В научном издательстве – уважаемом, но далеко не массовом – вышла небольшая по объему книга с подчеркнуто скромным названием: «О Рильке». Ни эффектного титула, ни терминологических дефиниций, а просто – о Рильке. Принято считать, что наше время равнодушно ко всему на свете, но это издание, наверное, свидетельствует все же о другом. За несколько месяцев, минувших с выпуска тиража (опять-таки весьма скромного), книгу Павловой профессионалы успели оценить в рецензиях[1], гуманитарные вузы – включить в списки рекомендуемых исследований по истории зарубежной литературы ХХ века[2], а заинтересованные читатели – почти полностью раскупить. Благоприятная судьба, возможно, обусловлена не только собственно научной, открывательской ценностью книги, но еще и целым рядом факторов и обстоятельств, связанных с судьбой ее героя в России.

Райнер Мария Рильке (1875–1926) за прошедшее столетие подробнейшим образом исследован европейскими и отечественными литературоведами, переведен на русский нашими лучшими переводчиками. Феномен «русского Рильке», также всесторонне освещенный в литературе,[3] состоит, в частности, в том, что осмысление его оказывается осмыслением целого пласта отечественной культуры XX века. Рильке – это «тот, перед которым сам Пастернак благоговел, на которого Цветаева молилась»[4]. Заклейменный официозом как представитель «декадентства» поэт, чье имя в советское время пугало издательства[5], для читателя второй половины века тем не менее всегда оставался в пределах культурного поля. Как остроумно выразился один наш современник, ему «повезло, за него заступались Цветаева, Пастернак – это его двигало, поднимало, встраивало в общее движение возвращения утраченного»[6]. Отчасти именно поэтому Рильке и сегодня оказывается интересен в любом новом ракурсе.

Для ученого Н.С. Павловой эта книга – результат многолетних исследований немецкоязычной словесности, в которых Рильке всегда занимал специальное место, это сумма отдельных положений, сформулированных ею в предшествующих трудах[7], а ныне развитых и сложившихся в стройную концепцию.

Пристальное рассмотрение творчества поэта привело к выводу о том, что главный смысл его – в попытке увидеть человека в соотношении с беспредельностью. В книге объектив исследователя устремлен к вершинам – «Часослову», «Новым стихотворениям», «Сонетам к Орфею», «Дуинским элегиям», «Запискам Мальте Лауридса Бригге», однако для анализа выбраны лишь те произведения, где развивается именно данная тема. Как считает автор, прежде если и писали о ней, то менее определенно, не выделяя как единственно ведущую.

По Павловой, Рильке – поэт одного чувства, но не мелкого, а космического. Он подобен астрофизику, чей взгляд направлен непосредственно «к существу вещей, к замыслу мира» (стр. 19). Пространство и бесконечность ему интересны лично. Как можно жить, если мы не понимаем существа жизни? – вот в чем его вопрос. Идет мировая война, гибнут миллионы людей, но для этого, по собственному признанию, у него нет слов. Поэт занят тем, что М. Хайдеггер, к которому неоднократно апеллирует Павлова, определил как «целокупность сущего»[8].

В поэтике Рильке она в этом смысле выделяет по меньшей мере два сложных и многоуровневых понятия, точнее – два слова, в контексте целого вырастающие до понятий: это Vorwand и Bezuege. В первом (предлог) очевидны две составных, Vor- (впереди, перед, пред) и Wand (стена), образующие «пред-стенье» высшего смысла, прорыв к которому сквозь «стену» и есть цель творчества, содержание великих усилий поэта. Bezuege – связи, соответствия, тяжи, одновременно и обозначенные самим поэтом в поисках собирательности для всей вселенной, и свидетельствующие о «внутреннем пространстве мира» (Weltinnenraum) внутри одной души. Для Рильке, согласно Павловой, трагична и даже невыносима сама мысль о неприступности границ, о разделенности мира на «тот» и «этот», о неспособности человечества осознать себя и Бога как единство. Из всех немецкоязычных поэтов своего времени он, вероятно, единственный, кто нашел для понятых таким образом Bezuege поэтический язык.

Закономерно потому и новое обращение автора монографии к сопоставлению поэзии Рильке и Пастернака, который – при всех различиях в отношении к реальности, вечности и бессмертию – чувствовал и ценил в австрийском собрате именно стремление «осознать связи, соединяющие „сейчас“ и даль веков, смерть и жизнь, человека и космос» (стр. 115). Здесь особенно интересен подробный анализ пастернаковой «Охранной грамоты» (1930): в тексте автобиографической повести, посвященной памяти Рильке, обнаруживаются потаенные переклички мыслей и даже слов (понятий) у двух поэтов. В первую очередь – это понятия «сила и символ», положенные у Пастернака тех лет в основу «творческой эстетики», а ранее в столь же важном смысле использованные Рильке в статьях, стихах, романе.

Центральная мысль исследования, заявленная на первых страницах, обретает особую доказательность в детальном, на уровне слова, анализе отдельных стихотворений, метод которого отработан автором за годы изучения Рильке[9]. Слова у Рильке связаны не столь с предметом или понятием, сколь с идеей, мыслью, которую слово несет в себе. Поэт стремится показать не предмет, а то, что скрыто за ним, ищет душу в предметах, и смысл угадывается из соположения слов и словосочетаний. «Поэтическая речь Рильке отличается простотой – это высокая поэзия без высоких слов» (стр. 189). Н.С. Павлова ставила своей целью исследование его творчества, написанное «простыми словами, какими писал и он сам». Возможно, не только в убедительности концепции, но и в ясности изложения состоит привлекательность ее книги.