Точка сбора

Опубликован второй монументальный роман художника, публициста, драматурга и прозаика Максима Кантора — «Красный свет». А на выход первого (а называется он, напомню, «Учебник рисования» и вышел ровно семь лет назад) едва ли не первым откликнулся Григорий Ревзин из «Коммерсанта»: «Написан еще один великий русский роман, хотя казалось, что после «Мастера и Маргариты» и «Доктора Живаго» этого уже никогда больше не будет». И Дмитрий Быков (трудно даже сказать, откуда; может, из «Москонцерта») тут же подхватил и усугубил: «...рядом с нами работает писатель если не толстовского класса, то по крайней мере толстовского масштаба. Жизнь и смерть, механизмы истории, гибель Европы, возрождение христианства — вот уровень вопросов /.../ монументальная метафизичность, над которой даже иронизировать невозможно, настолько она откровенна в своей амбиции вернуть искусству великую роль в объяснении и пересоздании мира». И Лев Данилкин из «Афиши» подвел литературные итоги 2006 года следующим образом: «Кантор, Кантор и... Кантор».

В связи с выходом «Красного света» ждать подобных восторгов не приходится. Как минимум — столь единодушных восторгов. Скорее следует ожидать двух лишь внешне противоречащих друг другу кампаний: одной по замалчиванию романа (и его автора), другой — по охаиванию. Строго говоря, оба эти процесса «пошли» еще до появления в книжной форме самого романа: по газетно-журнальным и сетевым препринтам фрагментов главным образом сатирического содержания роман принялись осмеивать (в частности, устами того же Дмитрия — Два-Притопа-Три-Прихлопа — Быкова), тогда как более развернутую и содержательно сбалансированную публикацию в «нерукопожатном» журнале «Москва» предпочли просто-напросто не заметить. Хотя все тот же «толстовский масштаб» — я бы, правда, назвал это толстовским замахом — очевидно присущ «Красному свету» еще в большей мере, нежели «Учебнику рисования».

Причина легко предсказуемой метаморфозы восприятия (я бы даже сказал, катастрофы восприятия) проста, хотя и двойственна или, вернее, обоюдоостра. Во-первых, на смену развернутой критике адептов, корифеев и кураторов «совриска», то есть современного искусства — и само это словосочетание следовало бы закавычить тоже, — на смену избиению «совриска» в новом романе пришло столь же беспощадное избиение всего самодеятельного и самозваного руководства несостоявшейся «оранжевой революции», причем избиение, развернутое во времени и пространстве (сегодняшние шулеры от политики и/или искусства предстают здесь сыновьями и внуками точно таких же шулеров); а во-вторых, чудовищно деградировали за последние семь лет — и в особенности, конечно, за последние полтора года — сами «неполживые» и «изряднопорядочные», так что ждать от них не то чтобы восхищения новым литературным детищем Максима Кантора, но хотя бы элементарной объективности, хотя бы минимальной непредвзятости заведомо не приходится.

Меж тем книга Кантора, разумеется, о другом. Точнее, далеко не только об этом. А еще точнее, в строгой духовной и нравственной иерархии, каковую представляет собой канторовское «долгое думание» (в традиции, восходящей к отцу писателя — философу Карлу Кантору и к их общему другу Александру Зиновьеву), изобличениям и издевкам в форме то литературного, то чисто публицистического гротеска отведена пусть и тоже важная, но не верхняя — далеко не самая верхняя, — но и далеко не самая нижняя (основополагающая) ступень. Точно так же, кстати, как в его всемирно признанной живописи и графике занимают важное, но все же подчиненное место и карикатура во вкусе Домье, и гротеск в духе Гойи или Гросса. Замах у Кантора не только толстовский, но и дантовский: да, конечно, нужно свести литературные, художественные и политические счеты с обидчиками. Да, конечно, желательно сделать это на века. Но пусть и на века, но мимоходом: ни на мгновение не отвлекаясь от все того же «долгого думания» о главном.

«Красный свет» — роман идей и, разумеется, роман людей. Роман о сегодняшнем дне, о вчерашнем (каким здесь названа Великая Отечественная война) и о позавчерашнем. Роман о России и об СССР, с одной стороны, об СССР и о нацистской Германии — с другой, о России и мире — с третьей... Точка сбора — Лондон, где на конспиративной квартире британской разведки живет дряхлый старец — личный секретарь и серый кардинал Гитлера, перебирающий в памяти победы и поражения и, по требованию «кураторов», консультирующий московских «оппозиционеров» на предмет вооруженного восстания. Альтернативная точка сбора — Москва, где неприметный следователь-важняк расследует убийство в патио художественной галереи, совершенное одним из немногочисленных участников закрытого приема. Парадокс в том, что круг подозреваемых в московском убийстве практически идентичен именному перечню лондонских посетителей конспиративной квартиры немецкого старца.

Третья точка сбора — военная и предвоенная Россия. Здесь живут и гибнут отцы и деды сегодняшних героев романа — и живут, и гибнут в тесной взаимоувязке, но очень по-разному. Причем связь поколений отчетливо прослеживается от отца к сыну не только генетически, но и, если угодно, кармически... Размышляя над романом, я подумал, что понятиям «родовитый» и «безродный» пора, пожалуй, придать новый смысл: кого по-настоящему волнуют судьбы Родины, тот и родовит, а тот, кто готов в определенных раскладах без нее обойтись, тот, извините, и безроден. Родня у него есть (в том числе и духовная родня, «избирательное родство», по Гёте), а вот Родины — независимо от места проживания — как раз нет. И подвел меня к этой мысли — подвел как публицистическим пафосом, так и художественной убедительностью (я бы даже сказал, художественной неоспоримостью) роман «Красный свет».

И еще одно. Может быть, главное. Сам роман Кантора со своим толстовским и дантовским замахом — возвращающий нас на новом историческом этапе к монументальным художественным полотнам Константина Симонова и Василия Гроссмана, а также в какой-то мере Алексея Толстого, — может, и должен стать точкой сбора (и «точкой силы») для всех, кто отказывается воспринимать прошлое и настоящее в черно-белой гамме и, вместе с тем, обладает достаточным интеллектуальным и эмоциональным потенциалом, чтобы судить «о городе, стране и мире» (так называлась когда-то популярная передача «Свободы») самостоятельно. Кантор в романе ни в коем случае не «пасет народы» (чем порой грешит его в целом блистательная публицистика) и даже не отделяет чрезмерно тщательным перебором пшеницу от плевел; он учит нас не считать, чего бы это ни стоило, «родные» плевелы пшеницей, причем непременно элитной пшеницей, а «неродную» пшеницу — плевелами, причем обязательно жалкими плевелами... И будет только справедливо, если мы — в соответствии с пушкинским заветом — будем судить художника (в данном случае — писателя) по закону, им самим над собою признанному.