Марья Розанова: "Кто сказал, что Атлантида провалилась в один день?"

Из монолога М.В. Розановой, прозвучавшего на вечере в Центральном Доме журналиста в Москве (конец апреля 2005 года) в ответ на вопрос: "Марья Васильевна, что нового вы увидели в Москве на этот раз? Что обратило на себя внимание?"

— Вы знаете, у меня ощущение, что ничего нового уже не случится. Что родное Отечество находится в состоянии Атлантиды. Кто сказал, что Атлантида провалилась в один день? Может быть, она тонула долго и медленно. К тому же погружение в воду - это не худший вариант. Потому что та субстанция, в которую погружаемся мы, простите, намного страшнее и отвратительнее.

Вот я сюда подъезжала и вдруг вижу: на каком-то доме укреплен громадный щит, который закрывает большой кусок пятого этажа, и на нем метровыми буквами (или даже трех-метровыми) написаны два слова «ПРОДАЕТСЯ ВСЕ». Вот так.

Действительно, продается все, куда ни глянь. И вот это, наверное, и есть самое страшное, что произошло в Отечестве. И иногда даже приходят в голову кощунственные мысли: так ли нам уж было плохо и отвратительно в те давние времена, при той власти, которую мы так отчаянно не любили? А может быть, мы лучшего не заслуживаем? Если вот то, что мы имеем сейчас, сделано за двадцать лет и нашими руками.

И поэтому возникает ощущение тупой тоски и грусти. И что дальше будем делать? Допустим, я знаю, что я хочу делать дальше! Но мне хорошо, мне семьдесят пять. Мне осталось не так уж много. Поэтому надо успеть доделать то, что я должна. А потом до свидания, до свидания, мы отплываем… Простите, но вы здесь почти все моложе меня. Вот сидят почти юнцы. Им-то что остается? А там дети подрастают. Они-то что будут делать? Какой мир мы им оставляем? Короче говоря, плохо мне, граждане.

Кстати, о том, что я хочу сделать до конца своих дней. В этом году я хочу закончить дополнение, почти четвертый том к тому трехтомнику лагерных писем Андрея Синявского, который я только что видела у вас в руках. Книга будет называться «Абрам да Марья», играю я с ней уже много лет, играю не надрываясь, тихо и лениво. И даже с большим удовольствием.

После чего Егор Андреевич (наш с Синявским ребенок) просит сделать еще одну книжку. Он хочет получить из моих рук книжку про себя. Условное название - «Маленький мальчик Егорушка». Синявского посадили, когда Егорке было восемь с половиной месяцев, а вышел он почти через шесть лет. И все Егоркино детство проходит в зеркале моих писем, которые, в свою очередь, отражаются в зеркале писем Синявского. И вот теперь Егорка, который сам уже довольно известный французский писатель Егор Гран, и знает, как книги делаются, говорит: вот ты выбери все, что у папы про меня написано, и раствори это в текстах своих писем. И никаких взрослых сюжетов! Это будет так интересно...

Или еще - два дня тому назад мне подарили замечательную книжку. Книжка была издана в самом начале 1937 года (хорошенький был год!), открывается она статьей, в свое время напечатанной в газете «Правда». «Сумбур вместо музыки», и составлена она, в основном, из газетных материалов тридцать шестого года, собранных в один кулак в тридцать седьмом - и про живопись, и про музыку, и про архитектуру, и про изящную словесность, и театр, в общем, про все, что хотите.

А я однажды сделала в журнале «Синтаксис» газетную подборку про тридцать седьмой год. В основном – по материалам «Литературки», отразившей жизнь цвета страны - ее писателей. Статьи давались в отрывках, цитатах, а частенько просто сверкали заголовками: Нет пощады! Кровавая свора! Исчадия лжи и злобы! Ублюдки! Выжечь до конца! А какие имена бились в этой истерике! Здесь и Шкловский, и Платонов, и Маршак, и Михаил Кольцов, и Тынянов, и Бабель...

Это было время борьбы с врагами народа, но, простите, кроме врагов народа, которые негодяи, которых только стрелять и давить любым способом, газета нам рассказывает, что были еще совершенно замечательные ситуации. Они вошли в газету роскошными заголовками, роскошными цитатами, и я хочу сделать книжку, построив ее исключительно на газетном материале. Иногда хватает просто нескольких фраз и даты, и все становится понятно. История Отечества становится ясна даже по мелким газетным объявлениям. Очень хороши бывают траурные и всякие прочие, и такие и сякие. И газетные приветствия…

Но когда на все это смотришь, то возникает еще один сюжет, который меня невероятно волнует и занимает. Если я сейчас скажу, что я имею в виду, боюсь, что вам, таким прогрессивным и замечательным, я покажусь ретроградом и вообще жуткой сволочью. Потому что я обнаружила, и обнаруживала это не раз, нашу национальную склонность к мифотворчеству, и много раз сталкивалась с тем, что один миф, одна легенда вытесняется очень быстро и очень хорошо другим мифом, другой легендой. И поэтому я иногда беру под свою защиту некоторых одиозников. Берию, например, или Андропова. Вот и сейчас я ведь вижу как один из вас дернулся при слове «Берия», а другой скривился на «Андропова». Ну что же, значит, я про Андропова знаю и думаю больше, чем вы про него думали, сударь. И я никогда не забуду, что именно Берия, возглавивший Лубянку сразу после смерти Сталина, немедленно прекратил дело врачей-убийц, покончив тем самым с государственным антисемитизмом.

А иногда я позволяю себе вспомнить, как сегодняшний враг всего прогрессивного человечества товарищ Сталин защитил учителя средней школы, которого выгоняли с работы за то, что он посмел (не помню сейчас точно в каком году) написать ему возмущенное письмо про то, что Васька Сталин плохо ведет себя на уроках и плохо учится. И как только в школе стало известно, что он написал такое письмо, коллеги быстро выкинули его из школы в невероятном ужасе от этого происшествия. А Сталин заступился.

Вот я вижу, что еще один замечательный человек мной явно не доволен. Но что делать, мною всегда недовольны. Я всегда хуже всех и ничего не могу с этим поделать, единственное мое утешение, что иногда, через много лет мне кто-нибудь говорит: а вы знаете, вы десять, пятнадцать, двадцать лет тому назад нам про это говорили, а мы не верили...

— Марья Васильевна, что вы думаете о журналистах в России? О журналистике вообще?

- Первое, о чем я прошу всех, кто ко мне приезжает — это привезти газеты и журналы. Потому что все мы немножко лошади, все мы немножко психи, у каждого из нас свои примочки и свои психозы, свои точки помешательства, и вот одна из моих точек помешательства - это старые газеты. И если вы пройдетесь по моему дому, то увидите, что весь он завален прессой. Газетами. Я обожаю старые газеты, ибо ничто так не расскажет нам про мир. Я вообще свежие газеты почти не читаю, газета должна вылежаться, выдержаться, как старое вино, чтобы прошли сегодняшние шум, гам и суета. Трехнедельной давности, трехлетней давности, тридцатилетней. Возьмите прошлогоднюю газету. Вы ее прочтете совершенно другими глазами и с очень большим интересом.

Но к любой газете надо подходить, уже имея в душе представление о добре и зле, и свой декодер, который вы включаете, читая то или иное сообщение. Когда раскрутился мой роман с Синявским, и подошел первый в нашей жизни его день рождения, я задумалась — что бы ему подарить необыкновенное, чем пронзить сердце так полюбившегося мне мужчины? Это был 1955 год, октябрь. И я ему подарила не что-нибудь, не галстук или зажигалку, и даже не красивую книжку, а подборочку газетных публикаций, которую сделала в январе 1953 года про дело врачей убийц. Нашу общую жизнь мы отсчитывали с января 1955, так что собирала я все это гораздо раньше. И преподнесла. И когда Синявский из моих рук получил такое, он удивился и спросил: откуда ты знаешь, я же тебе ничего не рассказывал?.. — Про что знаю? - Про то, что я об этом пишу повесть...

Газета - она интересна всегда. Потому что любой журналист — желтый, красный, черный, белый, совершенно все равно — он обязательно рассказывает о своем времени и вкладывает в свой текст что-то очень интересное. Даже если это интересное вам очень неприятно. Даже если он врет, как сивый мерин. Включая свой декодер, вы точно можете вычислить, что было на самом деле, что происходит. А что такое хорошо и что такое плохо, мы обязаны знать сами. Вот мое отношение и к газете, и к журналистам.

 — И все-таки, что вам интереснее всего?

 — Конечно, я очень люблю те газеты, которые нам открывают что-то, чего мы не знали раньше, я очень люблю оппозиционные газеты, потому что только при помощи оппозиции любая страна, любое правительство, любой народ, любое хозяйство может как-то развиваться. Потому что только оппозиция выносит какие-то независимые суждения. Мне очень жаль, что сегодня оппозиция практически почти растворилась. Я очень хорошо вижу, как поворачивается мир. Я все-таки очень старая, мне скоро восемьдесят, и на моих глазах произошла масса интереснейших вещей. Я жила при самых разных режимах. Хорошо помню, как я любила Сталина, и хорошо помню, как я его возненавидела, как я рвалась в комсомол в 44-ом году и как выскользнула оттуда в 49-ом Я не люблю людей, которые говорят - ах я с самого начала все понимал. Нет. Я отдала должное одному времени, другому времени, я во что-то поверила, потом разочаровалась. Потом опять верила и опять разочаровывалась, и опять, пока не стала Кассандрой и не дошла до своего сегодняшнего отношения к человечеству. Но мне всегда помогала жить журналистика. Повторяю – самая разная.

- Помните ли вы журналистику «оттепели», были ли публикации, которые вас особенно заинтересовали?

- Во время «оттепели», простите, я уже занималась нашими, сугубо нелегальными делами. После моего газетного подарка Синявский рассказал мне о том, что он пишет повесть, которая начинается с дела врачей-убийц, и что печатать ее будет не где-нибудь, а за границей. Поэтому на фоне такого приключения все перестроечные журналисты мне представлялись все-таки слишком официозными. Помните — «кто может сравниться с Матильдой моей?» Так вот, у меня под боком была своя Матильда. Хотя какие-то интересные вещи в «Литературке» были всегда, даже в те времена. А моя жизнь всегда шла где-то рядом с изящной словесностью. Вообще, «оттепель» для меня - не самое светлое время, к тому же мне не нравилось название. Я точно знала, что после оттепели начинаются заморозки. Логика замерзания такова.

— А Синявский читал газеты?

— Он предпочитал, чтобы я прочитала и ему рассказала. Или читала бы ему вслух. Так ему было интереснее. Мы всегда выписывали «Литературку», иногда - еще одну-другую газету, но «Литературку» всегда.

— Удивила ли вас пресса на Западе, уже в эмиграции?

- Французскую прессу я и сейчас не знаю. Прожив здесь 30 с лишним лет, я так и не выучила французский язык. По той простой причине, что занимаюсь только русскими делами, именно в русских делах ощущаю себя человеком понимающим, и мне это намного интересней. Французом я не стала и не стану никогда. А вот наш ребенок - француз, он мне и рассказывает, о чем спорят, о чем пишут. Мы иногда пускаемся в сравнения российских порядков, законов, обычаев с французскими. В принципе же меня занимают русские проблемы. Я сколько-то лет издавала и сейчас время от времени выпускаю русский журнал. Мне недавно сказали, что пора делать новый номер «Синтаксиса», который из журнала превратился в альманах и выходит только тогда, когда появляются интересные сюжеты и материалы. Сейчас ситуация складывается так, что очень скоро кое-какие авторы из Отечества перейдут печататься за границу. Ситуация повторяется

- То есть славная некогда традиция «тамиздата», по вашему мнению, вернется?

- У меня есть ощущение, что целому ряду авторов становится все труднее и труднее высказаться в российской прессе. Первый вопрос, который я задаю всем приезжающим, просто всем, когда сама бываю в Москве - какая газете caмая храбрая, самая оппозиционная? И понимаю, что круг оппозиционной мысли сжимается, а без этого невозможно движение вперед, никакое, никогда. Только за счет оппозиции, спора ее с верхушкой, что-то вообще продвигается в мире. И очень скоро кому-то из оппозиции придется прийти в объятия журнала «Синтаксис». Куда деваться-то? И «Синтаксис» из альманаха снова превратится в журнал, вернется в свое журнальное состояние.

— Что было вашим главным побуждением начать издание «Синтаксиса» в Париже?

— Понимаете, мы приехали на Запад, и очень быстро выяснилось, что Синявскому опять негде печататься. Когда мы жили в Москве, он посылал свои вещи на Запад. А когда мы приехали на Запад, то его печатали на всех языках, кроме русского. Потому, что русской прессе на Западе он опять стал неугодным. Опять проявилось то, что он определял формулой «стилистические разногласия».

— Так Андрей Донатович определял свои взаимоотношения с советской властью. Но складывалось впечатление, что и в советский период российской свободы он не всегда совпадал с идеологическим мейнстримом. Вспомнить хотя бы отношение к расстрелу Белого дома. Не кажется ли вам, что настоящий думающий интеллигент всегда имеет некие стилистические разногласия? Не в этом ли – драма сегодняшней России, ее утраченные иллюзии?

- Здесь другое. Здесь главное - присутствие в России двух русских народов. Их, русских народов на самом деле два. Страна рабов и страна господ. И, к моему очень большому огорчению, рабов больше. Господами стали - не буду называть имена, их многие знают намного лучше меня, - не самые приятные люди, и не самые светлые. И вот тут в душе российского человека проснулся тот самый раб. Приспособленец, соглашатель, можно сказать много разных слов. Мне больно говорить об этом, но пора признать все-таки, мне кажется, что мы проиграли. Мы проиграли, мы возвращаемся. Я не очень точно представляю себе, в каком году мы находимся сегодня - в 1934, в 1936. или в 1935? И когда наступит 1937? Конечно, это будет не так, как было, потому что события идут не по кругу, а по спирали. Но идем по вот этим ступеням, виткам. Очень смешно - я как-то взяла какой-то русско-французский словарь старый, затрепанный, издан в России в 1931 году - каким-то акционерным обществом. Представляете, в 1931 году это еще было - какие-то общества, самостоятельность у таких замечательных начинаний как издательства. А потом все, потом ничего не стало. Была частная собственность, НЭП, разнообразные учреждения, фирмы, издательства, не говоря уже о клубах, и ресторанах, и что-то еще. Где это все? Нету. К середине 30-х годов все мало-помалу спокойно растворилось.

- Довольно мрачный прогноз.

- Больше всего на свете я хочу ошибиться. Чтобы ничего из того, о чем я здесь толкую, не состоялось бы. И я с удовольствием через год-другой, если доживу, скажу: братцы, как я рада, что я ошиблась. Но до сих пор я в прогнозах не ошибалась, к сожалению. Все-таки - Кассандра...

- Неужели вы также предвидели, чем закончится перестройка? Вспомните этот энтузиазм, горение, публикации в «Огоньке», «Литературке», в том числе Синявского, которые были глотком свежего воздуха и знаком надежды для многих.

- Все правильно. «Где же эти утки? У меня в желудке» - как говорится в какой-то детской книжке. Вы меня простите, в том, что происходит, я обвиняю не только кремлевских деятелей, нет. Вот тут на днях смотрела телевизор, показывают беседу Ганапольского с Валерией Новодворской, и Новодворская, ничтоже сумняшеся, в этот самый телевизор начинает объяснять, какие замечательные экономисты сделали реформы, и какой светлый ученый Егор Гайдар. Простите, но когда я вижу, что делают эти светлые умы, мне хочется спросить: вы хотя бы на счетах, экономисты, считать умеете? Или как? Я недаром коллекционирую газеты. Где-то за полгода приблизительно до начала шоковых рыночных реформ Егор Гайдар выступал в «Московских новостях» и писал о невозможности рыночной экономики в СССР. У меня есть эта статья. Проходит всего ничего, и вдруг этот экономист меняет свои убеждения. Я понимаю, как может измениться точка зрения при открытии новых фактов, новых документов. Но экономика - это наука, где что-то складывается из определенных кирпичиков, так быстро там не бывает. И если ты так меняешь свои убеждения, значит, ты не ученый. Ты не знаешь, о чем ты говоришь. И вот такие люди закрутили экономику колоссальнейшей страны.

Когда я пыталась кому-то из поклонников тех реформ, условно я бы этих деятелей назвала собирательным СПС — сказать, мол, братцы, так не делают, приватизация, то и другое — мне отвечали, что во всем мире так было. Капитализм везде был сначала бандитский, пиратский, такой и сякой, неуравновешенный, и в Англии, и в других странах так начиналось. Я говорила, да, конечно, может быть, так и начиналось, и в Англии тоже. Но английская королева, если отлавливала пиратов, то вешала их на рее. Ну, так, на минуточку. Хотя кто-то уцелел и создавал какие-то капиталы. В Англии, и вообще капитализм, по моим наблюдениям, растет, как дерево. Сначала возникает маленький прутик, потом появляются побеги, потом завязываются цветочки, потом уже, позже, появляются плоды. Мой родной сын, Егор Андреевич, человек двух профессий. Он — писатель, это приносит большое удовольствие, но не кормит. А кормит то, что очень серьезный экономист. У него маленькая фирма, которая дает советы крупным иностранным компаниям о том, как вести свои дела во Франции.

Много лет его клиентами были не кто-нибудь, а товарищи Микрософт, Барклай банк, Тошиба. И вот он почитал как-то материалы, которые я ему подсовывала, тексты экономистов эпохи перестройки, чтобы он посмотрел их профессиональным глазом. Я-то экономист стихийный, как любая женщина. Он прочитал, помнится, Аганбегяна и сказал - это у вас такие академики? У вас же никогда ничего не будет. Потому что он путается в том, что у нас должны знать студенты второго года обучения, иначе они никогда не найдут работу. Вот так Егор Андреевич Синявский отнесся к экономическим рассуждениям российских академиков.

Обратно же можно перейти к правосудию. Сначала появляется странное слово олигархи, а потом я вижу, что одним олигархам что-то можно, а другим это же что-то нельзя. А как же свобода, равенство, братство? Закон, который равен для всех? Я тоже за то, чтобы вор сидел в тюрьме. Но если этот вор, и этот, и этот тоже, то почему один вор сидит, а другой нет? И я начинаю понимать, что один вор мил и приятен этому правительству и каким-то людям в этом правительстве, а другой вор чем-то не угодил. Как же так? И вот иногда я начинаю думать о том, что даже страшное дооттепельное время было в чем-то чище, чем сегодняшнее. Потому что, простите пожалуйста, я думаю, что когда товарищ Сталин выселял чеченцев, это было очень страшно, но погибло гораздо меньше народа, чем сегодня. И то, что в Чечне происходит сегодня - страшнее, чем было тогда.

— Вы сказали о том, что интеллигенция — проигравшая в сегодняшней ситуации, отчасти — виновница проигрыша и своего, и страны. Куда же исчезли ее неоспоримые качества, которыми гордились поколения? Спрятаны в подполье, про запас? Почему доллар оказался более разрушительным для совести и чести русского интеллигента, чем лагерь?

- Деньги - это самое страшное. Вспомните 30 сребреников. И потом, вы забываете старую русскую поговорку - «дай человеку лычки, а сволочью он сам станет». Слыхали?

2005. Публикуется впервые.