Эта книга родилась во многом случайно. В декабре 1988 года ее автор приготовила вещи для пострадавших от землетрясения в Армении, их собирала соседка по подъезду. Познакомились, постепенно подружились. Так и появилась эта книга, уже после смерти ее героини, москвички, чье имя также стоит на обложке под заголовком: «История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской».

Нудольская (это ее девичья фамилия) оставила собственные воспоминания, но Ольга Громова написала «подростковый роман», как определяет жанр издательская аннотация. Такие книги должны входить в школьную программу – если уж изучать историю советского детства, то по «Сахарному ребенку», впечатляющему сочетанию истории одного счастливой девочки и жутких подробностей советской жизни.

Жуткой для Стеллы жизнь стала после неожиданного ареста отца в феврале 1936 года, девочке шел тогда пятый год. На работе он вступился за другого арестованного, и был отправлен в колымские лагеря. Жена узнала об этом из записки, выброшенной из вагона вблизи Иркутска, кто-то подобрал ее и отправил в Москву. Больше отца ни его дочь, ни жена не видели, он умер в 1940 году, семье об этом сообщили годы спустя.

Внутри же самой карательной системы обмен информацией происходил молниеносно.  На следующий день после ареста маму уволили из наркомата сельского хозяйства. Исчезли гости, замолчал телефон, на квартиру стал зариться сосед. Сперва он предложил обменять ее на свою маленькую комнату в коммуналке, затем стал писать доносы во все возможные инстанции.

Пришла комиссия, но районный архитектор неожиданно встал на сторону «членов семьи изменника родины», как советское правосудие официально называло близких родственников осужденного.

Летом 1937-го, почти полтора года спустя после ареста, их все же отправили в ссылку в Киргизию. Разрешили ехать за свой счет, мама купила билет в мягкий вагон. Поездка оказалась прощанием с детством: из Фрунзе их тут же отправили на строительство концлагеря, хотя у мамы после перенесенного в детстве костного туберкулеза были проблемы с ногами. Позже выяснилось, что местные энкаведэшники вообще не имели права сажать ссыльных за колючую проволоку и обходиться с ними как с заключенными. Но именно так и обходились. В итоге Стеллу, потянувшуюся через колючую проволоку к тюльпану, настиг часовой. Доблестный советский воин ударил шестилетнюю девочку прикладом по лицу. Нос и челюсть ребенка были сломаны, колючая проволока в нескольких местах разорвала кожу на затылке. Три недели Стелла отлеживалась в яме, где она ночевала с мамой, все места в бараке, стоявшем без одной стены, были заняты. Лагерное начальство разрешило положить в яму охапку стружек. Страна в это время праздновала принятие сталинской конституции, самой демократичной в мире.

История советского солдата, чуть не убившего ударом приклада шестилетнюю девочку, могла бы стать отдельным сюжетом. В нем, как в капле воды, отражен весь ужас ГУЛАГа, трагедия страны, где правительство науськивало одну часть населения на другую, разделив всех на (временно) «чистых» и «нечистых». Атмосфера ненависти, распространяемая СМИ, порождала жестокость, которую официальные историки сегодня не хотели бы сравнивать с жестокостью нацистских концлагерей. Но деться от таких сравнений некуда.

Что за человек был этот охранник был вне работы? Боялся ли так начальства или думал об утренней политинформации? Мечтал о встрече с любимой девушкой или мысленно повторял абзац из истории ВКП(б), что так, наотмашь, со всей силы, ударил автоматом ребенка, потянувшегося к цветку за проволокой? Били ли его самого в детстве? Стал ли он садистом на работе или просто каждый день читал от корки до корки газету «Правду» и слушал радио?

Но детская память устроена правильно: она запоминает в основном хорошее. Стелла рассказывает большей частью о людях, которые им помогали. А помогали много, с мамой им пришлось поколесить по Киргизии. Семья крестьян Южаковых буквально подобрала Стеллу и умиравшую маму на улице, пустили в дом, выходили. С работой было плохо, ссыльную постоянно увольняли, – в те годы, как писала Тамара Петкевич в мемуарах «Жизнь – сапожок непарный» (СПб., 1993), «ввиду огромного наплыва ссыльных [даже] во Фрунзе практически устроиться на работу не было возможности».

Изначальная высылка во Фрунзе была не так страшна, как последующее скитание по республике. Петкевич так описывает атмосферу в городе начала 1940-х: «ссыльные во Фрунзе жили тихо, закрыто, хотя между отъединенными друг от друга людьми завязывались приятельские и дружеские отношения.

В городе я часто спрашивала Эрика: «Кто эта дама? А эта?» Он объяснял: жена, дочь, сестра дипломата, комкора, торгпреда, комдива и т. д. Женщины с дивными лицами и совершенными фигурами смешивались на улицах с коренным населением. Одни еще следили за собой, другие медленно опускались. Одинаково растерянные люди по-разному несли свой крест.

Несхожие по интересам, запросам и целям существования, все фрунзенские ссыльные почитали себя счастливчиками, поскольку местом их ссылки был город.

— Подумайте, одна из жен Тухачевского, с которой он разошелся лет за десять до ареста, — услышала я в одном из разговоров, — та, которая была выслана в кишлак, говорят, отлично держалась, хорошо одевалась, аборигены на нее пальцем показывали, а потом сорвалась, начала пить и теперь совсем спилась...

 — А я вчера получила письмо от дочери своей приятельницы, тоже из кишлака, — отвечала собеседница, — пишет, что мать не выдержала и повесилась. Девочка в полном отчаянии. Надо как-то ей помочь. Пошла бы хлопотать, чтобы ее сюда перевели, но боюсь.

«Боюсь!» Сама ссылка, оказывается, не являлась пределом наказания. У факта проклятия имелись «дочерние» муки вроде страха перед внутренними ссылками по Киргизии. Такие перемещения несли с собой нередко смерть.

Вместо активно и энергично пульсирующей мысли высланных, которую здесь надеялась найти, я встретилась с горьким стремлением просто выжить и устоять».

Стелле и ее маме все же повезло – они выжили. Самое  поразительное в рассказе ребенка из перспективы сегодняшних дней – не бессмысленная жестокость сошедшего с ума государства, на границе между садизмом и паранойей, но готовность людей помогать друг другу, их способность помнить добро и быть благодарными за человеческое к ним отношение. Возможно, массовая утеря этих качеств  - один из признаков деградации нации.

Однажды, в четвертом классе, учительница велела открыть учебники по истории на конкретных страницах – и закрасить «чернилами портреты и фамилии деятелей революции, которые объявлены теперь врагами народа». Героиня не стала этого делать, ведь однажды папа сказал ей, что «мазать по портрету карандашом – все равно что кидать грязью в лицо человеку». У учительницы, конечно, было другой взгляд на происходящее – советский суд судил врагов социалистической родины, из-за обилия в стране внутренних врагов бдительность должна возрасти. И тут сзади раздается: «Она сама враг народа! Она же ссыльная!». Это голос ябеды Алтынбека, известного тем, что бьет девочек - сын бригадира, то есть небольшого, но начальника, он свято верил в свою ненаказуемость.

Подобное отношение к членам семей «изменников родины» встречалось сплошь и рядом. Так, в одном из писем-воспоминаний детей репрессированных, собираемых обществом «Мемориал», есть свидетельство Натальи Леонидовны Савельевой из Волгограда: «Воспитатели нам так и говорили: «Вы никому не нужны». Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: «Врагов, врагов ведут!» А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Белье и одежда поступали из конфискованного имущества родителей...».

В итоге Стеллу исключают из пионеров, а пионервожатая требует от одноклассников, чтобы те объявили ей бойкот. Одноклассники не сдались. Одноклассник Сапкос стал после этого приходить в гости, приносить что-то из еды, передаваемой отцом.

Многие страницы книги станут неприятным открытием для читателя. Конечно, о фактах издевательств над детьми и подростками в концлагерях и детприемниках было известно и раньше – об этом писал и Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», свидетельства этому есть и в периодике последнего времени. В том же письме Натальи Савельевой читаем, «Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу». А в первом номере журнала «Дальний Восток» за 2015 год Галина Якунина в очерке, посвященном правнуку адмирала Невельского Николаю Кукель-Краевскому, рассказывает об аресте 15-летнего подростка в сентябре 1937 года. Его били, требуя отречься от осужденного отца. Второй раз избивали в детприемнике НКВД после того, как на заседании бюро комсомольского райкома, где его исключали из комсомола, он сказал, что потерял билет – а сам спрятал его в кирпичной кладке. Каково же было удивление избивавшего начальника детприемника, когда два года спустя Кукель-Краевский, отсидев в колонии для малолетних преступников, вернулся, чтобы забрать билет из тайника.

История семей репрессированных – такая же важная и одновременно постыдная страница в истории России, как и любая другая. Забыть ее нельзя, но, кажется, многим и помнить невозможно. Подростковый роман Ольга Громовой – событие, его надо изучать как  документальную прозу, отступлений от подлинной биографии здесь немного, все они обоснованы и обозначены в авторском послесловии. Громова опубликовала часть глав в газетах «Первое сентября» и «Библиотека в школе»; осталось добиться включения книги в учебные программы.