Вячеслав Рыбаков: «Идеальный чиновник неукоснительно исполняет все требования традиционной морали»

Вячеслав Рыбаков: «Идеальный чиновник неукоснительно исполняет все требования традиционной морали»

 

Вячеслав Рыбаков — известный российский китаевед, доктор исторических наук, специалист по средневековому китайскому праву. Автор полного комментированного перевода Танского кодекса (китайский свод законов, сыгравший для цивилизации Юго-Восточной Азии ту же роль, что Кодекс Юстиниана для европейской цивилизации). Отдал этому три десятка лет жизни. Одно лишь издание перевода в четырех томах заняло 10 лет.

Известен также как писатель-фантаст, лауреат ряда литературных премий, лауреат Государственной премии РСФСР по кинематографии им. братьев Васильевых (1987).

В октябре 2013 года в издательстве «Петербургское Востоковедение» выходит новая его книга «Танская бюрократия. Часть 2: Правовое саморегулирование. Том 1», являющаяся продолжением ранее начатого исследования «Танская бюрократия. Часть 1: Генезис и структура» (СПб., 2009).

 

— Почему вы начали заниматься танским правом? Зачем это все? Для чего и кому нужно разбираться, как служили и отдыхали чиновники в древнем Китае, как их наказывали за произвол и мордобой?

— Зачем вообще история? Ведь человек, который помнит, чем отличался Перикл от Ашоки, герцог Мальборо от Уистона Черчилля и Сталин от Гитлера не получает ни прибавки к зарплате, ни дополнительной мышечной массы, ни квартирных льгот, ни лишних лошадиных сил в мотор.

Но быть умным, при всех издержках этого состояния, в конечном счете всегда лучше, чем быть глупым. Ведь не зря же во все времена правители, искренне озабоченные будущим своей страны, предпочитали умных граждан, создавали для них институты, университеты, академии...  А те, кто наоборот, — изо всех сил старались умных превратить в глупых, а институты и академии — в доходные дома.

На мой взгляд, право само по себе — очень скучная вещь. Кроме того, наверное, еще очень не скоро мы, россияне, перестанем воспринимать как непреложную истину известное высказывание «закон — что дышло...» Так что право, вроде бы, вещь не только скучная, но еще и достаточно малопочтенная, нормальный человек с ним связывается лишь от полной безвыходности.

Но! Если посмотреть на право не как на орудие, простите за выражение, классового господства, а как на весьма специфический продукт культуры, как на откровенный рассказ государства о том, от чего оно мечтает в самом себе избавиться и каким, стало быть, оно мечтает стать — делается гораздо интереснее. Именно под этим углом зрения я стараюсь изучать традиционное право Китая. Сильно подозреваю, что такой подход мне подсказала моя вторая ипостась, и если бы не увлеченность фантастикой и ее конструкциями светлого будущего — я бы нипочем до подобных интерпретаций не догадался.

А уж то, что с проблемами развитой бюрократии Китай столкнулся, когда даже самых дальних предков Рюрика еще и в проекте не было — это факт. И то, что за прошедшие тысячелетия опыт решения этих проблем был им накоплен колоссальный, бесценный, — тоже не приходится сомневаться.

 

— Звучит красиво, но довольно абстрактно. Зачем нам знать, сколько палок полторы тысячи лет назад били в Китае тому, кто, например, расквасил соседу нос? Ведь у вас едва ли не половина книги посвящена скрупулезным расчетам, как следовало наказывать, если посторонний побил постороннего, а как — если  брат брата, или муж жену, или подчиненный начальника...

— Представления о том, как и за что уголовный закон от лица государства должен наказывать провинившихся подданных, развивались не сами по себе, а как часть всего китайского миропонимания — сложного, своеобразного и тоже постоянно развивавшегося. Такое развитие увенчалось двумя существенными моментами.

Первое — убеждением, что строгость наказания должна абсолютно точно соответствовать тяжести преступления, а применение наказаний либо недостаточных, либо, еще того хуже, чрезмерно суровых, может приводить к стихийным бедствиям, голоду и вымиранию сотен тысяч людей. Поэтому за всякое преступление уголовный кодекс назначал совершенно однозначное наказание, без вариантов. Соответствие наказания преступлению выверялось лучшими умами империи, было зафиксировано Высочайше утвержденным законом и на волю судей не оставлялось — а то, глядишь, река Хуанхэ смоет полстраны.

И второе — тем, что традиционная мораль с ее семейными и социальными ценностями первична, а уголовный закон лишь страхует от нарушения ее норм. Например, когда один родственник совершал некое преступление — конечно, если только это не было покушение на императора или военный мятеж — для всех остальных родственников сугубо моральным было, если они о преступлении знали, таить его от властей и даже давать преступному родственнику убежище, если он подвергался со стороны органов правопорядка вполне законному преследованию. А в поддержку этого морального требования уголовным законом был разработан целый комплекс наказаний за донос на преступного родственника, за непредоставление ему убежища и так далее.

 

— Этакий гуманизм — полторы тысячи лет назад?

— Обе эти черты танского права — полная однозначность предписаний уголовного закона и их сугубая обусловленность требованиями морали — были, в общем-то, известны и до меня. Но, насколько я знаю, прежде никто не свел их воедино и не увидел, что предписания уголовного закона могут применяться в качестве совершенно точных количественных характеристик важности тех или иных моральных норм.

Вот отсюда утомительное на первый взгляд изобилие в книге расчетов наказаний за различные преступления против личности — хотя я и сам понимаю, что по танскому кодексу нам никогда и никого в реальности карать уже не придется.

Наверное, это самое существенное чисто востоковедное открытие, которое обосновано и применено в данном томе моей многоступенчатой монографии. Открытие не слишком фундаментальное, наших представлений о Китае оно не переворачивает. Но все же... Скажем, представление об атоме было известно еще с античных времен. Но понадобилось разработать понятие точной численной характеристики — атомной массы, чтобы Менделеев смог сформулировать периодический закон и свести его в свою знаменитую таблицу.

Мои достижения, конечно, значительно скромнее. Применительно к основной задаче — изучению средневековой китайской бюрократии и ее правового положения — удалось в единых единицах измерения сопоставить правозащиту чиновников различных уровней и правозащиту старших в иных иерархиях. Например, абсолютно совпадали наказания за выбитый зуб или сломанный палец в случаях нанесения побоев женой — мужу, младшим родственником — старшему родственнику (при том, что они принадлежали к одному поколению и к средним степеням близости родства), простолюдином — чиновнику 4—5-го рангов и мелким служащим — своему руководителю 6—9-го рангов; во всех этих случаях полагалось 2,5 года каторги. Патерналистская сущность и изоморфность структурных ячеек тогдашнего китайского общества из области общих рассуждений сразу переходят в область точной науки.

 

— Как связаны танское право и правила поведения танского чиновничества? Насколько средневековое китайское общество можно назвать правовым, и какие здесь возможны исторические параллели?

— Прямая модернизация — вещь коварная и опасная. Термин «правовое государство» настолько связан с самыми ярыми политическими спекуляциями современности, что я не стал бы им пользоваться. Например, считается, что правовое государство невозможно без гражданского общества, которое тоже еще не очень понятно, что из себя представляет и каковы границы применимости этого термина.

Но, безусловно, китайцы еще полторы-две тысячи лет назад пытались строить общество диктатуры закона, причем, надо признать, представления о таком обществе у них и у самих-то не стояли на месте, а трансформировались весьма бурно. И сама диктатура закона понималась ими весьма специфически: все равны перед законом, но закон, в свою очередь, относится ко всем НЕРАВНО. Ведь как может быть отец равен сыну или дед — внуку? Честный работяга — тунеядцу? Герой войны — тому, кто за чужими спинами отсиживался? Относиться к ним равно — это аморально, это высший тип несправедливости. Нельзя и пытаться уравнивать неравных! Такое попробовал сделать в III веке до нашей эры Цинь Ши-хуанди — и его режим навсегда стал в Китае олицетворением тирании.

А связь правил поведения, в том числе — правил поведения чиновничества, с уголовными законами — самая прямая. Идеальный чиновник — это тот, кто неукоснительно исполняет все требования традиционной морали. Например, уходит в отставку на три года для исполнения обязанностей траура, если почил его батюшка. Чиновник, который скрыл кончину отца и остался на службе, подлежал уголовному наказанию вплоть до высылки на окраины страны, а по отбытии установленного законом наказания мог восстановиться на службе лишь с сильным понижением в ранге, то есть нормы уголовного права стояли на страже морали.

 

— Насколько исследования такого рода являются занятием чисто академическим? Могут ли быть ваши исследования применимы к современной российской действительности? Какой урок танское право дает современной России?

— Раз я работаю в заведении, которое по старинке еще именуется Академией Наук — хотя уже весьма мало напоминает Академию времен Ломоносова, Вавилова или Келдыша, становясь, скорее, чем-то вроде министерства обороны времен Сердюкова с его аутсорсингом, мерчандайзингом и менеджментом по клинингу — стало быть, это исследование прежде всего является академическим.

Уроков же, на мой взгляд, множество, но хочу вот о чем предупредить. Некоторые мои утверждения могут показаться политически или идеологически ангажированными. Однако воспринимать их таким образом будет столь же неверно и ошибочно как, например, генетику называть продажной девкой империализма. Она не девка и не империализма, а просто наука, то есть достоверное, подтвержденное фактами, развивающееся знание.

Для начала самое простое.

Не могу сейчас с ходу вспомнить точно — кажется, фон Хайек или кто-то иной из главных теоретиков открытого общества — высказал в свое время приблизительно такую мысль: «Единая общая этика — это основа рабства». Изучение китайского традиционного права показывает, что все значительно сложнее.

Единая общая этика, напротив, гарантирует от очень многих видов рабства и произвола. Уголовному праву, а значит, государству с его аппаратом принуждения и карательными органами, приходится вмешиваться в жизнь людей именно там и тогда, когда перестает срабатывать — или начинает мешать тирании — устоявшаяся нравственность. Где сохраняют эффективность веками выстраданные и общепринятые «можно» и «нельзя», там полиции делать нечего. Там, где эти общие «можно» и «нельзя» размываются индивидуальными вариациями, общая жизнь разваливается и насыщается повальной взаимной требовательностью и враждебностью, и уж только тогда, поневоле, в эти области нехотя, неумело, зачастую топорно приходится влезать государству с его доносчиками или видеокамерами слежения, алебардами ночной стражи или полицейскими дубинками...

Простой пример. В кодексе династии Тан среди всех его достаточно по тем временам многочисленных пятисот двух статей нет ни одной за осквернение храмов или, скажем, оскорбление чувств верующих. Такое просто не нужно было предусматривать, ведь уголовное право немыслимых юридических гипотез не создает. Статьи за хищение предметов из храмов были, да. Люди есть люди. И хотя в тогдашнем Китае мирно уживались несколько религий, и даже для совершенно чуждого Китаю иранского огнепоклонства законом предусматривались льготы и для настоятелей огнепоклоннических общин — эквиваленты чиновничьих рангов и привилегий, законодателям и в голову не пришло бы предусматривать кары за пляски не в то время и не в том месте. Так что общая этика — это еще и основа свободы. Возможно, в значительно большей степени, нежели основа рабства. А отсутствие общей этики — это явная дорога к полицейскому государству. А там, глядишь — и к рабству в его самых модернизированных вариациях.

 

— Так вот вы куда клоните!

Нет, не спешите. Я клоню совсем не туда. Это — только разминка, простенькая лемма.

Например, в массовом сознании общепринято, будто древние системы права для чиновников всегда предусматривают полную безнаказанность, а простому народу оставляют бесправие. Изучение танского уголовного права беспощадно к подобным предрассудкам.

Скажем, в этом «обществе поголовного рабства», как иногда называют традиционные восточные общества, уголовным правом предусматривалось, что если некий местный чиновник подстрекал подведомственное ему население ставить в свою честь хвалебные стелы и обелиски за выдуманные, реально не существующие успехи в управлении, или подбивал подвластный ему люд направлять ко двору петиции с хвалами в свой адрес и прошениями себя, любимого, наградить за что-то, на самом деле вовсе не сделанное, он наказывался сотней ударов палок. Если же чиновник для стимулирования этих действий прибегал к подаркам, к раздаче денег или материальных благ, пусть даже он пользовался при этом личными средствами, он подлежал ответственности как вор, укравший ровно столько, сколько роздал. Чем больше истратил, тем тяжелее наказание — так, как если бы больше украл.

Фактически перед нами древний и очень здравый прототип столь актуальной и в наше время статьи за подкуп избирателей с использованием административного ресурса. И то, что нечистоплотный кандидат нес материальную ответственность как простой ворюга, укравший ровно столько, сколько в сумме получили от него подкупленные избиратели, по-моему, совсем не плохой вариант решения этой вечной проблемы.

А вот совсем уже радикальное соображение, навеянное танскими законами.

Человеческая природа неизменна. Это значит, что люди никогда не могли и никогда не смогут не конкурировать. Хоть в чем-нибудь. Но выбор способов, какими человек старается заявить о себе и опередить других, зависит от тех ценностей, которые он впитал из культуры. Любая культура многогранна, и, в зависимости от своих склонностей и возможностей, человек с лотка, на котором жизнь раскладывает перед ним методики престижного самоутверждения, выбирает те, что наиболее отвечают его природным склонностям.

Все культуры мира спокон веков заняты, по сути, тем, что неустан­но пытаются предложить человеку достаточно для него привлекательные, достаточно выгодные и престижные и в то же время — общественно полезные области и виды конкуренции. Те, что наилучшим образом могли бы перенаправлять конкурентную энергетику человека из деструктивных сфер в конструктивные. Совокупность же этих заманчивых идеалов составляет идеальное представление общества о самом себе. Образ, к которому общество стремится приблизиться — прекрасно, впрочем, отдавая себе отчет, что к нему можно именно что лишь более или менее приближаться, но достигнуть нельзя уже хотя бы потому, что само это идеальное представление тоже меняется с ходом времени и развитием культуры.

Однако ненасильственное, духовное соблазнение позитивными ценностями никогда и ни при каких условиях не может полностью застраховать от социально нежелательных срывов. Во-первых, позитивные ценности не для всех могут оказаться заманчивыми, и всегда есть вероятность, что кто-то пошлет их подальше и начнет самоутверждаться совершенно иначе — так, что окружающим небо с овчинку покажется. Во-вторых, не все, кто стремится достичь успеха даже на самом позитивном поприще, будут конкурировать позитивным образом, то есть самоутверждаться реальными полезными результатами, а не интригами, подтасовками, жульничеством и так далее. Оба уклонения, при кажущейся их противоположности, в равной мере деструктивны для общества в целом. Именно для подобного рода случаев в любой культуре возникает сфера табу и карательных мер, которая раньше или позже приводит к созданию более или менее развитых уголовных законов.

В танском праве, как я уже говорил, взаимосвязь этичного и уголовного была доведена до возможного максимума; едва ли не каждый приз, предлагаемый ценностями культуры, был для полной гарантии оснащен карательными санкциями для тех, на кого заманчивость этого приза не подействовала или тех, кто старался достичь приза нечестно и незаслуженно. Меня восхищает то, как четко и взвешенно осознавали китайские законодатели той поры требования культуры к людям и как не стеснялись с филигранной выверенностью подпирать эти требования уголовными законами.

Именно глядя на танское право, начинаешь понимать: без выработанного собственной культурой целостного идеального представления о себе и своем обществе невозможно разработка эффективной системы уголовного права, иначе законотворчество начинает напоминать слона в посудной лавке, слепого и обезумевшего от уколов и укусов. Он беспорядочно топчет своими серыми тумбами в ответ на каждый новый укол, но под ними лишь бесценный фарфор хрустит. Он понятия не имеет, кто и откуда кольнет его в следующую секунду. Торопливо принимаемые новые слоновьи законы то жестоко карают за пустяки, то оставляют практически без возмездия серьезные и разрушительные деяния. И всегда реагируют с опозданием. Потому что нет общей картины состояния, которого надо достичь. Нет шкалы для сопоставления легкого и тяжкого.

Особенно же важно вот что.

Лежащее в основе законотворчества идеальное представление о коллективном будущем должно быть выработано именно собственной культурой. Никаких оглядок не должно делаться на чужие этические стандарты. Только те законы, что основаны на традиционной, укорененной морали, воспринимаются как справедливые и имеют шанс исполняться. Предписания, более суровые, равно как и предписания, менее суровые, чем те, что согласно неписаной общественной морали ощущались бы соразмерными тому или иному преступлению, в равной степени будут презираемы, отторгаемы и неэффективны — и потому способны лишь компрометировать высшую власть.

 

Вечные Новости


Афиша Выход


Афиша Встречи

 

 

Подписка