MoReBo публикует фрагмент готовящегося к печати романа Марии Голованивской (М.: НЛО, 2014). «Пангея» — это роман-фантасмагория, роман о России, которой никогда не было и которая тем не менее всегда существовала.

— Ах! Какая красивая вещица!

Кира Константиновна вертела в руках маленькую, сшитую вручную китайскую записную книжку, подаренную милым журналистом, тем самым, что оказался в их доме в роковой вечер.

Они сидели сочным июльским днем на высокой веранде новомодного, крашенного белым переделкинского кафе, среди медных столетних сосновых тел, и разговаривали. Стол их украшали тонкого фарфора чашки с золотистым чаем, стеклянный чайник на серебряной подставке с пламенем внутри, букет фиалок и свежеиспеченные белые лепешки, созданные тут же за медный грош колоритным узбеком.

— В современных молодых людях теперь есть такой такт, такая тонкость понимания! — воскликнула Кира Константиновна. — Да, этот блокнотик великолепен, настоящий piece of art!

Павел, так звали журналиста, с гордостью посмотрел на Марту, дочку поэта Иосифа Марковича, она согласилась тоже прийти на встречу в переделкинское кафе, от чего ему была двойная польза — и для дела, и для чувств. Нравилась ему эта хрупкая девчушка из перспективной семьи — носик с горбинкой, тонкие запястья, алый рот, английский вкус в одежде — клетка да бахрома.

— Что такое собственно литература, — как будто с жаром сказал Павел, — просто сочинительство историй? Или, может быть, особый язык, так сказать, мир, опрокинутый в слова, растертый в них умелой рукой и поданный, как кушанье на блюде? Или это горькая пилюля, как нас учили?

Он поднялся, заходил вокруг дам, умильно поглядывавших на него, и закурил трубку, совсем маленькую, пеньковую, с посеребренным мундштуком.

— Вот мы, молодые люди, — начал он, — у нас нет предрассудков и ложных обязательств перед классиками, и что мы можем сказать? Что наша свобода позволяет нам сказать? Му-му-му?!! Мы несогласны. И все.

Вокруг них вилось множество чертенят и мелких бесов. Некоторые кувыркались в воздухе, некоторые метались по столу, так и норовя задеть хвостом чайную ложечку, салфетку или, что было бы уж совсем большой удачей — чашку с чаем.

— Какая разница, что? — снисходительно парировала Кира Константиновна, — высказывание как таковое таит в себе множество соблазнов для человека словесного. Он любуется своим отражением, через него возбуждается, переживает его как падение, взлет, подвиг. Как поступок, наконец. И му-му-му вполне пригодно для всего этого, уверяю вас, дорогой мой Пашечка.

— Я предлагаю начать с вечера китайской поэзии, а? Что может быть лаконичнее? А, Кира Константиновна? Никаких глупостей и дурацкий поисков, никакой переделкинской литературщины — вечер китайской поэзии, и все тут! Прямо на этой веранде, в этом кафе.

— Как тонко вы чувствуете! — воскликнула Кира Константиновна, — но главное, как свежо, как неординарно мыслите! Вечер китайской поэзии в Переделкине — правы, правы! Наконец-то!

Она случайно задела чайную ложечку, и та, дзынькнув, улеглась на пол.

Подскочил официант, поднял ложечку, сверкнувшую на солнце, унес, принес другую. Потом вернулся еще раз с горячими лепешками и свежим маслом.

— Ох, — вздохнула Марта и потянулась рукой к румяным кутабам, — как тут удержишься!

Павел наклонился к ней, выпустив предварительно дым через ноздри, и вальяжно поцеловал в макушку:

— Ты у меня такая красавица, куда тебе еще стройнее!

Марта насупилась.

— А я съем, — объявила Кира Константиновна, — и еще как! Вот увидите!

Все делано засмеялись.

— Проблема в том, что даже на такой скромный вечер нужны деньги,— как бы между прочим обронил Павел, — кое-как я делать не умею и не хочу.

— А как иначе?— удивилась Кира Константиновна. — Без денег нынче даже птички не поют. Это раньше можно было через блат или знакомства, а теперь…

— Я, конечно, обращусь в китайское посольство, к китайской индустрии, напрямую, не сомневайтесь, но ваша поддержка, ваш опыт, ваша репутация — сами понимаете, дорогого стоят. Подруга жизни самого Кира Гиббелина… Да вашего одного слова будет достаточно, чтобы все поверили нам, что мы не проходимцы…

Марта любовалась Павлом, его прекрасно подобранным костюмом, тонкой бородкой, холеными руками. Ей очень импонировала его образованность, хотя и несколько путаная, жар, с которым он ворвался в увядшую, уже давно потускневшую здешнюю жизнь и начал прокладывать в ней свои тропы, свои маршруты, свои, как стало теперь очевидно, проспекты. Паренек из Владивостока, некогда с брезгливой ненавистью рассказывавший о тамошних простолюдинах, приехал, освоился, поучился литературе — и развернулся. Везде свой, со всеми за ручку, с этим знаком, того знает, приглашен, уважен, вкусного чаю без него не разливают, вот теперь и Кира Константиновна откликнулась — и они-то уж точно заварят дела погуще огненного хаша, что подают здесь под утро.

— А чего это мы сидим в кафе, словно чужие люди, в следующий раз приходите с Марточкой к нам домой. Марточка мне как дочь, с мамой ее Таточкой мы ближе сестер, — завелась Кира.

Она зачем-то махнула рукой в сторону, чуть было не перевернула свою чашку, но успела подхватить:

— Черт, черт, черт, тьфу тьфу, тьфу!!!

— У меня столько идей, Кира Константиновна, столько идей, — вздохнул Павел. — Но вы должны, да-да, должны представить меня. Я понимаю, что такое здешний люд.

Сосны шумели кронами, воробьи охотились за крошками, укатившимися со столов, солнце закатывало глаза, восходя к зениту, лето стояло как часовой — ровно посередине проема, ведущего опять в осень, слякоть и морозную зиму. Компания милых дев за соседним столиком говорила о путешествиях, одна из них, в маечке с черным логотипом и таким же черным каре, все зазывала подруг в паломничество — пойдемте, пойдемте, и непременно пешком в Сантьяго-де-Кампостелла, нам пора уже перезапустить себя, перезагрузиться, опустошиться, наполниться.

На этих словах бесята покинули рассуждающих о литературе и переметнулись к ним. Девушки представляли для них легкую добычу — руки их крупно дрожали и все валилось на пол при самом незначительном бесовском усилии.

За другим столиком сидел мрачный простолюдин со своей женой явно из здешних мест — тонкий в золотых кудрях профиль, старомодные коралловые бусы в глубоком вырезе сарафана в цветах, они сидели молча, отвернувшись друг от друга, она курила, он, жадно ел яичницу, склонившись над тарелкой так низко, что, казалось, ел ее прямо головой. Еще подальше, ближе к лестнице, сидели двое деловых парней с золотыми браслетами на запястьях и что-то отчаянно подсчитывали на калькуляторе. Павел изредка поглядывал на них, делая в их сторону еле заметные знаки.

— А что литература? — решила подытожить Кира Константиновна в свою очередь. — Литература — это жизнь. И муж мой тоже всегда так говорил: не надо далеко ходить, чтобы написать настоящий роман. Нужно просто смотреть под ноги.

— А разве не об этом вся китайская поэзия,— настаивал Павел. — «И вдруг глициний цветы!» А? Как сказано?!

Через полчаса молодые люди поднялись с мест и поехали в город, вполне удовлетворенные встречей с Кирой. Она же осталась на месте ожидать своих подруг — ту самую Таточку и Джоконду, им всем троим было о чем потолковать — от Таточки к молодухе ушел престарелый муж, у нее самой уже который год не было никакого движения с Киром, и она ума не могла приложить, как решить дела с его завещанием, если он и подпись теперь поставить не может. А у Джоконды, вечно веселой Джоконды, настоящего бородавчатого чудовища с прекрасной легкой душой, всегда наготове была пара историй, если не про себя, одинокую, так про кого-нибудь из общих подруг, она даже что-то намекала про Агату.

Официант пересервировал стол, и тот снова оказался накрытым на троих. Натюрморт тот же, в светлых тонах — светящиеся в солнечном свете фарфоровые чашки, стеклянный чайник на серебряной конфорке, лепешки, пирожные.

— Мои золотые! — Кира привстала, чтобы чмокнуться с подругами, — Ну наконец-то! Давайте безобразничать и заказывать всякое вредное, сладкое, липкое, жирное! Начнем уже!

Через четверь часа над столом уже кружились не только бесенята, но и осы, всегда охочие до такого рецепта: официант принес яблочный пирог с шариком мороженого, лимонный сорбет и французские сливочные вафли с малиновым вареньем.

— Что делать — ума не приложу, — начала Кира. — Кабинет его обшарила весь — нет завещания. Юристу нашему звонила, Йоське, — нет, не слыхал про такое даже, говорит. С ним самим говорила, Кирушка, милый, прошу: на старости лет не оставь без куска хлеба! Глаза, скотина, делает пустые, знаю, что нарочно! За что мне, а? Я на него всю жизнь положила!

— Люди неблагодарны, — констатировала Джоконда, пережевывая яблочный пирог с таким рвением, что ее крупная бородавка над верхней губой сделалась синей, — но вот вопрос — почему? Почему, если ты поможешь кому-то или что-то просто дашь, то обязательно в итоге окажешься виноват?

— Благими намерениями выложена дорога в ад, — вздохнула Таточка, — кто это сказал? Христос?

— Да нет, поэт какой-то или толмач, — промычала сквозь пирог Джоконда, — я все время смотрю в энциклопедию, но все время забываю, как его имя. Скотт или как его…

Маленький бесенок подхватил свалившуюся было с ее тарелки крошку слоеного теста и бережно уложил ее обратно.

— Я вот, к примеру, уговорила Агату расстаться с этим малолетним прихвостнем, — продолжила она, сглотнув, — она на старости лет прям-таки усыновила одного оборванца, так теперь я виновата в ее одиночестве, безрадостности ее дней, я виновата в ее звериной тоске. Ей, видите ли, выть хочется. А была бы без гроша или, того хуже, с проломленным черепом, не было бы тоски и безрадостности?

Она еще немного пожевала губами, стряхнула со скатерти крошки на пол и продолжила:

— Пускай потом ты будешь называть меня аморальной тварью, но я тебе скажу: бери и делай сама завещание, подписывай за него, иди к Йоське с кульком, а иначе хер собачий ты получишь. Будешь побираться, судиться-рядиться с его незаконнорожденной детворой. Оно тебе надо? Я кстати, хорошо, подписи подделывать умею…

— Да, неблагодарность, конечно, очень долго болит, — опять вступила Тата. — Это, кстати, кто сказал, не помните? Вот какой смысл был Марковичу уходить от меня? Зачем надо было разводиться, жениться под семьдесят? Один только смысл: тому, кто тебе всю жизнь отдал, душу сломать. Сломать, умыться от этого слезами, намучиться — и через это самому себе же продлить жизнь. Не кефир и сортир, а дама и драма! Господи, как же надоело все это!

Обеденное время закончилось и день стал клониться к пяти часам: запахи жареного и пареного окончательно отступили перед жарким дыханием пышек, плюшек и других спутников крепкого чая, принятого в полдник.

Разговор подруг тек медленно, жаркие обсуждения остывали, сменяясь ленивым пересказыванием сплетен из жизни теледив и пышногрудых спутниц миллионщиков, они поочередно недоумевали, пожимали плечами, пеняли кому-то на его молодую наглость, потом заговорили о болезнях, перед самым уже пятичасовым чаем, который обычно никто не пил в этих местах, и кафе опустело, но потом к шести уже наполнилось опять — прелестными парами в летних одеждах и с летними мыслями уже даже не из числа внуков, а правнуков былых обитателей здешних мест. Молодые женщины восхищали статью, величественностью линий шеи и спины, спутники их умели неспешно есть, пить, отрезать, отщипывать, в воздухе запахло духами, хорошим трубочным табаком, и завершив круг разговора колитом и проблемами с желчным пузырем, старинные подруги снова вернулись к началу разговора, начатого не ими.

— А что такое литература?— продолжила какую-то свою мысль вслух Тата, — или поэзия? Почему она дает людям право выдирать из других души с корнем? Что это за право такое, которое она дает? Если ли бы он был не поэт, все бы говорили — подонок, порочный старик, сатир козлоногий, а раз он рифмует, значит, уже не сатир, а яйценосец в лавровом венке?

— До вас, мои дорогие, — мягко проговорила Кира, — на этих вот местах сидели двое. Марточка и Паша, мой давний ami.

— Вонючий провинциал, — зло выговорила Тата, — карьерист и проходимец. Выбрал себе наивную девочку, чтобы попасть в приличное общество и красоваться там с молоденькой да породистой. Ух, не люблю я все-таки парвеню.

— А шо такого в этих парвеню? — заговорила Джоконда с внезапно прорезавшимся одесским акцентом, — тоже мне неприятности! Ну парвеню лучше же, чем столичный балбес, которому уже ничего не нужно? Рыгает себе шоколадом и мутно глядит вокруг, не отличая девок от парней. Этот Паша будет и хороший отец, и хороший муж, он будет тешить свое самолюбие, а семью оставит в покое. И еще они такие бывают нежные, эти парвеню!

— Так вот они тоже говорили со мной о литературе, о китайской, — продолжила Кира. — Горные ручьи, водопады, цветы у дороги. Уговаривали меня помочь им сделать здесь литературный кружок.

Подруги помолчали.

— А зачем? — первой не выдержала Тата, — чтобы маститым литераторам было где щипать за ляжки молоденьких поэтесс?

— Я думаю, все мы соскучились по золотому веку, по чтениям при свечах, по убийствам на почве ревности, наша дачная старость иначе не кажется нам золотой осенью, а кажется черт знает чем. Давайте побалуем себя и разведем здесь молодую поросль, китайскую поэзию, флирты, речи шампанские…

— Это ты, Кируша, молоденьких любишь, — закашлявшись глубоко, возразила Джоконда, — а мне с моей внешностью какое будет веселье?

— Не прибедняйся, — поправила ее Кира, — ты ли мало полюбила?

Все решительно одобрили новости об Агате. «Надо уметь постоять за себя», — таков был общий вердикт, принятый уже ранними сумерками.

А что это означает — постоять за себя?

Бесята уселись ровными рядами вокруг их стола и принялись внимательно слушать.

— Постоять за себя, — сказала Джоконда, — это повалить других. Без этого не может быть крепости в ногах.

Бесята зааплодировали.

— Постоять за себя,— сказала Таточка, — означает настоять на своем, а не уступать первому встречному.

Бесята тоже зааплодировали, но скорее из вежливости.

— Настоять на своем, — сказала Кира Константиновна, — означает настояться и достичь небывалой для себя крепости, и если лично нам не близка китайская поэзия, то, значит, и не нужно ей покровительствовать. Или если мы хотим подделать завещание, то нужно собраться и таки поделать его.

Возражений не последовало.

Они долго еще толковали, пока густой синий вечер окончательно не задвинул небесные шторы и публика в очередной раз не сменилась на ужинающих гостей среднего возраста, отмечающих те или иные скромные семейные торжества — еле заметную дату внучка, розовую свадьбу дочери, сданный выпускной экзамен, первую публикацию небольшой заметки. Потом все, кроме двух парней с калькулятором, разошлись, и кухню закрыли. Отправились восвояси и три старинные подруги, с грустью под конец отметившие, что так ничего и не успели обсудить.

— В другой раз, — сказали они друг другу на прощание.

Когда веранда опустела, на ней показался Паша. Поднялся как ни в чем не бывало по винтовой лесенке к кронам, казавшимся теперь черными, подсел за столик к заждавшимся друзьям, допил холодный чай из чьей-то чашки и весело так сказал:

— Ну чего, берем? Хорошее местечко, с легендой. Переделаем тут все, подправим рациончик. Повырубаем этот дряхлый сосновник, поставим павильоны, при них отдельные мангалы. Шашлык, сосисочки, то-се. Народ повалит, вот увидите. А потом и за участки. Райончик-то!

— Можно, — согласились парни. — А покупать будем или так?

— Да как хотите, — пожал плечами Паша, — я не жадный, но денег лишних не бывает.

Согласились. Разошлись под утро. Было о чем потолковать: о делах патриарших да о своих солнцевских разборах, не то чтобы мельчавших со временем, но вызывающих тревогу.

— Скучно стало молодым! — сказал Паша, выходя последним и по-хозяйски выключая свет на веранде.

Первый из известных предков Павла Чухонцева, Павлика, приударявшего и за Кирой Константиновной, и за Мартой, был дворник, обозначенный в одном из объявлений, опубликованных в петербургских «Ведомостях» в 1789 году: «У секретаря Громова, живущего против Владимирской церкви в доме г. Купреянова, продается весьма хороший дворник из Чухонцев». Дворник этот был его прадедом и широко тогда славился в городе, поскольку натурой он был артистической, несмотря на свою внешность и существенный акцент. Двор он мел прекрасно, с предварительным увлажнением, первым выбегал встречать доктора, если кому из жильцов делалось худо, первым бежал к почтовой карете. Известен факт о его сыне, тоже дворнике, зафиксированный в дневнике П. А. Валуева 20 февраля 1861 года: «Обер-полицмейстер Паткуль между тем сек дворников и одному из них (прапрадеду Павла) дал 250 розог за то, что он будто бы сказал, что когда объявят свободу, то он закричит «ура!». Но это он сказал по неопытности и после розг изрядно остепенился и поумнел. Будучи уже пожилым для тех лет человеком, 5 июня 1902 года он оказался среди тех 86 дворников, кто получил высочайшие награды в праздник — в день Святой Троицы — исполняющим должность санкт-петербургского градоначальника. Ему досталась одна из 82 двух серебряных медалей. Дети его и внуки уже не жили в Санкт-Петербурге, вихри революции унесли их далеко от Северной столицы. Занимались они скрытым присмотром, обычное дворничье дело, высокую проявляли бдительность и внимательность при исполнении поручений народной милиции. Уже только по этому заданию прапрадед Павла под видом коммивояжера отправился на Нижегородскую ярмарку, где и познакомился он с Прасковьей Игнатьевой — «труженицей пола», да так и остался с ней жить, перейдя в тамошнюю агентуру. А потом, когда уже небольшие звездочки появились на невидимых погонах, заколесили они по стране: Сибирь, Дальний Восток, Чита, Челябинск.

Именно от этих своих дедов Павел и унаследовал особый талант общения с женщинами.

Джоконда восходила к роду прославленных цыганских гадалок из румын. Настоящее ее имя было Лиля, и воспитание свое, как и умения, она получила от своей бабушки Сэры, научившей ее сначала понимать карты, а потом уже читать и писать. Мать ее посадили за перевозку наркотиков, отец погиб в пьяной драке, когда Лиле не было еще и трех лет. С четырнадцати лет она стала гулять по дворам в Баковке — там тогда стоял их табор, по мелочи приворовывала, торговала. Друзей у нее было много, она читала, кому фарт, кому на нары, а кому и пуля промеж глаз. Да и дела сердечные отравились ей через карты охотно, измену видела отчетливо, как и другую сердечную нечистоту. Защитников, несмотря на внешнюю свою непривлекательность, ей было не занимать — хулиганы ее любили, стояли за нее горой, а смотрители порядка, несколько раз обжегшись, решили не связываться — ну клянчит девочка в овощных капустку для хомячка, так пускай, беды тут не много.

Много позже один влиятельный человек в знак благодарности за точное гадание, спасшее ему жизнь, подарил ей аттестат зрелости с четверками и пятерками, а вслед за ним и водительские права.

Это очень впечатлило Лилю, и на этой самой машине она вкатила в большую столичную жизнь.

Первый свой дом был у Джоконды — так прозвали ее друзья за некрасивое лицо и удивительное умение нравиться кому захочет, на 1-й Тверской-Ямской, в пустующем шестиэтажном доме. Компания там гуляла особенная. Богомазы, таперы, загульные генералы, разведчики, бандиты, потом и знаменитости — и от пера, и от смычка и с подмостков. Народу собиралась тьма, веселье, самодеятельные вечера, но к ней, к Джоконде, запись была отдельная и без всякого непорядка: бандитам со свирепыми лицами и золотыми цепями на шеях она предсказывала смерть и спасение, хорошие барыши и полный облом, к ней они ходили за датой и временей, когда нужно было идти на дело — и она редко ошибалась, карты по-прежнему говорили ей правду.

В высшее общество Джоконда вошла через страстно влюбившегося в нее актера, он бросил ради нее семью, лежал у ног и грозил покончить с собой, если она его отвергнет. Она не отвергла, поскольку знала, что век его по пьянству будет недолгим. Перебралась на лучшую улицу города с пышными витринами и разряженными продавцами, в прекрасный дом с мемориальными досками и одним махом замкнула все свои миры в одной точке — в муже. Не стало его, а весь его мир остался при ней. Поговаривали, что в гроб актеру положили цыганские юбки, браслеты и шали, у самых ног, потому что ничто не любил он так в последние годы, ничто так не кружило ему голову, как цыганское лихое веселье и цыганское же умение давать счастье.