К Лене Елагиной и Игорю Макаревичу меня привела Джейми Гамбрелл, это было 23 августа 1991 года. Лена с Игорем только что вернулись из Парижа, где была их выставка. До этого три дня мы с Джейми провели вместе почти неотлучно, у Белого дома и в просторной квартире «бумажного архитектора» Иосифа Уткина, в переулке у МИДа, в десяти примерно минутах ходьбы от места главных событий, где она жила. Когда я туда приехала, вскоре после редакционной летучки утром 19 августа, там уже сидел Иосиф Бакштейн и рассказывал о происходящем на улице. Мы втроем пошли к Белому дому. Приходили Ира Нахова, Катя и Слава Непомнящие, Марк Штейнбок, другие коллеги и друзья, русские и американские. Московское пристанище Джейми стало своего  рода импровизированным информационным центром, здесь делились новостями, пили чай, переводили дух и бежали дальше. Я курсировала между редакцией и Джейми, Бакштейн приходил каждые несколько часов. Многие материалы, подготовленные для «самиздатского» выпуска «Огонька», который начали готовить сразу же после закрытия демократических СМИ, рождались и обсуждались тут. Ночью мы с Джейми слушали прорывающиеся через помехи сообщения «Эха Москвы» у открытой форточки – там лучше улавливался радиосигнал. Когда Уткины через несколько дней вернулись с дачи, они были невероятно удивлены тому, что их квартира стала мини-штабом. О  близких друзьях Джейми, художниках – авангардистах Лене и Игоре я слышала еще во время нашей первой встречи в Нью-Йорке. Видела их работы в  журнале «Арт ин Америка», с которым Джейми сотрудничала, в других публикациях. И как только они вернулись в Москву, Джейми перебралась от Уткиных на Большую Бронную.

На просторной кухне, заполненной сигаретным дымом и аппетитными запахами готовящейся еды, Джейми рассказывала о том, как мы провели судьбоносные три дня. Игорь внимательно слушал, склонив голову. Лена переспрашивала, всплескивала руками, отбрасывала челку назад, вскакивала помешать что-то на сковородках, выбрасывала переполненную пепельницу, смеялась и сокрушалась… Она походила на большую умную птицу. Свободный свитер, сигарета, падающая челка, невероятные огромные глаза, которые как будто видят что-то скрытое от прочих, и обезоруживающая улыбка… Не помню, кто еще был тогда, люди приходили, сменяли друг друга. Эта квартира на несколько лет стала для меня одним из самых важных мест в Москве. И мой сын Дима,  шестилетний в ту пору, вскоре полюбил этот дом, уплетал сырники и оладьи, которые готовила Лена, и важно рассказывал Каре Цезаревне о своем микроскопе и о том, что хочет стать отоларингологом…

Люди здесь были всегда. Маленький серьезный Глеб и мама Лены Кара Цезаревна относились к этому как к естественному проявлению жизни и, кажется, никак не тяготились их присутствием, подчас весьма продолжительным. Кто-то мог прикорнуть на диване, кто-то останавливался на несколько дней или даже недель, как Джейми, кто-то заскакивал выпить кофе и перемолвиться парой слов перед выставкой или поездкой в аэропорт, кто-то приносил свои работы, кто-то приходил обсудить замысел столетия  - или просто пожаловаться на жизнь и поплакать…

Здесь всегда слушали, утешали, давали совет – или вместе придумывали то, что потом становилось историей современного искусства.

Московский концептуализм был неотделим от этого дома, и не только потому, что Лена и Игорь в 1979 стали членами группы «Коллективное действие», и все последующие годы оставались виднейшими фигурами «альтернативного» искусства. Сама атмосфера их дома стала питательной средой, плавильным котлом новых идей и смыслов, энергетическим пучком, силовые линии которого распространялись в пространстве, которое стало на глазах стремительно расширяться. Как кафе «Ротонда» в Париже в начале ХХ века. Художники и писатели философы и журналисты, галеристы и музыканты, слависты  и искусствоведы, аспиранты и профессора, русские, немцы, американцы, французы  - все чувствовали себя здесь  абсолютно в своей тарелке, спорили, читали  свежие тексты, ругались и мирились, расходились и сходились снова…

Здесь в конце 80-х был задуман клуб авангардистов «КЛАВА», позднее много других проектов в том числе идея архива неофициального искусства, который воплотился в « Гараже». У меня на глазах меня был задуман – и стал реальностью – Институт современного искусства, названный так по аналогии с американским ICA, Institute for Contemporary Art, позднее он был назван Институт проблем современного искусства), который возглавил Бакштейн, Лена и Игорь приняли в его создании самое живое, и решающее участие…

Андрей Монастырский и Ирина Нахова, Михаил Рыклин и Анна Альчук, Константин и Лариса Звездочетовы, Леонид Бажанов, Олег Кулик и Людмила Бредихина, Лев Рубинштейн, Владимир Сорокин, Сергей Волков, Дмитрий Врубель, Виктор Мизиано, Виталий Комар, Татьяна Диденко, Мария Чуйкова, Елена Романова, Елена Селина… Почти все активно причастные к теории и практике «альтернативного» искусства… Фотограф Михаил Михальчук запечатлел большинство из них в своей прекрасной черно-белой серии, многие портреты были сняты на Лениной кухне.

Лена была душой этого пестрого мира, вбирающего в себя все новых и новых людей, их голоса, их драмы. Ее зоркий птичий глаз подмечал тончайшие нюансы настроений и отношений, ее смех разряжал накаленную до предела атмосферу. Она не просто сопереживала, она как бы невзначай подсказывала выход… Фантастически вкусно готовила, думаю, в голодные годы начала 90-х она просто физически поддержала многих. На кухне постоянно что-то жарилось или запекалось, пыхтело и шкворчало, варился кофе, Лена ловко мастерила котлеты, вареники, оладьи, часто не вынимая сигарету изо рта. Ингредиенты супа или варенья для нее были чем-то вроде материала для мелкой пластики, она их преображала и радовалась преображению. Иногда, глядя на ее отточенные движения, я представляла, как она лепила голову Хрущева, когда помогала Эрнсту Неизвестному.

Мы как-то незаметно и естественно сблизились, и стали общаться вдвоем, без общих друзей, иногда вместе гуляли с детьми. Однажды пошли в Парк Горького вчетвером – Лена, Глеб, Дима и я. Дети захотели покататься на колесе обозрения, я возражала, тогда Лена присоединилась к ним. Когда их кабинка поднялась на самую высокую точку, аттракцион сломался. Минут двадцать я металась вокруг колеса обозрения, пока его наконец запустили снова. Дети были очень довольны приключением, а мы с Леной еле доползли до Большой Бронной. Последний раз на Большой Бронной, весной, мы вспомнили тот давний случай. Мы не так часто, к сожалению, виделись последние годы, и не так много говорили по телефону, но каждый раз встречались, как будто разошлись вчера. Последний раз в августе по телефону, обсуждали в том числе мой сборник, я хотела попросить для новой книги Ленину работу, «Куб Лепешинской», алхимический сосуд  советского мифического эликсира бессмертия…

Лена никогда не считала себя ни настоящим мистиком, ни феминисткой. Относилась и к эзотерике, и к гендерным теориям с интересом, но спокойно, скорее как к проявлению мысли и возможности новых метафор. Исследователи находят в их с Игорем объектах граничащие с мистикой фантастические сюжеты и аллюзии, а собственные ее работы называют новым словом в женском искусстве конца XX - начала XXI века. На последней (открывшейся накануне пандемийного карантина 2020 года в Московском музее современного искусства на Гоголевском бульваре, 10) выставке Елагиной и Макаревича «Обратный отсчет» собственные работы Лены была размещены в залах флигеля. Почти все из них я хорошо помнила. Собранные вместе, они производили совершенно ошеломляющее впечатление. Беспощадный анализ подсознания советской и пост-советской женщины, в котором смешаны, как в блендере, осколки социального бреда, страха, униженности, предрассудков, мечты и быта, где прошлое и настоящее, сон и явь, черное и белое бесконечно меняются местами. И в то же время - утверждение  неостановимой текучести субстанций времени и пространства, перехода вещества в новые состояния, неостановимое рождение новой жизни из полусгнивших клеток, неизбежность преображения… Не знаю, феминизм это или нет. Совершенно точно, что помимо мастерства и таланта, она обладала неким особым пониманием движения повседневности и истории, пониманием течения самой жизни, и тайны преображения вещества – в том числе неизбежного прорыва из мрака, сутолоки, слизи и мерзости – к свету…

Светом она наполняла жизнь близких, и не очень близких, с невероятной щедростью. Я бы не назвала ее безответственной оптимисткой, но всякий раз, в любой ситуации встреча с ней несла не то что успокоение, или обретение смысла, но некую легкость, принятие себя, некую уверенность... Может быть, она делилась собственным ощущением, а моет быть, видела, как вещая птица, в каждом и каждой какую-то особую перспективу…

Нет сомнения, ее вклад в современное изобразительное искусство, - и в соавторстве с Игорем Макаревичем, и собственный – будут еще много изучать, будут написаны новые книги. Будут изучать роль личности в развитии культурной среды. Наверное, будут сборники воспоминаний. У каждого из тех, кто ее знал и любил, с ней сложились особые отношения. Нам всем невероятно повезло.

…Я смотрела на ее профиль сквозь слезы и дрожащее пламя церковных свечей, видела лица, многие из которых не сразу узнала. Батюшка путал слова. Недвижимый Иосиф Бакштейн в инвалидной коляске (его привезла английская жена) вдруг открыл глаза и безумно вглядывался в происходящее  по другую сторону от гроба. Эпоха уходила под воду, уже почти ушла, я чувствовала это физически, как и растущую тахикардию. И поймала себя на том, что больше всего сейчас  хочу рассказать об этом Лене. О том, что, наверное, за сегодняшним ужасом последует все-таки что-то другое… Она бы поняла.

Вещая птица Лена, голос, она оставила роскошь дружбы, радостное удивление открытия, сопричастности тому удивительному миру, в котором мы оказались, и – веру в то, что он неизменно станет совершеннее.