Ловкачи. Загадка молчаливых писак

В «Серебряном»,  классическом рассказе из цикла о приключениях Шерлока Холмса, великий детектив пришел к разгадке исчезновения скаковой лошади, обдумывая «странное поведение собаки в ночь преступления». На разумное замечание Ватсона о том, что собака в ночное время не делала ничего особенного, Холмс ответил: «Это-то и странно».

Дин Старкмен, ветеран Wall Street Journal, в книге «The Watchdog That Didn’t Bark» (Сторожевая, которая не лает») собирается пролить свет на похожую любопытную ситуацию в деловых СМИ: почему все эти профессиональные, хорошо оплачиваемые американские литераторы не в состоянии признать, что в период с 2000 по 2008 года они как обреченные стояли под стрелой,– ведь это также очевидно, как и то, что день сменяется ночью.

У Старкмена, в настоящее время сотрудничающего с Columbia Journalism Review, этому есть простое, по сути, объяснение. Жизнь деловой прессы многие годы определяет напряжение между «журналистикой, имеющей доступ», которая зависит от информации, полученной от сильных мира сего, и «подотчетной журналистикой», которая включает в себя информацию о сильных мира сего. Из привилегий у первой - сенсации, у последней – настоящие разоблачения, включающие полномасштабные расследования.

Особенно очевидным господство журналистики, «имеющей доступ», над «подотчетной» журналистикой стало после 2004 года, утверждает Старкмен, вот «почему у общественности не было какой-либо мало-мальски значимой роли в жизни финансовой системы, и так уже обреченной на провал». Такое развитие событий он приписывает влиянию различных факторов, но главным образом краху установившейся финансовой модели СМИ, коллапсу новостной журналистики и дроблению новостного цикла.

Кто-то поспешит согласиться с автором, но, пока читаешь эту довольно бессистемно, со многими повторами написанную книгу, возникает чувство, будто движешься в направлении заранее определенных выводов. "Как журналисты,- утверждает Старкмен в одном месте, - мы должны верить, что то, что мы делаем, не совсем напрасно и что наша работа имеет некоторое влияние на ход событий. Иначе, зачем стараться»? Так-то оно так, но мне не совсем ясно, была ли деловая журналистика когда-либо особенно хороша при описании периодов экономического роста? Характеристикой экономического бума оказываются догадки, факты, благоприятные с точки зрения подтверждения этих догадок, всегда подчеркиваются и выпячиваются, а с неблагоприятными поступают ровно наоборот. В период роста инвесторы иногда могут игнорировать свою интуицию, поскольку тенденция объективно сильнее, а игнорирование общего настроения едва ли не означает пустить деньги на ветер; экономический подъем оказывают аналогичное давление и на журналистов, которые не теряют головы, когда все вокруг ее теряют, но могут быть не в курсе событий, очутиться в трех шагах от победы, но упустить самое главное. Более того, деловая журналистика сродни спортивной журналистике, будучи уверенной, что прибыль, как и победа, смывает все грехи.

Старкмен начинает свой анализ с примерами из свежей истории американской деловой прессы, от Генри Пура до Джеймса Крамера, от Кларенса Бэррона до Марии Бартиромо. Особое почтение оказывается «разгребателям грязи» – кружку Иды Тарбелл, Дэвида Грэхэма Филлипса, Линкольна Стеффенса, Рэя Станнарда Бейкера и другим, кто набросились на тресты и на «преступников большого богатства» на рубеже ХХ века. Но, рассказывая сагу о противостоянии святой Тарбелл мефистофельскому Джону Д. Рокфеллеру, Старкмен упускает другую половину истории, а именно: усилия Рокфеллера, направленные на очистку своей репутации с помощью печально известного Айви Ли, первого гуру финансового PR, - изобретателя, в частности, пресс-релиза. На самом деле Эпоха Прогресса, которую восхваляет Старкмен, оставила в наследство не только энергичную журналистику, но и привычку подкупать общественное мнение, с Джорджем Криллом, Эдвардом Бернайсом и Пендлтоном Дадли в качестве первопроходцев.

Это замалчивание характеризует всю книгу. Вероятно, Старкмен считает, что так и должно быть, но он, кажется, убежден, что факты просто лежат вокруг, как самородки на Клондайке, ожидающие предприимчивых старателей журналистики. Хотя, если такие факты и имеются, они чаще лежат в укромных местах за великими горами и каньонами дезинформации и притворства. Автор не предлагает помощь в пересечении этих границ .

Затем Старкмен проводит прямую линию от прошлого к настоящему, от трастов к траншам. «Если концентрация промышленности была делом эпохи разгребателей грязи, то ее финансиализация является нашим», пишет он. «Оба явления были одинаково непонятны грамотному гражданину. Оба требовали объяснений. Оба назревали в течение многих десятилетий». Это ложно заманчивое сравнение. «Проклятие «большого бизнеса», как его называли, было концепцией гораздо более понятной и объяснимой, чем детали обеспеченного долгового обязательства или кредитного дефолтного свопа. Читатели, далекие от бизнеса, равнодушно реагируют на сложности финансовых инструментов, даже если находят эту тему относительно заманчивой; если на то пошло, так же поступают и профессионалы финансовых рынках. Действительно, общеизвестно, что самое простое объяснение поведению репортеров, не понимавших риска, присущего финансовой системе в 2000-2008 годах, состояло в том, что сами участники событий также ничего не понимали.

Старкмен, кажется, так решительно настроен обвинить своих сверстников в пренебрежении действительностью и соучастии в преступлении, что пропускает гораздо более интересный вопрос, к которому его собственный опыт должен был его привести. Самая интересная часть «Сторожевой...» касается культуры редакции WSJ и его «крутого бесстрастного лица». Помимо нескольких забавных историй из жизни газеты, Старкмен описывает ситуацию, когда с ним связался генеральный менеджер упаковочной компании. Затем тот приехал с парочкой психов и некой важной информацией: их работодатель собирается сделать мультимиллионную ставку, детали которой предоставили бы газете, если бы та была готова «сыграть по-крупному» .

Обещание с готовностью дали, и Старкмен был в эйфории от предстоящей сенсации. «Я улыбался так широко, что мне свело скулы... Вся штука была положительно рискованной. И, в отличие от истории успешного расследования, с ее судом общественного мнения, арестами и импичментом, здесь все было хорошо. Никто не сядет в тюрьму. Ничью жизнь не собираются рушить. Совсем наоборот. Покупатель получил свое; продавцу заплатили; банкирам заплатили; другим банкирам тоже заплатили; юристам заплатили; заплатили и пиарщикам и многим-многим другим. И я довольно ловко получил свое - сенсацию».

Дело в том, что журналистика, «имеющая доступ», не только полезнее для инвесторов, из которых в основном состоит аудитория деловых СМИ, и не только лучше приспособлена к массовому производству редакционного контента, но она также и веселее - более радостна, более открыта, оптимистична, сильнее впечатляет «пэров». Ведь в бизнесе стакан наполовину пуст или наполовину полон. Двумя самыми известными аналитиками на Уолл-стрит во время стагфляции 1970-х годов были Генри Кауфман из Salomon Brothers и Аль Войнилоуэр из Credit Suisse, смысл советов которых можно вывести из эпитетов,  которыми их наградили: «Доктор Рок» и «Доктор Смерть». То были не ласковые прозвища, и рынок бы предпочел, чтобы их пророчества относительно 1980-х годов не сбылись вовсе. В принципе, никто не любит индивидуалистов. Если бы Кассандра появилась во время ипотечного бума, она бы не прошла дальше охраны.

Все это не избавляет нас от явления, которое Старкмен вываливает в заключительных главах о потрясениях СМИ, агрегации и о том факте, что «кажущаяся все более живой и обильный, новая среда на самом деле покоится на ... сужающейся инфраструктуре по сбору фактов». Но Старкмен является классическим журналистом в том плане, что он придумал заголовок к своей работе и работал в заданном им направлении. Он недооценивает то обстоятельство, что его коллеги сами видят себя «инвестированными в сенсацию», буквально в каждую, потому что воспринимают себя как игроков и желают приспособиться к событиям. Говорящая улика Холмса, которую он обнаруживает благодаря «нелаянью» сторожевой в «Серебряном» - это то, что вор был частью круга людей, с которыми лошадь часто контактировала, и, таким образом, он был воспринят как своей. Я не уверен, что то же самое не применимо по отношению к деловой журналистике периода 2000-2008 годов.

Перевод с английского Алены Вагнер, стажера MoReBo (ф-т журналистики МГУ)