Когда не хватает психоаналитика

Роман македонского писателя Гоце Смилевски посвящен сестре Зигмунда Фрейда Адольфине. От ее имени ведется повествование о семье психоаналитика, его сестрах, матери, детях и внуках. Сцена из последних дней жизни — Адольфина находится в концлагере, ее ждет газовая камера — перемежается с воспоминаниями о детстве, с рассказами о клинике, где лечил Зигмунд, с историями сестер.

Самого Фрейда здесь немного, но много других людей. Через отношение к ним и создается образ брата, не слишком симпатичный. Перед нами — законченный эгоист, не способный прервать отпуск, чтобы проститься с умирающей матерью, отказывающийся навещать четырехлетнего внука, умирающего после операции на горло (тот все время спрашивает, придет ли дедушка), и, кажется, вообще лишенный каких-либо человеческих чувств. Он готов исполнять долг брата — давать раз в месяц денег сестре, но не способен утешать, проявлять сострадание, быть сердечным. Автор рисует портрет маленького сатрапа, домашнего тирана, равнодушного к страданиям близких. В каком-то смысле это инверсия чеховского «Дяди Вани», только цена самопогружения здесь необычайно высока.

Книга открывается сценой, в которой четыре пожилые сестры пытаются расспросить брата: как же он составлял список близких, которых может вывезти с собой из оккупированной нацистами Вены (дело происходит после аншлюса). Врач берет жену и ее сестру, детей и их семьи, а также двух домработниц и собачку. Розу, Паулину, Марие и Адольфину в список он не включил. За сестрами он обещает приехать позже. В это время границы уже закрыты. Сотни людей, лишенных возможности покинуть страну, покончили жизнь самоубийством. Тех, кто еще жив, унижают, выгоняют из собственных квартир, подвергают истязаниям и пыткам.

«Роза, Марие и я никому не нужны, — говорит брату Адольфина, — но Паулина должна быть со своей дочерью. И дочь хочет быть с матерью. Ей нужно, чтобы мать была в безопасности. Она каждый день умоляет нас попросить тебя выхлопотать визу. Ты меня слушаешь, Зигмунд?» Конечно, он слушает — так же внимательно и терпеливо, как и любого пациента. Но слышит ли? В ответ Фрейд предлагает сестре прочитать статью Томаса Манна, считающего, что главной целью гитлеровского вторжения в Вену является он, доктор Фрейд. Похоже, основателю психоанализа самому не хватает психоаналитика.

Сестра рассказывает ему, как «озверевшие солдаты нагрянули в еврейский сиротский приют, разбили окна и заставили детей бегать по осколкам стекла». Как ее и престарелую сестру заставляли бегать и приседать в парке, имитировали их расстрел. «Это долго не продлится», — отвечает доктор. И делает вид, что не слышит просьбы похлопотать хотя бы за слепнущую Паулину. Делает вид — или и впрямь не хочет слышать? И права сестра, когда говорит ему: «Этого ты ожидаешь после своей смерти: быть пророком всех пророков — не одним из тех, кто говорил, что будет с человеком на земле и над землей, но тем, кто открыл, что внутри него, и что может получиться из него, и что будет в соответствии с тем, что он имеет внутри, но не знает об этом. И ты уже сейчас, пока жив, питаешься от этого бессмертия, такой надменный, горделивый, и присуждаешь смерть нам, смертным. Словно мы не заслужили ни единого лучика, который мог остаться после нас».

Что это за роман? Безжалостный памфлет против мировой знаменитости, человека, перевернувшего мышление века и оказавшегося глухим к страданиям близких? Хорошая проза о плохом брате? Или очередная попытка приблизиться к вопросу о роке, о невозможности сопротивляться истории, готовности стать ее жертвой?

Качество литературы определяется ее способностью порождать смыслы. «Сестра Зигмунда Фрейда» напоминает еще об одном свойстве прозы — завораживать интонацией. Быть может, биографы найдут здесь пару неточностей в описании споров, которые Фрейд вел в молодости, попросят оттенить какие-то детали в представлениях венской молодежи 1880-х о любви и физической близости или в изложении работы «Моисей и монотеизм», где Фрейд пытается доказать, что Моисей — не еврей, а египтянин, убитый евреями после того, как пытался насадить среди них веру в единого бога Атона. Но что биографам не удастся навязать автору, так это рецепт настоя, пропитывающего и настаивающего прозу, отделяющего ее от науки. Полынь, запах исчезнувшего ветра, стук ложек и вилок в гостиной, куда ведет полуоткрытая дверь… кто знает, что вспоминает человек за минуту до смерти, о чем он думает в последние часы, чем занят внутри себя в дни, предшествующие уходу?

Покопавшись в закромах, беллетрист с трудом, но отыщет этот рецепт и воспользуется им в утешение читателю. Прозаик же не станет им пользоваться. Он напишет роман, как Гоце Смилевски, так и не ответив на вопрос — хорошим ли человеком был Зигмунд Фрейд. А прочтет его тот, кому интересны ответы на совсем другие вопросы.