Птичку «чик» - птичка: «чирик»
Богословская С.
Капкан для птиц /Светлана Богословская. - М.: «Захаров», 2012 — 208 с.
Врач городской больницы обвинена в подделке рецептов на получение бесплатных лекарств и осуждена на три с половиной года. Через полтора года после освобождения она пишет книгу об этом вираже своей жизни. Автор настаивает на том, что перед читателем подлинная история безо всяких выдумок.
Темами книги стали: чудовищное обвинение (по авторской версии, разумеется, несправедливое), тюремные впечатления, счастливая жизнь до тюрьмы (сначала с мужем, а после его предательства — с гражданским мужем), суждения о законе, наказании, долге, судьбе, тюремные и лагерные наблюдения.
Авторское перо скачет по этим темам причудливыми зигзагами, всегда возвращаясь к тюремным событиям, потому что только они описаны довольно последовательно — от первого дня задержания и помещения в ИВС до освобождения из лагеря.
Сама криминальная история, послужившая поводом авторских тюремных мытарств, а потом и книги, изложено довольно мутно. Собрав воедино ее осколки, разбросанные по книге, получается следующее.
Две медсестры (одна, работала при враче-авторе, а другая при ее коллеге) выписывали подложные рецепты на дефицитные бесплатные лекарства, получали их в аптеке и сбывали через другие аптеки. Сама автор в этой комбинации не участвовала. Рецепты, выписанные от ее имени, были поддельны, ее печать и подпись — тоже поддельны, и все это следствием было установлено. Тем не менее, разоблаченные сестры отделались сравнительно легким наказанием, а автор — отгребла по полной. Причины неизвестны. Очень туманно автор намекает на каких-то могущественных врагов. Усилиями этих неизвестных извергов не только засудили ее, но и арестовали ее возлюбленного — мини-олигарха, который нанял ей адвоката. Именно потому и арестовали, что взялся помогать ей.
В этом деле тоже все очень туманно, но — гора с плеч: живой и великолепный мини-олигарх приезжает к автору-героине на свидание в лагерь. Значит, с ним все обошлось. Но те же враги создают автору невыносимую жизнь за решеткой, понуждая лагерное начальство любыми способами лишить автора права на условно-досрочное освобождение (почти нагишом - в холодную камеру штрафного изолятора только для того, чтобы появилось нарушение, закрывающее путь на УДО).
Композиционно книга разбита на короткие эпизоды, обычно не превышающие пары страниц. Первый эпизод — камера изолятора временного содержания, куда героиню доставили прямо с работы в ее день рождения. Следующий эпизод — счастливое утро этого же дня:
Проснувшись в объятиях замечательного, необыкновенного и безумно любимого мужчины...
Утренние поцелуи, неизвестно откуда появившиеся на моей прикроватной тумбочке розы...
Читать это чуточку стыдно, но (спасибо), описание этой сказки недолгое, и снова - камера ИВС. Далее опять возвращение к яркой дотюремной жизни и — опять тюрьма. Правда, скоро автор отказывается от этой удобной структуры, и не всегда можно угадать, о чем будет следующий эпизод. Где-то читатель натыкается на упоминание о двадцатилетней бескорыстной врачебной службе в районной больнице (значит, автору очень за сорок и в таком возрасте проснувшись в объятиях — почти преступление, но, конечно, не сажать же за это), потом оказывается, что автор не только обычный врач городской больницы, но у нее есть своя маленькая клиника, куда народ пошел косяком. В прежней жизни осталось не только это, но и старенькая мама и двое детей. Когда мать пишет о детях — это святое.
Главное в воспитании детей — быть им другом...
Лучшее, что может сделать отец для своих детей — это любить их мать...
Но лучше вернемся в застенки. Самое важное для автора тюремное знакомство состоялось в ИВС в первый тюремный день. Единственный, кроме героини, обитатель камеры - Надя-Леха, женщина-мужик. То есть, биологически — женщина, а по жизни — мужик.
Этот Леха, когда еще был Надей, жил с неким Сашкой, будучи двенадцати лет от роду, школу бросил в тринадцать, после Сашкиной измены вернулся (вернулась) в дом матери, зарезал гадину-отчима, сел в тюрьму и стал мужиком. Сейчас, когда героиня с ним познакомилась, он уже сел не знамо какой раз, но нарочно.
«А вот моя Ирка, кажись, на зоне загуляла. Вот еду ей башку отбить. Пришлось опять пойти на преступление: магнитофон спер, чтобы посадили»
В эту байку не очень верится, ведь не во власти заключенного определять, на какую зону его пошлют, но, с другой стороны, женских колоний (а Леха все-таки — женщина) всего-то 35 на страну и преимущественно они расписаны за определенными регионами, так что — пусть будет по-Лехиному...
Леха становится главной удачей героини не только во все ее тюремные скитания, но, может быть, и на всю оставшуюся жизнь. Шуточками и прибабахами он знакомит героиню с премудростями женской тюремной любви (исключительно теоретически) и с премудростями тюремной жизни вообще. Вот Леха напутствует:
Тюрьма, возможно, сделает для тебя больше, чем вся твоя жизнь. Она тебя закалит. Место, где, казалось бы, человек должен думать только о хлебе и воде, а человек вдруг начинает задумываться о великом...
Да с чем этот тюремный самородок ее только не знакомит! Он может порассуждать обо всем на свете: о Страшном суде и об астральном теле, о законах и пульсарах, четырехмерной геометрии времени, культуре майя и хромосомах… Вергилий отдыхает, а Платон Каратаев завистливо сопит в кулак...
Как все это уместилось в примерно полуторасуточное их общение — знают только бог и автор. Они расстались и остались навсегда вместе. Автор покатила по нескольким тюрьмам, по больнице, по этапу и по лагерю, но в трудные минуты ее жизни, или в минуты, когда хотелось порассуждать о чем-нибудь умном — всегда вспоминался Леха, который и по данному насущному поводу имел что сказать, и даже сказал уже давным-давно в то их короткое общение.
Кроме периодических «воспоминаний» о мировоззренческих диалогах с Лехой, автор описывает, что видела и что слышала в своей тюремной одиссее. Причем, не очень заботясь о достоверности. Например, автор утверждает, что знаменитая поза «ку», в которую предпочитают ставить арестантов-пожизненников (да и не только их), прописана и утверждена законом. Из этой же категории авторское описание того, как зеки раскачивают столыпинский вагон, стоящий под загрузкой, и от катастрофы спасает только то, что конвой соглашается на арестантские условия — предоставляет им водку и девочек. Или вот еще «залепуха»:
Когда я получила на зоне первую зарплату швеи, то вдруг обнаружила, что она больше, чем моя зарплата в поликлинике…
Но автор избегает глубокого погружения в мир тюрьмы, предпочитая парить (птичка ведь в клетке, а не какой-нибудь мышонок) по-над всей этой грязью и бедой. Только о наркоманах она пишет более погружено, может быть, потому, что всей натурой доктора пыталась облегчить их незавидную участь. Облегчить можно было, естественно, только вразумляющей беседой (лекарств ведь все равно нет).
Я объясняла им как врач, что наркомания — это болезнь и ее нужно лечить...
«Неужели вы хотите умереть, такие юные и красивые?» - говорила я им...
В конце книги фантастический рассказ (это уже не привычный короткий эпизод, а полноценный рассказ) о суде над неким мужественным подсудимым с мужественным лицом, который в самом конце процесса достает из кармана штанин справку о том, что он умер, и — полный переполох, суд в замешательстве, но ничего ему бедному (суду) не остается делать, как отпустить подсудимого. Потом еще один пространный сказ с потугами на притчу о зечке-художнице. Последнимже аккордом идут авторские стихи. Но это уже за гранью любых оценок.
Итак, птичка пролетела невероятно трудным маршрутом и не только выжила, не только сохранилась, но и окрепла душой, приобрела новые силы и новое знание:
Можно сладко спать на нарах, а можно не заснуть в богатой постели...
Для того, чтобы радоваться жизни, не нужен чемодан с деньгами. Нужно просто любить жизнь, радоваться мелочам...
«Я буду помогать людям, — сказала я себе. - Буду вести себя так, чтобы, глядя на меня, они становились лучше. Я врач, а основной метод лечения всех недугов человеческих — милосердие. Здесь такие же люди, как и я, но жизнь у них складывается по-разному. Я буду лечить их милосердием», - приняла я окончательное решение, перед тем, как заснуть...
Можно быть свободным и за колючей проволокой, а можно и на воле несвободным...
Тюрьма – это недостаток жизненного пространства и избыток свободного времени. Есть шанс вспомнить всю свою жизнь. Я вспомнила свое счастливое советское детство, за которое спасибо родной стране и хорошим родителям... (Если бы Бродский воскрес и увидел, в каком контексте оказалась перевраная из него цитата — он бы тут же помер на месте.)
Я свободна потому что никому ничего не должна, потому что помогаю людям, не прося ничего взамен. Потому что отдам последнее нуждающемуся, выслушаю, постараюсь понять любого…
На зоне свезли памятники и много памятников Ленину.
Пусть стоят. И это правильно. Этим памятникам только здесь и место. Ведь чем знаменит Ленин? Всю жизнь по тюрьмам и по ссылкам…
Жизнь – это океан, прекрасный и безбрежный. Плыть нужно лишь вперед под парусом надежды и берегов счастливых достигать. А меня трепало по волнам, и мой корабль с трудом удерживался на плаву...
Я не давала подписку о неразглашении. Поэтому считаю своим долгом гражданина, врача, матери говорить и писать об этом...
Я хочу, чтобы произошло чудо и люди проснулись. Проснитесь, оглянитесь вокруг! Судьи, прокуроры, следователи! Вы такие же люди, как все, а не сверхчеловеки. Судить должен закон, но не судья. Законов достаточно, чтобы оправдать человека или смягчить его участь...
Абсолютную пошлость встретить так же трудно, как и абсолютно оригинальное восприятие мира. И если тонкое, открытое, оригинальное мироощущение, охраняя человеческую индивидуальность, часто сдвигает самого человека на край жизни (именно заботой о целости своей индивидуальности), то пошлое восприятие сродни анестезии и помогает выживать где угодно — даже на самом краю.
Разве при невыносимых бедах нам не приходилось слышать в утешение что-нибудь вроде: «Бог дал — Бог взял»? И часто говорят такое впробормот совсем не пошлые люди. Это — защита. Пошлость (то, что пошло в народ — стало общим местом) — это броня от разрушения бедами. Ну и конечно же — броня от самой жизни.
Героиня настоящей книги счастливым образом пропорхнула по невозможному тюремному миру, сортируя и раскладывая его невероятную суть по удобным полочкам банальных истин, а все, что туда не укладывалось – наверное, сдвинула в самый дальний чулан своей души да и похоронила там.
Лично мне не по нраву такой способ выживания, но очень может быть, что в основном именно так и выжил российский тюремный люд. Даже если это и так, я бы хотел, чтобы подобных книг было поменьше и единственный, приемлемый путь к этому — реальная гуманизация нашей судебно-правоохранительной системы, чтобы не сажали, кого ни попадя.
