Путешествие странника к месту своего возвращения

Вы не знаете, что гонит нас из дому бродить незнамо где? Из медицины известно, что особо тянет в побег сибирских каторжников по весне и легочных больных. Лев Толстой, решившись на уход из Ясной Поляны, был обречен – в нем уже бродило смертельное воспаление легких.

А вот что еще гонит из дому, заставляя вглядываться в то, что вокруг, искать чего-то. То, что Ян Амос Коменский называл пансофией. Соединение внутреннего мира человека с внешним миром. К примеру, читаешь хорошую книгу и ищешь ее соответствия тому, что вокруг. Самодельный перевод текста в реальность – с русского на вещественный. Занятие рискованное, но попробовать тянет. Где-то есть Космос, что описывал к нашему соблазну великий Александр Гумбольдт. Или вспомним мандельштамовское восхваление Палласа, заставившее меня купить его описание путешествия по Крыму в конце XVIII века.

Мы окружены путешествиями, вернее тоской по ним. И вот любитель повести Паустовского «Романтики» пускается в путь и находит на всех путях одну и ту же дрянь. Людская глупость, разруха, пробки на дорогах, а природа монотонна до головной боли. Обман, чистый обман. Ничего похожего на интимную словесность книг. Стыковки с реальностью не происходит. И что нам делать, создатель?

Помню книжечки конца 50-х – начала 60-х годов из географической серии путешествий, запущенной в краткую послесталинскую оттепель. Она заразит целое поколение охотой к перемене мест, а через четверть века отзовется в перестроечном поколении детей. Помните: геолог, охотник, открыватель земель, писатель с бородой, психбольной – то ли Стриндберг, то ли Хемингуэй.

Это я подхожу к размышлениям о только что вышедшей книге Василия Голованова «Пространства и лабиринты» (М.: НЛО, 2008, 296 с.). Да, путешествия не оправдывают ожиданий. Но ведь и в сумасшедшем доме лечат шоком, а в нормальном – тем более. Путешествия дают более важное – понимание необходимости веры в их чудо, чтобы было о чем рассказывать детям. Что и впрямь есть волшебные горы, на которые надо восходить. «Ведь дети до тех пор укрыты от зла, пока мы верим в тайну и в волшебство. И для них большое несчастье, когда они в один прекрасный день замечают, что их родители – ну, не верят. Ни во что». Это пишет Василий Голованов. А еще у него, как у опытного прозаика, путешествие – это объяснение в любви женщине, оставленной дома. И поражаешься тому, насколько это настоящая русская проза, которую сегодня и прочесть-то негде, насколько упростилась стилистика, и 45-летний автор словно явился из иных времен. И рассказывает о небывалом – ногайских степях, половецкой Азии, что пробивается сквозь подражание Европе, дожидаясь своего часа, пряча татарский испод. «А потом сразу – р-раз! – пестрыми рукавами разметывается река, и ничего уже знакомого нет, лишь глушь и шорох камыша, да птичья симфония, да свирепый треск огня в тростниковых крепях, и столь же свирепый, неостановимый бег невидимого зверя прочь от пала; удары хвостом исполинских рыб, широко падающий с неба белохвостый орлан, или рыбный филин, синие огоньки-зимородки, забавляющиеся с мелкой рыбешкой, розовый лотос – цветок Будды – как символ чего-то бесконечно далекого – и лебяжья страна на мелководье у самого края моря, дальше которой лишь марево отблесков, играющих на мутных волнах…» Вся его книга – это проецирование «динамических свойств пространства на язык», как сам Василий Голованов определил поэтику Велимира Хлебникова.

Также в разделе:

В общем, натяжение пространства случается в наших душах, в словах, в стихах. А снаружи – серость, водка, человеческая склонность к стяжанию, к агрессии, генетическое оскудение. Лишь внимательный взгляд наблюдателя, его осведомленность в науках вносит дробность смысловых деталей в месиво повседневного страдания. Чем тоньше семантика, чем ассонанснее фонетика, извилистее стилистика, тем на большую глубину уходит распаковывание коробочек смыслов, заложенных гипотетическим творцом.

Измерение языковой глуби пространства, где рядом с тобой Хлебников и Платонов, – этим и занимается Василий Голованов: «В любом столичном городе ничего, кроме зауми, не вышло бы из языковой алхимии (и не вышло). Здесь же алхимия – имманентное свойство окружающего – кристаллизация не произошла и произойти не может, ветер дует из Персии, из Китая, из Индии, из Европы, море наступает и отступает, волны кочевников проносятся, словно стаи птиц, водоросли набухают и умирают в зеленом котле дельты, пульсация безостановочна, творение непрерывно…» Всякое пространство должно быть озвучено своим языком. Кавказ нашел выражение в русской литературе, а Сибирь, Волга, Азия – пока не нашли. И Василий Голованов идет по их языковому следу, иначе зачем писать.

Читайте старые дневники путешествий. Вместе со скоростью движения изменились смыслы пространства, его натяжение, энергия, звуки. На этом пути мы ищем себя. Может, лишь недвижный остается там, где есть. Василий Голованов цитирует суфийскую поэму, в которой тридцать птиц отправились на поиски царя птиц Симурга. Пока не поняли, что именно они (си мург – тридцать птиц) и есть тот, кто им нужен. Или вспоминает суфийскую же притчу о «путешествии рабов к месту своего возвращения».

Что такое пространство – могила времен или их кладезь? Или схрон времен, которые еще выстрелят? Пришвин сказал: пешеход создает пространство, самолет – сглатывает. А что в остановленном времени? Вот дневниковая запись одного путешественника. «4 ноября. Указом правительства предписано всем, имеющим лавки на улице, смежной с Кремлем, уничтожить оные как можно поспешнее под опасением телесного наказания и лишения имущества. Утверждают, что распоряжение сделано с целью придать городу лучший вид и больший блеск. 5 ноября. Вследствие вчерашнего повеления уже сносятся лавки, смежные с Кремлем: так необходимо здесь повиновение!» На дворе ноябрь 1698 года. (Из дневника секретаря габсбургского посольства в Москве.)

Василий Голованов, как в сибирский лес, уходит в глубь времени, в щедринский Весьегонск, родовую землю, откуда вышел его прадед Николай Николаевич, писатель, переводчик с пяти языков, а с итальянского – «Божественной комедии», а заодно автор первого в ряду сочинений об Иуде Искариоте. А в Весьегонске наткнулся на записки ученого агронома Сивирцева о сказаниях пошехонских, записываемых с 1900-х по 1930-е годы.

Окружающая жизнь деградировала, и поневоле воображаешь себя причастным к иной цивилизации. Подстегивая в себе пытливость натуралиста, которая тоже вроде вся вышла. Надо описать странную жизнь, нацеленную на самоуничтожение. Здесь поддерживают пыл, уничтожая своих, поскольку до соседей сразу не добраться. И получается странствие не только в пространстве и времени, но и в странностях своего генотипа, так, что ли?

Путешествуя, надо уметь спать на ходу, приноравливаться к неожиданностям, претерпевая изменения. Всякое путешествие – как движение младенца родовыми путями. Это жизнь вне себя, архетип нашего мерцающего непостоянства. Поэтому всякое путешествие – это путь туда, откуда вышел. И обнаружение, что того места уже нет. Время вышло, и единственное, что спасет, – это новый ракурс, придумывание нового себя в другом мире, потому что «так жить нельзя».