Уроки польского [О Кшиштофе Кесьлёвском и не только]
[Минюст считает автора иноагентом.]
[Печатаем эссе о Кшиштофе Кесьлёвском и польской культуре из новой книги Андрея Колесникова (Минюст РФ считает его иноагентом), посвященной книгам и кино, связанному с книгами. Сборник "Попасть в переплет. Избранные места из домашней библиотеки" вышел в "Редакции Елены Шубиной".]
Учебник польского. Классика жанра – зеленый такой, варшавского издательства «Виедза повшехна», авторы Станислав Каролак и Данута Василевска. Тогда еще можно было все это добро покупать в книжном магазине братских стран на улице Горького, на противоположной от магазина «Москва» стороне. И вообще очень много учебной литературы по иностранным языкам издавалось в Польше (и в других странах «народной демократии» тоже) и попадало в Советский Союз – например, учебник испанского языка 1975 года издания Оскара Перлина, или появившийся таким же образом в 1960-е четырехтомник Essential English for Foreign Students оксфордского происхождения. Учебник Каролака-Василевской несколько устарел уже к началу 1980-х, к тому времени, когда я, вдруг ощутив, возможно, генетическую ашкеназийскую тягу к польской культуре, занимался языком с полонистом, другом своего брата, три раза в неделю мотаясь в пятиэтажку на улице Гарибальди. Учебник был, как говорил мой учитель, обращая внимание на некоторые исчезнувшие из обихода слова, z epoki szafek nocnych, «из времени прикроватных тумбочек». Он звал жену показать, как вундеркинд, то есть я, сходу писал польские диктанты без ошибок. Впрочем, это мое единственное уникальное свойство в освоении любых языков при грамматической лени и тупости. И вот ведь снова вопрос: куда этот учебник запропастился? Толстая тетрадь для занятий – осталась. Другой учебник – для вузов, 1970 года, издательства «Высшая школа» - остался. Причем на нем, стыдно признаться, стоит печать «Научная библиотека им. Горького МГУ». Обстоятельств его появления в доме не помню, зато помню целые фразы и стихотворные цитаты из него. Какой-то он обугленный… Вроде у нас пожаров не было, правда, был пожар у моего друга – неужели этот учебник из его квартиры? Спустя короткое время польская культура себя оправдала: да, конечно, был уже Анджей Вайда, но в каком-то кинозале я увидел «Короткий фильм о любви» из «Декалога» Кшиштофа Кесьлевского. И понял, что это мой режиссер, а потом, когда сценарии в начале 1990-х начали появляться в журнале «Искусство кино» - мой писатель.
В Советском Союзе, несмотря на то что время от времени выходили сборники вроде «Современного английского детектива», остро не хватало этих самых детективов. Те, кто знали польский, активно читали вполне себе трэшевые местные детективы в мягких обложках – мне их давал мой учитель в качестве языковой тренировки. Но польский открывал окно в другой – полусоветский, полузапретный, полудиссидентский, протестный – мир. В том числе мир культурный и киношный.
В детстве Польша для меня началась с книги необычного узкого формата: я разглядывал карикатуры Збигнева Ленгрена о новых приключениях профессора Филютека, Wydawnictwo Artystyczno-Graficzne, Warszawa, 1961 год. А позже появились романы Альфреда Шклярского о приключениях Томека. Затем Сат-Ок, с его индейско-польским происхождением и мамой с индейским прозвищем Белая тучка (хотя теперь говорят, что это была грандиозная мистификация, но до чего же талантливая – я даже написал Сат-Оку письмо, ответа, правда, не получил).
Что еще? Магазин на московском юго-западе «Польская мода». Понятие «польские джинсы» (из Юрия Трифонова). Ощущение диссидентства, которое для московского студента 1980-х в большей степени было связано не с Чехословакией, а с Польшей.
Все польское было нагружено дополнительными смыслами – и прежде всего духом свободолюбия. Иосиф Бродский читал польские журналы. Еще в 1960-е в самиздате распространялось стихотворение Бориса Слуцкого: «До той поры не оскудело, / не отзвенело наше дело! / Оно, как Польша, не сгинело, / Хоть выдержало три раздела». Самоуничижительная совестливая рефлексия советской интеллигенции пробивалась в стихах Натальи Горбаневской: «Это я не спасла ни Варшаву, ни Прагу потом». Булат Окуджава прозрачно намекал для понимающих: «Забытый богом и людьми спит офицер в конфедератке. / Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река. / Пройдут недолгие века – напишут школьники в тетрадке / все то, что нам не позволяет писать дрожащая рука». Мой репетитор по литературе еще в последнем классе средней школы открыл мне глаза на имперские стихотворения о Польше Пушкина и Тютчева, назвав их «гнусными». Тютчев: «Да купим сей ценой кровавой / России целость и покой». Уже тогда было сформулировано то, что работает до сих пор: роль Польши – функция буфера и зоны влияния, это территория, которая должна быть подавлена и обязана удовлетвориться ролью младшей сестры.
А потом пришло время раскрытия правды о Катыни. И Бориса Ельцина, единственного из советских/российских руководителей, попросившего прощения у поляков. В 2010-м и Путин преклонил колени перед катынским мемориалом. Кажется, что это было не только в буквальном, календарном, но и в ментальном смысле в прошлом веке – столько изменений в худшую сторону произошло.
Обаяние польского кино имело значение. Литературы – тоже: Витольд Гомбрович, Чеслав Милош, издатель Ежи Гедройц. Потом важными стали польские опыты гражданского и политического сопротивления, «Солидарность». Затем – польская либеральная реформа, Лешек Бальцерович. Gazeta Wyborcza, в здании которой я бывал раза три, всякий раз завидуя тому, как устроена – и в профессиональном, и в бытовом смысле -- настоящая общенациональная демократическая газета, освященная именем обаятельнейшего Адама Михника. И я там публиковался несколько раз!
В Варшаве на Краковском предместье и улице Новы Свят я заходил в книжные магазины – это было похоже на Москву и Питер. Краков же казался мистическим городом. Однажды я почему-то там в буквальном смысле слова чуть не задохнулся – кажется, воздух этого города не для меня. Хотя начиналось все хорошо – с магазина польских крепких настоек недалеко от Рыночной площади и одного из самых красивых храмов мира с ошеломляющими витражами и алтарем работы Вита Ствоша – Марьяцкого костела. Потом ночью, уже после посещения магического же еврейского квартала с его кладбищем и заведениями, каждое из которых отражало оттенки еврейской культуры, иной раз не пересекающиеся – как израильский, по сути, ближневосточный, ресторан и соседний, традиционно восточноевропейский ашкеназийский, где посетитель в абсолютно буквальном смысле проваливался в XIX век, я начал задыхаться в гостиничном номере. Выпили мы с товарищами изрядно, да и воздух Кракова один из самых грязных в Европе – это все из-за угольного отопления, которое вроде бы стали запрещать, но я там бывал несколько раз до запрета. Но все равно в этом приступе было что-то необычное. И тогда я вспомнил, как в «Двойной жизни Вероники» Кшиштофа Кесьлевского молодая певица Вероника умирает именно в Кракове.
Кшиштоф Кесьлевский умер очень рано, в 54 года, но к этому времени он, собственно, и решил перестать снимать, словно бы подытожил жизнь. Он современный режиссер, его фильмы совершенно не устарели, но сейчас ему было бы сильно за 80 лет. Парадокс ранней смерти – он кажется по-прежнему классиком, но пятидесятилетним. Кесьлевский так показывал мир уже в свои 40 лет, что казалось, будто это сверхмудрый взгляд 80-летнего. Он так показывал мир, что однажды у интервьюера возник вопрос: кто это так смотрит твоей камерой – само кино? Нечто, ответил Кесьлевский. Как призрак умершего, который наблюдает за оставленными им жизненными обстоятельствами (и слегка корректирует их, как сценарист) в фильме «Без конца». За событиями наблюдатель, он же сочинитель, следит вместе со зрителем и читателем. В сценарии «Без конца» суетливый помощник пожилого адвоката раздражает старика. «Да и нас» - это пояснение в сценарии: наблюдатель заранее солидаризуется с читателем/зрителем. И не сомневается в его реакции.
Нечто наблюдающее – это пришло из документального кино, с которого Кесьлевский начинал свою карьеру. В 15-минутном фильме 1980 года «Говорящие головы» нечто наблюдающее задает вопросы людям в возрасте от одного года до ста лет: «Кто вы?»; «Чего бы вы хотели?» Годовалый ребенок молчит. Двухлетний – называет свое имя и говорит, что хочет стать машиной с сиреной. В конце фильма столетняя женщина переспрашивает наблюдателя, потому что плохо слышит. На вопрос, чего бы пани хотела, отвечает – «Еще жить». А в промежутке люди рассуждают так, как если бы нечто наблюдающее было моральным критерием – они хотят быть хорошими, разбирают свои недостатки и ищут пути самосовершенствования.
Неудивительно, что лицо наблюдателя (герой «Короткого фильма о любви», 18-летний юноша, подсматривающий с помощью подзорной трубы за дамой, живущей активной личной жизнью, но забывшей, что такое любовь – тоже наблюдатель) Кшиштофа Кесьлевского – это лицо самого умного и глубокого человека, которого я когда-либо видел. Разве что его можно сравнить с лицом Юрия Трифонова, но у Кесьлевского нет трифоновской тяжести взгляда. Они оба умерли в возрасте за пятьдесят, в принципе уже все сказав миру.
Того, что Кесьлевский написал и снял оказалось достаточно, чтобы войти в историю кино. Всякое кино – ввиду наличия сценария – это трансформация букв в визуальные образы. Но иной раз читать кино интереснее (или не менее интересно), чем смотреть. И вот в 2021-м в Corpus вышел толстенный том, в 66 авторских листов, сценариев и интервью Кесьлевского. Многое из этого я уже читал – «Декалог» в «Искусстве кино», там сценарии печатались в переводе Ксении Старосельской 1993-1994-м. Журнал вообще в те годы потрясающим, что при редакторстве Константина Щербакова, что Даниила Дондурея, впоследствии я общался и с тем, и с другим, так и не научившись называть рафинированного Даниила Борисовича Даней. С автобиографией Кесьлевского и некоторыми сценариями, купленными в Варшаве, ознакомился по-польски. Но то, что меня очень интересовало в буквенном виде – «Двойную жизнь Вероники» и трилогию «Синий», «Белый», «Красный» прочитал впервые. «Без конца», фильм, который я не видел на экране, оказался литературным шедевром.
Это очень европейское кино и европейская проза с европейскими сюжетами, точнее, общечеловеческими. И только в «Белом», в очень польском по духу иронически-комедийном фильме, возникают реалии рубежа 1990-х, периода конца коммунизма. Персонаж, который пересчитывает пачки долларов и деловито-раздраженно кричащий «Двери!», когда купюры разлетаются у него из-за сквозняка – это оттуда. Герой актера Збигнева Замаховского, контрабандой, в большом чемодане, вернувшийся на родину, где бандиты, утащившие багаж, разочарованно выбрасывают его в грязный овраг, с чувством произносит, размазывая мерзкую жижу под руками: «Наконец-то я дома!» Только иной русский поймет эту славянскую жесткую иронию.
Кшиштоф Песевич, соавтор сценариев Кесьлевского, отточивший перо на «Декалоге» - профессиональный юрист, выглядевший как заурядный делопроизводитель. Но сценарии этого тандема – настоящая литература, вытаскивающая на свет очень сложный и трагичный в своей повседневной серой унылости мир варшавского спального района времен позднего социализма. Кесьлевский – наблюдатель случайностей, из которых складывается жизнь. В игровом кино он выступает как документалист человеческих душ.
Режиссер выбирал лучших актрис, и превзойти самих себя после фильмов Кесьлевского им было трудно. Гражина Шаполовска (Магда в «Коротком фильме о любви»), Жюльетт Бинош, Жюли Дельпи, Ирен Жакоб. Если бы он приспособил к своему замыслу других актрис, работа с ним была бы пиком их профессиональной картеры. Жакоб, которую Кесьлевский называл по-отечески на польский манер Ирэнкой, сыграла у него две главных роли в «Двойной жизни Вероники» и «Красном». За Веронику она получила приз за лучшую женскую роль в Каннах. Очень по-кесьлевски появилась в одной из киноновелл Антониони и Вендерса в фильме «За облаками». А дальше, в сущности, ничего существенного. Но сыгранного опять-таки хватило, чтобы остаться в истории кино.
Кесьлевский был реалистом, а потому верил в случайности. Одни и те же персонажи и пейзажи переходят из одного фильма в другой, мелькая на несколько секунд – траектории жизни незнакомых людей пересекаются самым причудливым и в то же время будничным образом. Нескольких таких персонажей он объединяет в числе спасшихся после кораблекрушения в фильме «Красный». Случайные знакомства спасенных таят в себе новые – нереализованные – сценарии.
Кесьлевский практически не интересовался «спором славян между собой» - в смысле не интересовался большим братом, Советским Союзом, и не дожил до споров поляков «между собой» по поводу вины и ответственности за прикладной во всех смыслах антисемитизм – до яростной дискуссии вокруг блистательных образцов польского кино, «Колосков» Владислава Пасиковского и «Иды» Павла Павликовского. Ему хватало опыта социалистической Польши и старой Европы рубежа 1990-х. Там он находил вечные характеры и вечные сюжеты. А трагедия погрома в Едвабне и ужас Катыни – все потом. Как и фактическая гордость путинской России за катынские преступления и стремление стереть память – омерзительное в своем лукавстве.
Моя Польша – Польша учебника Василевской и фильмов Кесьлевского, куда-то провалилась, как и моя Россия. Осталась, впрочем, его, Кесьлевского, Европа. Или мне это только кажется. Zdaje mi się…
На фото: кадр из фильма Кшиштофа Кесьлёвского "Синее" с Жюльет Бинош
