкладывают средства», что они что-то собирают, чтобы в случае чего коллекцию продать. Мои знакомые опирались на одни и те же основы и в жизни и в коллекционировании. Впрочем, и в те годы, и среди старых коллекционеров бывали, конечно, люди близкие скорее к современной нам новой формации. Известный лингвист (в молодости – блестящий) Виктор Виноградов со временем не только стал советским академиком, но и главным советником Сталина в его «Основах языкознания». Свою блестящую коллекцию гемм и камей, античных и эпохи Возрождения, он с такой же легкостью продал (даже вовсе не нуждаясь в деньгах), как Кукрыниксы обменяли на какой-то мусор Поповым свои четыре шедевра Пиросманишвили. Служебный аморализм всегда сказывался на судьбе собраний, на любви к искусству. Но мои знакомые лишь изредка продавали то, что им было менее интересно, чем то, что можно было получить или для того, чтобы не умереть от голода, но никогда – чтобы жить более богато, вкуснее есть, лучше одеваться.

Но у меня, как, впрочем, и у всех, были и совсем другие занятия и интересы (думаю, что и Соломон Шустер очень бы обиделся, если бы узнал, что книгу о нем назвали «Профессия – коллекционер»). Впрочем, весной 1968 года я, так же как Харджиев и Рубинштейн в эти годы, устроил в высотном доме МГУ одну из первых в СССР выставок русского авангарда – почти два месяца в одной из гостиных были представлены почти сто картин все еще не понятого в России великого художника Льва Федоровича Жегина, Веры Евгеньевны Пестель и Татьяны Борисовны Александровой, и это была самая длительная и самая открытая из выставок русского авангар-да в то время. Выставки шедевров, показываемые Харджиевым, длились два-три дня в музее Маяковского (доме Бриков на Таганке), московские выставки Рубинштейна (а он потом еще организовал, что было совсем беспрецедентно, еще и передвижную – в десяти провинциальных музеях) проходили в институте Капицы, куда посторонние могли прийти только на открытие. Но поскольку кроме того я еще работал в журнале «Юность», занимался (и даже что-то публиковал) литературой русской эмиграции, много переписывался с заграницей, с кем-то постоянно встречался, получал книги и даже газету из Парижа, говорил, что хотел, – вообще вел себя в тоталитарной стране, как свободный человек, то в 1975 году, естественно, был арестован.

Как со временем выяснилось, ничего особенного от меня КГБ не хотел и сажать меня никто вовсе не собирался. Единственной целью было пугнуть: года два меня все обхаживали, полузнакомые люди делали прозрачные предложения. Но я никак на них не реагировал, а под конец, разозленный слежкой и уговорами, снял в Москве для себя квартиру, которую они никак не могли найти. И передали через жену, что просят меня прийти в прокуратуру, чтобы выяснить какие-то формальности, где после шести часов ожидания (не могли получить санкцию) в конце концов арестовали, чтобы уже выбор мой стал бесспорным (с их точки зрения) – или тюрьма или сотрудничество. Причем никакие коллекционеры Пятое управление КГБ вовсе (в моем деле) не интересовали, но вот зарубежные связи и родственники, многочисленные литературные друзья и знакомые, среди которых были Виктор Некрасов и Варлам Шаламов, Сергей Параджанов и Владимир Максимов, Аркадий Белинков и Андрей Синявский, интересовали очень. Да, и арестован я был за распространение антисоветской литературы.

Но я этого ничего пока не понимал, только сотрудничать с КГБ никак не желал, даже после почти года уговоров в Матросской тишине и многих заманчивых предложений. Одно – не самое торжественное – было устроить на работу в Третьяковскую галерею:

– А там что, все работают по вашей рекомендации?

– Да нет, что вы, Сергей Иванович, просто вам так это нравится, и мы можем помочь.

Впрочем, этот разговор был уже после суда с приехавшими прямо в лагерь на черной «Волге» моими «кураторами», чтобы посмотреть, не улучшилось ли здесь мое к ним отношение.

А пока выяснилось, что нужно фабриковать дело, но материалов у них для этого не было – им и в голову не приходило, что в этом будет нужда, и начали искать хоть какие-то предлоги, в том числе и коллекционные. Начали вызывать моих знакомых, запугивать их, но все равно ничего не получалось – пришлось обновить для меня Уголовный кодекс, и я был обвинен «в спекулятивном обмене» сорока рисунков Богомазова на магнитофон «Braun». Николай Сергеевич Вертинский и Игорь Николаевич Попов, вызванные свидетелями на суд, вели себя достойно (в отличие от литераторов). Но почти все коллекционеры были перепуганы, один из них недавно мне сказал, по-моему, преувеличивая, что на год почти прекратились всякие обмены и продажи. Но поскольку никакой нужды в рассказах о своих знакомых я не видел, все потихоньку улеглось. Я отсидел в тот раз пять лет, потом три года провел в Боровске, не имея права вернуться в Москву, но уже редактируя диссидентский бюллетень «В», получил еще семь лет, но в числе первых десяти человек был освобожден через четыре, в восемьдесят седьмом году, выпускал журнал «Гласность», делал многое другое и только через семнадцать лет после первого ареста, в 1992 году смог вспомнить о коллекциях. Тогда же начал интересоваться и возможностью их возврата и после нескольких дополнительных судов в Москве и Киеве (по всем обвинениям я был полностью реабилитирован, но здесь уже речь шла об имущественных вопросах). И лет за семь мне были возвращены – не полностью, но большей частью, коллекции из десяти музеев двух стран – России и Украины (в этом отношении я единственный человек в мире). Получая у зам. директора Третьяковской галереи Лидии Ивановны Иовлевой одну из икон (другие были в музее

им. Рублева и еще в трех или четырех), я спросил ее:

– Вероятно, вы никому не возвращали картин?

– Ну что вы, мы возвращали коллекцию Лидии Руслановой.

Второй раз за восемьдесят лет из необъятного моря неправедных приобретений.

К несчастью, пропала значительная часть очень важной для меня коллекции старых мастеров – все, что описывала Виктория Маркова, странным образом не попало ни в один музей и непонятно куда делась. В первые же дни после ареста была украдена вся библиотека, мебель моих прадедов и понемногу что-то пропало во многих музеях и Институте востоковедения, геммы и камеи – в Гохране. Впрочем, не такую уж малую компенсацию за пропавшие вещи мне удалось получить (по отдельному решению суда) из государственного бюджета России. В результате, я считаю, что не только восстановил свою старую и частью семейную коллекцию, но вновь оказался среди крупных русских коллекций и коллекционеров. И то, с чем я столкнулся, и является причиной столь долгого о своей судьбе и старых русских коллекционерах отступления и причиной столь странного для этой статьи содержания.

Во-первых, выяснилось, что никакой коллекционной среды в России больше нет. Есть отдельные коллекционеры, поддерживающие отношения только с  торговцами, но не друг с другом, а сама эта удивительная среда, заметная и любопытная часть русской интеллигенции, почти совершенно исчезла. То есть, конечно, не вывелись вполне в России интеллигентные люди и не делись никуда коллекционные страсти, но теперь у этих людей – врачей и профессоров, художников и литераторов, если и собираются какие-то коллекции, то гораздо менее значительные, чем двадцать – тридцать лет назад, и почти каждый делает это в одиночку. Картины, произведения прикладного искусства, по-настоящему очень значительные, иногда, как бывало в таких коллекциях мирового масштаба, теперь для них недоступны просто по выросшей в тысячи раз во всем мире их стоимости. Процесс вымывания интеллигенции из числа коллекционеров происходит по тем же причинам постепенно во всем мире, но только в России он оказался столь стремительным и катастрофичным – западный мир бесконечно богаче и стабильнее.

Все произведения искусства, предметы мало-мальски серьезного коллекционирования выросли в цене за эти семнадцать лет бесконечно. И проблемой стало не только то, что коллекционерами практически оказались только банкиры и очень крупные предприниматели, но резко понизился культурный кругозор этой среды, число понятных им художников и произведений искусства, полностью пропала любовь к вещам только в силу их бесспорной художественной ценности и совершенно независимо от их цены. В первую очередь именно в России банкиры и предприниматели внесли в коллекционирование свой узко прагматический подход: деловые люди вкладывают деньги в еще одну любопытную им область.

Что оказалось еще серьезнее и именно с этим в первую очередь связан бессмысленный и чудовищный рост цен – произведения искусства в России, как и во всем мире за эти годы стали предметом биржевой игры, как лес, металлы, как нефть. Считается, что спекулятивная составляющая в цене на нефть – пятьдесят процентов, в произведениях искусства, на мой взгляд, – девяносто, может быть, девяносто девять. Но, главное, игрой с нефтяными фьючерсами не занимаются профессора, врачи, художники. Все меньше их становится и среди коллекционеров. Приобрели особое (практически, единственное) значение только те области искусства, только те имена художников, которые всем понятны, всем известны и потому могли принести ясный, а по возможности быстрый доход, то есть сам объем коллекционирования произведений искусства резко сузился.

Если несколько десятилетий назад крупные, сохранившиеся хотя бы в памяти, русские коллекции, как правило, создавались на основах, непонятных «зубным врачам» (был тогда такой термин) и советским генералам, на уцелевших остатках высокой европейкой культуры, на понимании не только духовной ценности, но и высочайшего художественного смысла древних русских икон, умению ощутить точную художественную форму в русском авангарде, то есть на основе часто если не рафинированного, то всегда безупречного вкуса, лежащего за пределами существовавшего и тогда торгового мира, общепонятных Шишкиных, Айвазовских и Ефимов Волковых, то теперь для этой же среды стали понятны Машковы, Кончаловские и Тышлеры, но резко упал, дошел почти до нуля интерес к живописи как самоценному и самодостаточному виду искусства, не имеющему привязки к коммерческой стоимости произведения. Теперь практически не осталось коллекций, где восточные фаянсы соседствовали бы с холстами Ларионова, японские гравюры – с живописью старых мастеров, шедевры китайского фарфора – с русским народным искусством, а медали эпохи Возрождения – с графикой Федора Толстого. А ведь к тому же только в коллекциях моих знакомых были холсты Тициана, Рембрандта, Гойи, русские иконы XII–XIV веков. Эти вещи приходили к коллекционерам сами, сами, как всегда бывает с великими произведениями искусства, выбирали себе хозяев, и среди избранных не было случайных людей. Была даже странная градация: у Ильи Самойловича Зильберштейна был превосходный рисунок Рембрандта, а у Поповых – большой холст, ранний автопортрет Рембрандта, и эта разница соответствовала различию в масштабе личности владельцев.

А поскольку чудовищное и ничем не оправданное повышение во всем мире цен на произведения искусства оказалось неразрывно связанным с их выходом на спекулятивный биржевой рынок, где художественная ценность по определению вообще не может иметь никакого значения, то внезапно, точнее, в результате биржевой игры, начали создаваться бесчисленные дутые репутации неимоверно и неоправданно вздорожавших художников или отдельных видов прикладного искусства при полном игнорировании подавляющего числа других; современные коллекции оказались, за редким исключением, гораздо более бедными и элементарными (несмотря на дикие цены каждой вещи в отдельности), чем коллекции нищего советского времени. А как были замечательны, к примеру, целые коллекции, составленные только из этюдов и эскизов, как более непосредственного выражения замысла художника, сейчас совершенно исчезнувшие – ведь современным коллекционерам большей частью интересны только большие холсты с большой подписью. Интерес в коллекционировании внятно переместился с художественной ценности на ценность коммерческую.