От Чаадаева до Ясперса, от Бурнашева до Акройда

В Москве открывается очередная ярмарка  нон-фикшн. Она наверняка не досчитается некоторых своих постоянных участников, хотя время для книг сейчас самое подходящее.

К воспоминаниям литератора Владимира Бурнашева (1810 – 1888) при жизни многие относились скептически, слишком много в них было неточностей и даже передергиваний, хотя сами герои как на подбор, от Грибоедова и Лермонтова до Сперанского и Ермолова, не забыв, конечно же, и самого А.С. Пушкина. В какой-то момент их перестали печатать вовсе, сочтя, что выдумки больше правды и что это важнее очевидной популярности текстов у широкого читателя. Но в последние годы жизни статьи Бурнашеву заказывал сам Лесков – не чтобы их печатать, но чтобы поддержать опального мемуариста. Все потому, что «своими чертами характера и литературной судьбой Бурнашев напоминал  Лескова — пишет составитель книги А. Рейтблат в предисловии, озаглавленном «Анекдотист и летописец слухов» и продолжает: - те же неуживчивость и конфликтность, та же литературная неприкаянность и «внелагерность», тот же интерес к анекдотической истории  и  историческому анекдоту.» Сам Лесков посвятил Бурнашеву очерк «Первенец богемы в России».  

Филологи так и не достигли единства во мнении, кто такой Бурнашев - мистификатор или заслуживающий доверия источник? Даже в авторитетном издании «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников»  (1974) он был одновременно назван и фальсификатором, и заслуживающим доверия. Сегожня его назвали бы автором культурных фейков, но о том, что это важный не только для историков материал, говорится в очерке знаменитого филолога Юлия Оксмана, подготовленном в начале 1930-х для книги «Журналисты пушкинской поры», итак и не увидевшим свет в легендарном издательстве «Академия», и впервые публикуемом сейчас в двухтомных «Воспоминаниях петербургского старожила»; двухтомник Владимира Бурнашева «Новое литературным обозрением» выпустило в популярной серии «Россия в мемуарах». Сюда вошли, в частности, и заметки о Канкрине и Булгарине, и написанное для Лескова, который, говорят, вдохновлялся некоторыми страницами Бурнашева при написании «левши» и «Тупейного художника».

Удивительно, что на многочисленных страницах, посвященных московской жизни, ни разу не упоминается имя Чаадаева. Меж тем то же «НЛО» опубликовало исследование – а точнее так даже расследование Михаила Велижева «Чаадаевское дело» - о том, как в 1836 году автора спорной статьи лично император объявил сумасшедшим, лишь бы с ним не спорить. Среди многочисленных причин была и неожиданная, она связана с мистическим в мышлении Николая I и тем, что статью Чаадаева он читал в дни важных для себя личных и религиозных дат: совпало!

Велижев посвятил книгу памяти филологов разных поколений, Мариэтты Чудаковой (на Тыняновских чтениях он, будучи аспирантом, прочитал свой первый доклад) и ученика Лотмана, основателя «Нового издательства» Евгения Пермякова (тот поддерживал Велижева во время его первых шагов в науке) – жест, вызывающий уважение.

Обращение к научному наследию, к личности ученого, благодарность как часть науки - важная часть культурной памяти. «Водолей» опубликовал объемный сборник «Профессор, сын профессора», он посвящен памяти недавно ушедшего из жизни выдающегося филолога Николая Алексеевича Богомолова. В книгу вошли воспоминания о крупнейшем знатоке литературы Серебряного века, а также статьи его коллег – в том числе об Ахматовой и Ходасевиче, прозе Михаила Кузмина и забытом наследии забытого брата Сергея Дягилева, Юрии Дягилеве-Череде. Есть и статья о бардах – Николай Алексеевич был знатоком бардовской песни вообще и Окуджавы в частности. В разделе «Публикации» - в частности, письма Леонида Пастернака и статья Георгия Шенгели «Валерий Брюсов», а также расшифровка огромного видеоинтервью ученого, говорящего о личном.

Истории, но уже замков, посвящена книга «Жизнь в средневековом замке» Джозефа и Френсис Гисов издательство «Колибри» подает как книгу, важнейшую для создателя «Игры престолов» Джорджа Мартина, он использовал ее для написания своего бестселлера. Не все, надо признаться, потратили время на «Игру престолов», и не все уверены, что его тратить нужно, а вот уделить внимание Гисам стоит. Замок как феномен культуры не менее интерес чем замок как романтическое место. Основываясь в основном на английском и частично французском материале, авторы рассказывают и о фортификационном значении замков и их обитателях, и о живших вокруг, о том, что ели и пили (привозимое из Бордо вино, надо сказать, в XIII веке было еще довольно некачественным, даже за столом у богатых приходилось скорее цедить, а не пить), а главное – о том, почему и как закончилась эпоха замков. Главным стали финансовые вопросы – замки, как и рыцари в качестве воина, становились экономически невыгодны, а новым владельцам требовались новые стандарты повседневного жилья.

«Жизнь в средневековом замке» написана популярно, как многотомная «История Англии» знаменитого английского писателя Питера Акройда. Последняя его книга, «Новая эпоха», посвящена ХХ веку, от англо-бурской войны до Тони Блэры – и как же обойтись без Елизаветы и двух важнейших из десяти премьеров ее правления, Черчилля и Маргарет Тэтчер? Собственно, любой их шести томов можно читать по отдельности и с любой страницы, все зависит от того, какая именно вас эпоха интересует и что именно в ней привлекает внимание. Как всегда, много обобщений и при этом забавных деталей - все-таки помощники у Акройда первоклассные, не зря он благодарит их во всех изданиях, включая и прежние свои бестселлеры, вроде биографии Лондона. Среди наблюдений – о том, как в 1930-е развивались супермаркеты, как клиенты сперва их полюбили, а затем жаловались на падение качества товаров, при этом города стали похожи друг на друга. Или о новой мужской моде после первой мировой, отбросившей идеи маскулинности: бороды, усы и трубки воспринимались уже как символы мужской напыщенности.

С ХХ веком связано и переиздание классического труда Карла Ясперса «Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии» в не менее классическом переводе Соломона Апта (М., «Альпина-паблишер»), это курс лекций, прочитанных в Гейдельберге в зимнем семестре 1945/46 года и посвященных духовной ситуации в Германии. Как пишет в предисловии к книге Николай Эппле, «Берясь подчеркивать в статье Ясперса фразы, словно бы специально написанные в ответ на самые насущные для сегодняшней России вопросы, обнаруживаешь, что подчеркнутыми оказываются 90% текста.»

Это сложная и одновременно простая книга, описывающая жизнь после катастрофы, она во многом выстраивается вокруг аргументов против коллективного мышления:

«Всякая настоящая перемена происходит через отдельных людей, во множестве отдельных людей, вне зависимости друг от друга или в побудительном обмене мнениями.

Мы, немцы, все, хотя и на очень разный, даже противоположный лад, задумываемся

о своей виновности или невиновности.

Мы все это делаем — и национал-социалисты, и противники национал-социализма.

(…) Если другие немцы чувствуют себя невиновными, это их дело, за исключением двух пунктов: наказания за преступления тех, кто их совершил, и всеобщей политической ответственности за действия гитлеровского государства.»

Юрий Ларин. Портрет поэта Ивана Жданова. Москва, Музей литературы им. Даля.

С 30-ми связана и судьба героя книги Дмитрия Смолева «Юрий Ларин. Живопись предельных состояний». Сын Николая Бухарина (1936 – 2014) был ярким художником; жаль что его работ не так много в музейных собраниях. Книга Смолева – ее название восходит к ларинской «концепции предельных состояний», посвящена и жизни (здесь по понятным причинам хватает лагерных сюжетов), и творчеству, и позднесоветскому контексту, в котором это творчество развивалось. Примечательны постскриптумы к судьбе Ларина: первая посмертная выставка прошла в Иоанновском равелине Петропавловской крепости, а его сын, известный футбольный тренер Николай Ларин, получив в этом году несправедливо жестокий приговор, был вынужден, чтобы покрыть требования Москомспорта, продавать картины из собрания отца.

Им не грозит судьбы однодневок, о которых пишет Милан Кундера: «Интерпретация, превращающая все в китч, выносит смертный приговор произведениям искусства». Кундера формулирует эту мысль в одном из девяти эссе, вошедших в его сборник «Нарушенные завещания» (М.: «Колибри»; помимо прочего, здесь тексты о Стравинском и Набокове, Томасе Манне и величайшем, вероятно, прозаике ХХ века Роберте Музиля). Главное при чтении его афористичных наблюдений – не обобщать их излишне, хотя соблазн велик, особенно когда Кундера пишет о эмиграции и связанной с нею болью ностальгии и болью отчуждения – процессе, когда «то, что было нам близко, становится чужим». Кундера сравнивает врастание в новый быт, в новую страну с любовными отношениями: «Отчужденность в ее оскорбляющей, изумляющей форме проявляется не по отношению к женщине, которую пытаешься заарканить, а к той, которая когда-то была твоей». Он вспоминает Гомбровича, отказавшегося вернуться в Польшу после падения коммунистического режима – жест, сопоставимый с отказом Бродского приехать хотя бы в Петербург.

Экзистенциальное отречение – то немного, что оправдывает отказ от поездок. Те не просто заменяют средство от стресса, они еще и могут заменять университеты. Свидетельством тому – «Испания от И до Я. Двойники Дали, сервантесовская вобла и другие истории заядлого испаниста» Татьяны Пигарёвой (М. Слово). Отлично изданная, с оригинальными рисунками Оксаны Лебедевой-Скочко и необычной суперобложкой (когда ее снимешь и развернешь, получается карта Мадрида 1656 года), книга объемлет множество веков и сюжетов. От истории музея Прадо и многих его картин, в частности, "Менин" Веласкеса, к судьбам детей республиканцев, вывезенных в СССР (почти половина из них погибла на фронтах второй мировой), от работы в качестве переводчика с королевой Софии до описания сложного симбиоза абстрактной живописи и франкизма в конце 50-х. Автор – филолог-испанист, журналист и культурный деятель, не просто многих и многое видела и многое знает, она еще умеет и строить сюжеты - редкое качество в эпоху тик-токов и диалогов, сводящихся к обмену репликами, монологов, лаконичных как стендап. Даже если читатель прежде не был испанофилом, он станет им после прочтения Пигарёвой, а если вдруг не станет - случай безнадежный, таким можно не заниматься.