Поэтическая миссия Юрия Кублановского

Поэта Юрия Кублановского принято представлять широкой общественности, упоминая имена двух российских классиков: Александра Солженицына, который давал высокую оценку его творчеству, отмечая верность традициям русского стихосложения, и Иосифа Бродского, уверявшего, что Кублановский – это «поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина». За внимание нобелевских лауреатов Кублановский в своё время расплатился восемью годами эмиграции. Возможно, поэтому ему до сих пор приходится отвечать на вопрос публики: «Всё-таки поэт в России больше чем поэт?». О своей миссии и способах её выполнения Юрий Кублановский рассказал в беседе с Ксенией ДОКУКИНОЙ.

Юрий Кублановский – один из тех поэтов, кто начинал с нелегальных поэтических сходок, самиздата, критики советской власти, в итоге «допрыгался» и был выслан из страны, а вернувшись, продолжил спорить и с новой властью. Вообще, выходит, что многие значительные события в жизни поэта начинались с бунта.

– Помню, как в конце 1962 года после разгрома Хрущёвым нового искусства и литературы в Манеже из всех громкоговорителей верхневолж-ского городка Рыбинска, где я родился, неслись его маловразумительные крики и рычание, – рассказывал Кублановский во время своего поэтического вечера в Иркутске. – А я, 15-летний, шёл в валенках с галошами и в шапке-ушанке по улице, и кулачки в карманах у меня сжимались. Именно тогда я решил сбежать из Рыбинска, чтобы поддержать Илью Эренбурга, ведь по его книге «Люди, годы, жизнь» я тогда открывал для себя фамилии многих великих людей.

Юрий Кублановский действительно сбежал. Как был: в ушанке, валенках и галошах. Приехал на Савёловский вокзал, узнал в справочном бюро адрес Эренбурга и поехал к нему в гости. Эренбург молодого человека принял, усадил разговаривать – тут-то Кублановский и начал щеголять знанием зарубежных писателей новой волны. 

На вопрос «А какие писатели Запада вам нравятся?» ответил: «Я люблю Натали Саррот, Мишеля Бютора и Алена Роб-Грийе», – оказалось, юноша из Рыбинска штудировал журнал «Иностранная литература». «Когда я перечислил их фамилии, Эренбург был просто ошеломлён. Он тогда сказал, что, если такие пареньки живут в провинции, Россия ещё протянет», – вспоминал поэт. 

Москва – Соловки 

– А в 17 лет я решился поступать на отделение искусствоведения исторического факультета МГУ, – сообщил Кублановский. – Это было с моей стороны, конечно, наглостью. Во-первых, там нужно было сдавать экзамен по искусству, а я в то время работал на заводе и учился в вечерней школе и искусства, разумеется, не изучал. Откуда? У нас была достаточно бедная семья, никто меня в столичные музеи не возил. Во-вторых, там был конкурс 22 человека на место. Но, очевидно, настолько много шло в МГУ блатных, да к тому же преподаватели ошалели, что к ним приехал из Рыбинска токарь второго разряда, что я поступил, сдав все экзамены на одни «пятёрки».

Отучившись в университете, молодой поэт стал думать, что делать дальше. «Не знаю, что мне помогло тогда, но я решил не оставаться в Москве, – сказал он. – Понимаете, слово «тусовка» тогда ещё не существовало, но в столице уже клубился этот мир андеграунда, инакомыслия и диссидентства. Я понял, что для поэта крутиться в этом богемном мире – не лучший путь, нужно быть дальше от суеты и ближе к творчеству».  

Благодаря образованию Кубланов-ский устроился работать экскурсоводом в Соловецком музее-заповеднике, где на тот момент было только шесть сотрудников.  

– Тогда ещё мало что было известно о Соловках как о концлагере, хотя на экскурсии время от времени появлялись старики-зеки, сидевшие там, – говорил Кублановский. – И потихоньку для меня стала проявляться картина той трагедии, которая там произошла. Ведь, возможно, это был первый концлагерь, основанный для своих людей. 

Из диссидентов в мейнстрим 

– Вы уехали из Москвы в Соловки, так как считали провинцию территорией естественного, незамутнённого творчества. Как вы считаете, есть ли у неё сейчас потенциал?

–  Знаете, вот недавно мне предложили записать стихи на модном портале OpenSpace. Человек, который со мной разговаривал, сказал: «Мы уже двести поэтов записали». Я говорю: «За 200 лет русской литературы не было такого количества поэтов, сколько вы записали за последние три месяца. Неужели вы всерьёз верите, что сейчас столько поэтов?». Он ответил: «Да, сейчас настоящий расцвет поэзии». 

Есть такие оптимисты. Хотя я убеждён, что это в основном хлам. Но, думаю, и настоящая поэзия будет. Пусть не в таких объёмах, как она фигурирует на разных площадках, но она появится. И надежда у меня до сих пор на провинцию. Я уверен, в XXI веке два-три-четыре настоящих поэта родятся. 

Но, конечно, сегодня московские метастазы псевдокультуры уже начинают проникать повсюду. К тому же сейчас в провинцию высаживается поставангардистский десант, и всё больше молодёжи охватывается его влиянием. Я лет десять проработал заведующим отделом поэзии в журнале «Новый мир» и хорошо видел это по тому огромному количеству текстов, которое стекалось ко мне со всей страны. 

Я помню, как сам формировался в поэта в Рыбинске. Мне было ясно, кто мой враг, – это атеистическая марксистская идеология, это цензура, это Главлит. Мой поэтический характер закалялся в противостоянии этой лжи и злу. А сейчас молодому человеку, и в провинции особенно, даже труднее, чем было при коммунистах, сформироваться как литератору. Потому что сейчас враг как бы везде и нигде – и человек находится в моральной, эстетической растерянности. Я ему не позавидую. 

– Сейчас официальную литературу заменила массовая – качественная и некачественная. Считаете ли вы, что последней тоже нужно активно противостоять? Сейчас есть с кем бороться? 

– Конечно, есть. Александр Исаевич Солженицын мне когда-то написал, что вместо «красного колеса» по России покатилось «жёлтое». «Жёлтая» культура, «жёлтое» мировоззрение. Вот этому «жёлтому колесу», этому накату масс-культуры, цинизма, глянца и надо противостоять настоящей литературе. 

– Между тем критики про вас говорят, что вы начинали как диссидент, а сейчас – в мейнстриме. 

– Ну, что тут скажешь? Вообще это сказал Михаил Бутов, мой друг, ему виднее. Хотя, конечно, я старюсь относиться к этим словам ответственно и держаться на волне. 

«Нового Гумилёва мы из вас делать не будем»

Диссидентство Юрия Кублановского началось опять-таки с публичного бунта. В 1975 году поэт выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына. В 1976 году письмо было опубликовано на западе.

– Помню, как я написал, размножил это письмо и повёз его по друзьям, – рассказал поэт. –  Все реагировали по-разному. Многие, конечно, говорили, что это самоубийство, кто-то меня поддерживал. Но, в общем, после того как письмо было опубликовано на западе, я себя окончательно деклассировал. Потерял возможность работать по профессии, поэтому трудился сторожем, дворником и истопником в храмах Москвы и Подмосковья. 

Стихи Кублановского не выходили, переводы печатались только под псевдонимом. Тогда поэт сделал ещё один ход конём. 

– Я чувствовал, что пора начинать публиковаться. Воспользовавшись тем, что у меня были друзья в диссидентских кругах, я отослал том самиздатовских стихов в Америку Иосифу Бродскому, – сказал он. – Его я не знал, но кому мне было адресоваться в тот момент? И через какое-то время мне сообщили, что Бродский готовит мои стихи к публикации в издательстве «Ардис», где он в то время работал редактором. 

Стихи для сборника Бродский выбирал самостоятельно, и в подборке, вышедшей на западе и переданной в нескольких экземплярах в Россию, содержалось несколько антибрежневских стихов. Кублановский потом признавался, что сам не стал бы их печатать, опасаясь последствий, однако Бродский был менее осторожен. 

– Стихи вышли в 1981-м, шесть авторских сборников я получил в январе 1982-го в доме Бэллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера, – сообщил Кублановский. – В нём бывала масса иностранцев, и, очевидно, там стояли прослушивающие устройства. Потому что уже на следующий день, 19 января 1982 года, ко мне нагрянули с обыском. 

До этого, вернувшись вечером подшофе с шестью экземплярами сборника, я спрятал их в коробку с геркулесом. Эти книги были найдены в первые десять минут обыска. А длился он ещё шесть часов: у нас простукивали стены, протыкали подушки. А ночью привезли меня на Лубянку. Я думал, что арестован, но мне сказали: «Нового Гумилёва мы из вас делать не будем», – и предложили уехать. 

Два классика

Так в октябре 1982 года из двухкомнатной хрущёвки, где жил с семьёй вшестером, Кублановский оказался в Вене, где его встречали корреспонденты «Радио свободы» и благодаря хлопотам Иосифа Бродского сразу предоставили академическую квартиру. 

– Бродский, кстати, мне позвонил в первый же вечер, – вспоминал Кублановский. – И говорит: «Простите, у меня очень странный вопрос, но я хочу вам его задать. А что вы сейчас делаете?». Я отвечаю: а что можно делать в первый вечер в Вене? Пью венское пиво и заедаю его солёными рогаликами. А Бродский: «Вот разница поколений! А я в первый вечер пил «Кока-колу» и заедал бананами». 

Вскоре с Кублановским связался и второй классик. Из штата Вермонт ему написал Александр Солженицын. 

– Это было письмо, написанное от руки на многих, многих страницах в клеточку, – рассказал Кублановский. – Александр Исаевич говорил там, что с тех пор как я написал в его защиту, он следил за моим творчеством, разобрал мой первый сборник, вышедший в Америке. А ещё он сказал, что через восемь лет я вернусь в Россию. Тогда только-только пришёл к власти Андропов, никто ещё не знал, что он болен. Все думали, что его режим на 10–15 лет. Надо мной тогда все смеялись, старые эмигранты говорили: «Мы по 30 лет сидим на чемоданах, а у Солженицына в Вермонте полная аберрация представления о происходящем». Но я ему тогда почти сразу поверил. И это маленькое пророчество сбылось год в год. 

– Я вам задам, быть может, глупый вопрос о человеческих страстях: скажите, не обидно ли это – оставаться для современников, не слишком погружённых в литературный процесс, просто человеком «о котором лестно отозвались Бродский и Солженицын»? 

– Вы знаете, я их и сам цитирую. Но не потому в данном случае, что это великие люди, а потому, что они высказали дельные соображения о моей поэзии. А большинство отзывов критиков, что писали обо мне, – это вода, оттуда нечего взять. Но Бродскому и Солженицыну удались очень верные характеристики того, чего я добиваюсь в поэзии. Я только так рассматриваю их мнение. 

– Но вы, по-моему, гораздо теплее отзываетесь о Солженицыне, чем о Бродском. 

– Дело в том, что Бродский был человек, далёкий от российских болей и от российской проблематики. А Солженицын жил всем этим, и я тоже живу. Александр Исаевич мировоззренчески мне гораздо ближе. 

– Вы как-то признавались, что «бывало, подборочку стихов готовишь для журнала и думаешь: вот прочитает Александр Исаевич. И становилось теплее на сердце». Есть ли сейчас кто-то иной, кому вы так адресуетесь? 

– Я и сейчас обращаюсь к Солженицыну, уже мысленно. Прикидываю, зная его вкусы, стараюсь сообразовываться с его представлениями –  и человеческими, и литературными – о том, что хорошо, что плохо. Мне дорого то,  как он посмотрел на мою поэзию. 

Больше чем поэт 

Наслушавшись диссидентских рассказов, иркутяне принялись задавать поэту вопросы, в которых через один звучали обида за Родину и просьбы объяснить, «когда закончится в России нынешнее безобразие», «возродятся ли у нас такие понятия, как ум и благородство». «Каждый из вопросов заслуживает отдельного вечера и большой дискуссии», – деликатно оправдывался оратор. Дважды у Кублановского поинтересовались традиционным: поэт в России всё-таки больше чем поэт? 

– Вот уж Евтушенко, написал так написал! – не выдержал Кублановский. – Знаете, когда ко мне пришли с обыском, то первое, что мне сказали, было: «Ну, Юрий Михайлович, поднимайтесь: поэт в России больше чем поэт».

– Судя по вопросам, люди хотят видеть в фигурах для них значимых, в частности в поэтах, глас народа, рупор, который скажет их мысли за них. Насколько это приемлемо для вас, готовы ли вы взять на себя эту миссию?

– Понимаете, это вопрос непростой. Ни в коем случае не надо стоять в позе пророка и вещать людям, чтобы они шли за тобой, брать на себя такую ответственность. Никогда не надо терять чувство юмора. Но всё-таки, когда ты вообще отказываешься от понимания творчества как миссии, это его очень сильно обедняет. Как говорил Евгений Баратынский: «Поэзия – есть задание, которое следует выполнить как можно лучше». И надо соответствовать этому заданию, постоянно углублять своё мирочувствование, и в этом смысле у тебя должно быть что сказать современнику. 

– Это задание, выданное Богом, страной, судьбой, самим собой?

– Кто посылает вдохновение, тот и даёт тебе задачи. Но природа вдохновения мне так и не стала ясна. Я много пишу, но всё-таки не понимаю до конца, откуда оно берётся. Почему иногда не пишешь целый год, а потом можешь за неделею написать пять-шесть стихотворений? Вот сейчас я как раз не писал ничего около года. Но я не из тех, кто сидит на вдохновении, как на игле. Мне жалко тех поэтов, у которых начинается настоящая ломка, сродни той, что бывает у наркоманов, когда они не могут писать. Нет, мучиться бессмысленно. Надо смиренно благодарить Бога за то, что он уже послал, и дожидаться того, что он, быть может, пошлёт ещё.