Ночи берлинского полусвета

MoReBo публикует фрагмент книги очерков и статей австрийского писателя и журналиста, составленную известным переводчиком-германистом М.Л. Рудницким, в которую вошли тексты из берлинских газет 1920-1930-х годов. Сборник вышел в издательстве «Ад Маргинем».

Романтика берлинских злачных мест охватывает вас уже на вокзале Александреплац, если выходить в сторону Мюнцштрассе, и окутывает своим пьянящим дурманом не только весь район, но, кажется, и весь мир. Сердцевину ее, несомненно, образует Нойе Шёнхаузерштрассе, вдоль брусчатки которой, словно деревья, фонарные столбы или иные уличные принадлежности, маячат сутенеры и их девочки, а сердцевиной сердцевины будет полицейский участок, ворота которого уже плотно закрыты и охраняются двумя блюстителями порядка. Все их помыслы сосредоточены вовсе не на какой-нибудь шлюхе, которую можно бесплатно потискать, пока ее сутенер, бессовестно позабыв об основной своей миссии, обтяпывает в подворотне выгодную сделку, спекулируя сигаретами, а на том, чтобы выкурить сигаретку, поскольку при исполнении им курить запрещено, или посидеть часок в красноватом полумраке укромного кабачка. Впрочем, и без Вайнмайстерштрассе, по углам которой толпится шпанистый сброд, ночи берлинского полусвета для меня тоже невообразимы. А уж тем более невозможно их помыслить без всенепременного полицейского шпика, который хоть и в штатском, но все равно словно в форме, инкогнито, но без труда опознаваем, ибо его выдают безупречно нафабренные усы и строгое соблюдение вахмистерской рабочей смены; излучая авторитет и уверенность, он следит за всеми неуверенными и подозрительными. Будь он даже куда невзрачнее и неувереннее, я все равно распознал бы его по повадке и осанке, по бесстрашию, с которым он здесь «фигурирует», опираясь ли на барную стойку, подпирая ли стену дома… У остальных-то бесстрашия в помине нет, только наглость.

Кафе «Даллас»

Кафе «Даллас», на Нойе Шёнхаузерштрассе, 13, когда-то называлось «Чертог ангелов». Но времена меняются. Уже после «Чертога» это помещение служило общественной столовой, в чем, по-моему, и состояло его истинное предназначение. Потому что чертоги ангелов не строятся этакой нескончаемой кишкой, дальний конец кото- рой, словно другой берег озера, теряется в сизой дымке, и со вторым отдельным входом слева, за котором когда-то, вероятно, размещались сепаре для отставных ангелов, теперь же стоит стол с рулеткой, а по стенам в стеклянных витринах развешены всевозможные варианты той же азартной игры, только с разнообразными открыточными видами на игровом поле, словно это не поприще пагубного порока, а невинная забава для подрастающего юношества.

Медвежатник Кирш, шнифер Вилли Тегельский и сутенер Фриц сидят за столиком, а прямо напротив стоит господин вахмистр. Вдали, в другом конце кишки, на чьих-то коленях сидит Элли, потому что на ней новые чулки. Если на тебе новые чулки — как же их не показать? Белокурые локоны окаймляют лицо Элли нимбом падшего ангела. Но с завивкой Элли сегодня явно переусердствовала, поэтому локоны колышутся вокруг ее личика, словно рюши на платье. По-моему, все ее помыслы сейчас сосредоточены на недопитой рюмке тминной водки. Пусть спокойно допивает. Мой приятель подсовывает ей бутерброд. По-моему, теперь она вообще на верху блаженства. Новые чулки, рюмка тминной, да еще и бутерброд! И впрямь чертог ангелов.

Кирш (не знаю, в каких он сейчас взаимоотношениях с полицией, спокойное соседство с вахмистром позволяет предположить, что у них перемирие), вероятно, замышляет какое-нибудь новое дело, или вполне безобидно обсуждает партию в скат, или намеревается податься налево, туда, где стоит игорный стол с рулеткой. Возле входа, в углу справа, кто-то играет на рояле, и Кирш идет вдоль столиков собирать деньги для пианиста. Должно быть, ему приспичило хоть чем-то заняться. И ему все что-то дают, то ли из уважения, то ли просто из прихоти, хотя музыки почти не слышно. Вялые аккорды глохнут в табачном дыму, как в вате.

«У Розы»

Заведение «У Розы» тонет в бардовом полумраке. Все стоячие лампы набросили себе на плечи темно-красные бумажные салфетки, словно пелерины, со сцены доносится тихая музыка, да и публика здесь поизысканее. Если в остальных заведениях принято посидеть, то «У Розы» — это заведение, куда заходят. А перед тем как зайти, делают, так сказать, на пороге глубокий вдох. Сюда принять являться после восьми вечера. А музыка здесь — не просто музыка, а «концерт».

Кроме того, находясь «У Розы», можно снять шляпу, и никто не станет на тебя пялиться. Иной раз, спикировав из кущ фешенебельного Запада, сюда жалует карточный шулер. И деньги для музыкантов здесь собирает не какой-нибудь Кирш, а специальный человек, снабженный для этой надобности маленькими пронумерованными зелеными карточками. Вот так оно выглядит «У Розы».

Хотя гостей здесь «нижайше просят расплачиваться немедленно», но у официантов хватает приличия, выждав паузу, тактично удалиться, даже если вы этого не сделаете. «У Розы» принято появляться в костюме, если вы дама, а от официанта и вправду иной раз можно услышать: «Прошу вас, дама…» Что, впрочем, не мешает даме обращаться к официанту на «ты». И новые чулки здесь никакая не редкость.

Перешагнув три ступеньки, попадаешь в задний зал, где играют в скат. Молодой, но уже изрядно помятый жизнью актер, хотя и очень талантливый малый, здесь завсегдатай. Он как раз подыскивает, с кем бы составить партию в скат.

Иногда здесь бок о бок уживаются криминал и политика. Недавно я снова видел здесь Керна¹. Я его знаю еще по Будапешту и Вене. Это было время переворотов, и в Венгрии меня однажды даже посадили… Оркестр «У Розы» играет беспрерывно, все музыканты в строгом черном. Хотя специального дирижера вроде бы нет, но есть первая скрипка, и этот виртуоз дирижирует глазами. Играют музыканты и вправду хорошо.

Время от времени случается и «У Розы» небольшой скандал. Но это всегда только дело чести, то есть не из-за денег, а из-за женщин.

Вот так оно выглядит «У Розы».

Погребок Альберта

Погребок Альберта на Вайнмайстерштрассе, напротив, обходится без музыки, здесь тихо, спокойно и никакого красного полумрака. Хозяин — румынский эмигрант, которого и впрямь зовут Альберт, поэтому и заведение без затей окрестили «Погребком Альберта».

Среди здешних завсегдатаев есть такие старожилы, что им даже доставляют сюда почту. Некоторые обыкновения в погребке Альберта напоминают о нравах литературного кафе. Здесь, к примеру, можно проспать с обеда до ужина. Когда мы пришли, Пауль спал уже четвертый час кряду. Он спал, уронив голову на стол, и храпел так, что казалось, твердо вознамерился распилить столешницу. Рядом с ним верная Регина, сияя стеклянными бриллиантами, оберегала его сон. Была здесь и Паула со своим сутенером. Тот как раз, обтискивая спутницу за плечи, залпом опрокинул кружку пива и поздоровался. Сама Паула, в помятой, засаленной блузке, под которой колыхались рыхлые груди, здороваться не стала, но выпила кофе моего приятеля. Еще позавчера она сидела на Хиртенштрассе в дорогом ресторане и пила отличный кофе. А эта бурда ей совсем не по вкусу, фу, дрянь! Еще одна девица прильнула к печке. Она мерзла, и ей было не до болтовни, но когда она заговорила (спросила меня: «А ты чем занимаешься?»), стало видно, что зубов у нее вовсе нет. Зато у ее Рудольфа все зубы золотые. У него вообще не рот, а ювелирная мастерская.

Тереза — крашеная блондинка, очень тощая. Я провожаю ее до рабочего места на Александерплац. У нее сейчас, можно считать, кризис. Дело в том, что Рудольф, когда его девчонку загребли, почувствовал себя страшно одиноким, ну, и подцепил Терезу. Но сейчас — даже недели не прошло — ту, другую, вдруг из каталажки выпустили, а она и понахрапистее, и попышнее, и покрепче. Словом, бывалая стерва, с ней и дела идут бойчее. А потому Рудольф Терезу бросил. Она теперь ищет новую опору в жизни.

— Этот Рудольф, он такой бесхарактерный, — сетует Тереза. — Мог бы по крайней мере хоть поговорить со мной.

Да. Я тоже считаю, что Рудольф бесхарактерный. Как можно относиться к своей работе столь бездушно! На прощанье я желаю Терезе ни пуха ни пера на счастье. И она прямо расцветает от радости. Вот ее-то, по-моему, бесхарактерной никак не назовешь.

Коробка из-под сигар

Но и в мире берлинского полусвета есть свои символы и свои священные опознавательные знаки. Оркестранта-ударника здесь опознают по солидной, увесистой булаве с золотыми позументами. А вора медвежатника — по коробке сигар.

В коробке, однако, лежат вовсе не голландские сигары, а, в зависимости от ее размеров, отмычка, фомка и иные инструменты взломщиков — шпильки, буры, складные ножовки по металлу, проволока, стяжные болты и прочее…

В мире берлинского полусвета даже инструменты взломщиков имеют свои прозвища. Отмычка именуется тенделем, монтировка — фомкой, а бурав, который, впрочем, ввиду стремительной поступи технического прогресса считается теперь инструментом глубоко отсталым, именуется щелкачом. Человек, работающий щелкачом, не заслуживает в моих глазах ни малейшего респекта. Это ретроград. Всякий сколько-нибудь уважающий себя медвежатник пользуется в наши дни взрывчаткой или автогеном. Но чтобы щелкачом?! Да это просто позор!

Еще в сигарных коробках лежат так называемые крючки. Они имеют форму латинской буквы S и предназначены для вскрытия простых замков, допустим, коридорных дверей. Но вот Франц, к примеру, крючков в жизни не держал. Коридорные двери он вскрывает просто перочинным ножом. Дело мастера боится!

Свою сигарную коробку Франц всегда носит не на виду, а в кармане. Ему на всю эту показуху вообще плевать! Если по совести, сигарная коробка ему вовсе не нужна. Ну, так на то он и Франц!..

Что же до сигарной коробки, то вид она должна иметь подержанный, захватанный и туго набитый, так, чтобы крышка норовила сломать и без того хрупкий замочек — только такая коробка и будет настоящим опознавательным знаком принадлежности к племени медвежатников. Абы какая сигарная коробка тут не сойдет, а уж пачка папирос и подавно. Это должна быть несомненно и только коробка из-под сигар.

Сами посудите: вот человек без сигарной коробки переступает порог почтенного заведения — кто он такой? В лучшем случае какой-нибудь сутенеришка! Вот хозяин, поглядывая на него сверху вниз, и встречает его снисходительным: «Ну что? Как дела?» — причем цедит каждый слог с такой надменностью, словно новехонькие эполеты ему вручает. Зато перед гостем с сигарной коробкой все тотчас почтительно расступаются, он идет как по ковровой дорожке, а жалкие сутенеры огибают его за версту. Сигарная коробка образует вокруг него как бы запретную зону для всякого мелкого сброда. Даже и вообразить невозможно, какие чудеса способна творить сигарная коробка. Она здесь символ авторитета и для всякого новичка, для всякого нового гражданина этого полупреступного мира служит чем-то вроде солдатского ранца, в котором хранится его будущий маршальский жезл. Так что честь и хвала сигарной коробке!

На Мулакштрассе

В одиннадцать вечера Мулакштрассе напоминает раскопки древнего города. Издали и боязливо заглядывает сюда фонарь с угла Шёнхаузенштрассе. В темноте взад вперед прохаживается девица, неостановимо и равномерно, как маятник, словно ее ходом тоже управляет незримый часовой механизм.

На углу слева стоит будка Вилли. Его помощник Ханс тоже уже тут как тут. У него прическа сегодня немыслимой красоты, напомаженная, с безупречным пробором. Густав, литограф, чувствует себя здесь как дома. Он и впрямь в войлочных домашних шлепанцах, а лицом больше всего напоминает осеннюю стерню.

Вилли — букмекер. Однажды ему посчастливилось надуть двоих офицеров, которым вообще-то с букмекерами иметь дело категорически запрещено. Когда они подошли, Вилли как раз поздоровался с приятелем, вылезавшим из шикарного авто. Лимузин произвел на офицеров сильное впечатление. Они решили, что человек, имеющий в друзьях владельца такой машины, не может быть простым букмекером. И доверили Вилли свои деньги. Очень много денег. С тех пор они Вилли не встречали.

Примерно за полчаса до полуночи появляется Длинный Герман. У него широкое, очень свойское, добродушное лицо. Глазки маленькие, заплывшие, скрывающие за слезливой поволокой быстрый и зоркий взгляд исподтишка.

В тот же миг Густав исчезает. Понятия не имею, чем он занимается в своем типографском подвале.

В крапчатом погребке

В погребке, именуемом крапчатым, обретаются дворники и колотушники. Колотушники — это попросту нищие. На всех рабочая одежда, по несколько широченных хламид, чтобы было достаточно места для всего, что плохо лежало. Сами же колотушники все как на подбор тощие и промерзшие до костей. Кажется, холод вгрызся в них навеки, и чтобы изгнать его, не хватит и десяти лет на африканском экваторе. Нет, колотушником жить — это не подарок.

Они играют в карты. Шмякают засаленными картонкам о стол, и всякий раз этот звук напоминает приглушенную пощечину.

А вот Фред и Карлуша — не колотушники. С их стороны это вообще, можно сказать, почти одолжение, что они сюда заглянули. Им вообще здесь сидеть не пристало — Фред и Карлуша каждый день по двести марок зашибают.

Фред и Карлуша работают «на западе», то бишь в западных районах Берлина. Они специалисты по лампам накаливания. Обслуживают только богатые дома.

В таких домах в подъездах сразу иной раз по несколько электрических лампочек горит. Карлуша взбирается Фреду на плечи и лампочки вывинчивает. За каждую лампочку некая фирма на Эльзасской улице платит от четырех до шести марок. Электриков происхождение лампочек совершенно не интересует. Не любопытные они люди, эти электрики.

Теперь понимаете, что со стороны Фреда и Карлуши это, можно сказать, почти одолжение — здесь сидеть? Среди каких-то колотушников за скатом?! В крапчатом погребке обычно очень тихо. Старый пес разлегся возле чугунной печки. Перестук карт нисколько его не беспокоит. «Вот это, я понимаю, собачья жизнь!» — думает он.

Гипсовая забегаловка

Кабачок называется так, потому что находится на Гипсовой улице. Вот ведь как все просто в этой жизни!

Я люблю бывать в гипсовой забегаловке. Очень уютное местечко. Тесное, узкогрудое помещение, весьма значительную часть которого к тому же занимает сам хозяин, округлый толстяк, громоздящийся за стойкой в своем одеянии трактирщика, напоминая пивную бочку с насаженной на нее человеческой головой. Для остальных двух десятков посетителей места остается немного.

Здесь всегда много знакомых. Длинный Макс, штукатур по лепнине (но только в дневное время), Грета, хотя по-настоящему ее зовут Марго, маленькая Берта, Эльза (без всяких кличек и прозвищ) и, наконец, Анни— силезка, в отличие от Анни-баварки.

Этих двух последних желательно не путать; Анни-баварка работает в районе Шёнхаузских ворот и в эти края работать никогда не заходит. К тому же она всего неделю как вернулась. Из каталажки, как сама она уверяет. Но я ей не верю. Она, как совершенно справедливо полагает Макс, вернулась из больницы, только сказать стесняется.

Анни-силезка вслух пересчитывает денежки. Когда я на нее поглядываю, она умолкает. Не знаю, почему. Я же все равно никому не скажу.

А вот некто, поставив перед собой свою сигарную коробку, заказывает две тминные водки. И шумное водружение коробки на стол, и сам заказ пробивают солидную брешь тишины в общем гомоне. Все молчат. Незнакомец с коробкой, в берете гостиничного портье, напряженно соображает: «Что я сделал не так?»

Тут к нему обращается Макс:

— Мне нужна женщина и двойная отмычка.

— Двойная отмычка — это запросто. Можно хоть завтра. А женщину — нет, сейчас не получится. Во избежание всяческих недоразумений Эрна верещит:

— Лично я занята!

Эрна любит Франца. К тому же всего неделю назад она вставила золотой зуб, в связи с чем то и дело смеется. Ну нельзя же, в самом деле, с раскрытым ртом сидеть, как голодный крокодил? Нельзя! А значит, чтобы людям свой золотой зуб показать, Эрне надо смеяться. Вот она и смеется к месту и не к месту, даже по самому трагическому поводу.

Ее Франц — косая сажень в плечах — в эту секунду как раз входит. На какой-то миг его особа заполняет собой помещение всецело. От него так и веет силой и авторитетом. Все сутенеры разом как-то никнут и скукоживаются, словно сдувшиеся воздушные шарики.

Франц ласково приветствует Эрну тычком под ребра, от которого ту отбрасывает к стене. Но Эрна все равно смеется…

Нойе Берлинер Цайтунг, 23–28.02.1921

___________